TARTU ÜLIKOOL VENE KEELE ÕPPETOOL ТАРТУСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ КАФЕДРА РУССКОГО ЯЗЫКА ТРУДЫ ПО РУССКОЙ И СЛАВЯНСКОЙ ФИЛОЛОГИИ ЛИНГВИСТИКА Новая серия VIII Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика ТАРТУ 2002 ТРУДЫ ПО РУССКОЙ И СЛАВЯНСКОЙ ФИЛОЛОГИИ ЛИНГВИСТИКА TARTU ÜLIKOOL VENE KEELE ÕPPETOOL ТАРТУСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ КАФЕДРА РУССКОГО ЯЗЫКА ТРУДЫ ПО РУССКОЙ И СЛАВЯНСКОЙ ФИЛОЛОГИИ ЛИНГВИСТИКА Новая серия VIII Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика TARTU ÜLIKOOLI KIRJASTUS Редколлегия: С. Евстратова, Е. Костанди, Ю. Кудрявцев, И. Кюльмоя, О. Паликова, А. Штейнгольд, В. Щаднева Редактор тома: И. Кюльмоя Редактор английского текста: К. Вогелберг Технический редактор: С. Долгорукова © Статьи: авторы 2003 © Составление: Кафедра русского языка Тартуского университета, 2003 Tartu Ülikooli Kirjastus / Издательство Тартуского университета Tiigi 78, Tartu 50410 Eesti Order no. 11 Настоящий сборник посвящается 75-летию со дня рождения доктора филологических наук профессора-эмеритуса кафедры русского языка ТУ Михаила Алексеевича Шелякина. Более полувека продолжается научная деятельность М. А. Ше­ лякина. За это время его внимание привлекали самые разные фи­ лологические проблемы: это и анализ языка «Записок охотника» И. С. Тургенева (кандидатская диссертация), и работы в облас­ ти истории русского языка, и осмысление центральных и слож­ нейших вопросов грамматики современного русского языка, и попытки понять роль субъективного фактора в формировании и функционировании языка, и многое-многое другое. В 70-80-е годы XX века основной проблематикой исследований М. А. Шелякина становятся вопросы грамматики русского языка. Его работы получают все большую известность, и он становится одним из ведущих филологов-русистов, разрабатывающих функциональное направление в языкознании. Во введении к сборнику научных работ, посвященному шести­ десятилетию М. А. Шелякина, отмечалось, что «шестидесяти­ летие застает творческие возможности юбиляра в цветущем состоянии». Эти же слова, думается, можно с полным правом повторить и сейчас. В начале 90-х годов во всей нашей жизни происходят измене­ ния, никого не обошедшие стороной. В Тартуском университете по возрасту на пенсию уходит целый ряд профессоров, не всегда этот уход был оправдан, но таково было общее положение. В 1993 году М. А. Шелякин, многолетний заведующий кафедрой русского языка, также уходит на пенсию и становится профес- сором-эмеритусом. Для любого человека отход от привычной активной деятельности психологически труден. Однако Михаил Алексеевич не стал «обычным» пенсионером. Этот период под­ линной научной зрелости оказался ничуть не менее, а может быть, и более плодотворным. Как профессор-эмеритус и при­ глашенный профессор М. А. Шелякин читает спецкурсы на от­ делениях русской и славянской филологии и семиотики ТУ, в Тал­ линском педагогическом университете, на филфаке МГУ, руко­ водит магистерскими и докторскими работами, выступает в качестве оппонента, активно участвует в научных конферен­ 8 циях. Но главная работа — за компьютером в своем рабочем ка­ бинете. В положении «пенсионера» есть свои преимущества, теперь можно без каждодневных организационных забот, без спешки осмыслить предыдущие периоды, работы, идеи, сделать еще более глубокие выводы. В последнее десятилетие М. А. Шелякин не только продол­ жает разрабатывать прежнюю тематику, но и углубляется в такие области, которые раньше привлекали его внимание в меньшей степени или даже не привлекали вовсе — это область функционального синтаксиса, прагматический аспект языка. Результаты этой плодотворной работы поражают. Появляет­ ся множество интереснейших статей, в Москве выходят такие монографические труды, как первое и второе издания «Справоч­ ника по русской грамматике», «Функциональная грамматика русского языка», в 2002 году в Таллине выпущен «Русский язык. Справочник», учитывающий местного адресата — учеников школ, гимназий, студентов, преподавателей, журналистов, всех, кто интересуется вопросами русского языка. В Тарту выходит монография «Язык и человек», где вся языковая система рас­ сматривается под определенным углом зрения — с точки зрения самых разнообразных возможностей проявления субъективнос­ ти в языке, то есть книга посвящена проблематике, относи­ тельно недавно ставшей одной из центральных в современной лингвистике. Сейчас для московского издательства «Русский язык» М. А. Шелякин готовит книгу, посвященную вопросам си­ нонимии в языке. Поистине — «цветущее» состояние! Постоянная научная работа не превратила Михаила Алексее­ вича в «кабинетного» человека. он по-прежнему открыт для об­ щения, всегда готов помочь советом — и профессиональным, и просто советом человека с большим лсизненным опытом. Хочется пожелать нашему дорогому профессору здоровья, долголетия, дальнейшей столь ж:е тодотворной работы, все новых и новых открытий. Коллеги и ученики ОГЛАВЛЕНИЕ А. В. Бондарко (Санкт-Петербург). Из проблематики системно-функционального анализа грамматических единиц 11 Б. М. Гаспаров (Нью-Йорк). Наблюдения над употреблением перфекта в древнерусском языке 27 Г. А.Золотова (Москва). К проблеме системности русской грамматики 40 К. К а р у (Тарту). Семантика и прагматика некоторых эстонских уступительных конструкций и их соответствия в русском языке 49 Е. И. Костанди (Тарту). К вопросу о функциональных особенностях сочинительной связи 62 Й. К р е к и ч (Сегед). Направление времени в значении перформативов 74 Ю.С.Кудрявцев (Тарту.) К методике филологического анализа в русской исторической фонетике 87 А.М.Кузнецов (Даугавпилс). Залог и ересь (об одной форме в «Написании о правой вере» Константина-Философа) 99 И. П. Кюльмоя (Тарту). Безглагольные кратно-соотносительные конструкции в русском языке 107 А.Мустайоки (Хельсинки). Роли актантов в рамках функционального синтаксиса 116 Л. А. Новиков (Москва). Единица эстетической коммуникации 134 Б.Ю.Норман (Минск). Грамматическая информация в словаре vs. лексическая информация в грамматике 148 2 10 Н. К. Онипенко (Москва) . Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 163 Е. Н. Ремчукова (Москва). Г рамматика и рефлексивный дискурс 181 О. Ровнова (Москва). Начинательный способ действия в русских говорах 198 Е .Сидорова (Та рту) . Двойное отрицание и е го эстонские соответствия 223 Т . Троянова (Тарту) . Метафорический портрет человека (на материале имён существительных русского языка) 234 С. Н.Туровская (Таллин) . Высказывания с должен в контексте когнитивной деятельности: семантика ожидания 244 К. Voge lbe rg (Tar tu ) . A cont ra s t i ve s tudy o f the u se of politeness strategies in Russian, Estonian and English: some methodological considerations 260 Э.-О. X aar (Тарту). Выражение причинно- следственных отношений в бессоюзных сложных предложениях современного русского языка 273 В .С .Храковский (Санкт-Петербург ) . Буквально два слова о слове буквально 282 М. Ю. Черткова (Москва) , П.-Ч. Чанг (Тайвань) . Модели видовых пар с префиксом с- в современном русском языке 292 В. П. Щаднева (Тарту) . О «свободном» порядке слов в русском языке 306 П. Э с л о н (Таллин). Об аналитичности в языке (на материале сопоставления русского и эстонского глагола) 322 S u m m a r i e s 3 4 5 Основные научные труды профессора М. А. Шелякина 358 Аспиранты, докторанты и магистранты М. А. Шелякина 377 Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ИЗ ПРОБЛЕМАТИКИ СИСТЕМНО- ФУНКЦИОНАЛЬНОГО АНАЛИЗА ГРАММАТИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ А. В. БОНДАРКО В этой статье основное внимание уделяется понятию функции. Речь идет главным образом о соотношении телеологического и каузального аспектов функций языковых единиц. Рассмат­ риваются также принципы функционально-грамматического анализа языкового материала на основе понятий инварианта и прототипа. В широкой сфере проблем лингвистической теории, осмыс­ ляемых в трудах М. А. Шелякина, центральное место занимает идея единства системных оснований грамматики и ее функ­ ционального потенциала. Эта идея последовательно раскрыва­ ется и конкретизируется Михаилом Алексеевичем в строгом и тонком анализе функций грамматических форм и конструк­ ций (см., в частности, [Шелякин 1986, 1989, 1999]), в описании категории вида и способов действия русского глагола [1983]. М. А. Шелякин — один из авторов и членов редакционной коллегии шеститомного коллективного труда по теории функ­ циональной грамматики [ТФГ 1987, 1990, 1991, 1992, 1996 а, 1996 б]. Им создана пользующаяся широкой известностью на­ учная школа, разрабатывающая проблемы анализа системы языка и ее функционирования. В недавно вышедшей кни­ ге [Шелякин 2001] представлена модель функциональной грам­ матики русского языка, основанная на последовательно реали­ зуемом принципе «от формы выражения (средства) к функции». Эта работа, написанная в форме пособия по функциональной грамматике современного русского языка, имеет несомненное 12 А. В. Бондарко общетеоретическое значение. Реализованные в ней методы по­ строения грамматики и описания фактов русского языка могут быть использованы в функционально-грамматических описа­ ниях различных языков, в сопоставительных и типологиче­ ских исследованиях. О понятии «функция». Далее излагается трактовка поня­ тия функции (Ф), представляющая собой развитие истолкова­ ния данного понятия в ранее вышедших публикациях. Исход­ ным пунктом дальнейших рассуждений является широко рас­ пространенное истолкование Ф языковых средств как их на­ значения, т.е. цели, которой они служат. В философской ли­ тературе помимо телеологического истолкования Ф, основан­ ного на понятии назначения, цели, представлена трактовка Ф, базирующаяся на «каузальном подходе». Ф определяется как «способ поведения, присущий какому-либо объекту и способ­ ствующий сохранению существования этого объекта или той системы, в которую он входит в качестве элемента» [Фило­ софская энциклопедия 1970: 418]. Далее отмечается: «Такое истолкование Ф является каузальным, в отличие от телеологи­ ческого, почти безраздельно господствовавшего в истории философии...» [Там же]. С нашей точки зрения, каузальный подход к понятию Ф не противоречит телеологическому, а до­ полняет его. Аспект каузации вытекает из аспекта цели. Если то или иное языковое средство имеет определенное назначе­ ние, служит некоторой цели, то эта целевая потенция детер­ минирует (каузирует) определенное поведение данного эле­ мента языковой системы, его взаимодействие с другими эле­ ментами при реализации Ф в речи. Признак каузации по отношению к закономерностям функ­ ционирования языковых единиц и их сочетаний может найти отражение в дефиниции понятия Ф на телеологической осно­ ве . Одна из возможных формулировок такова : функция то­ го или иного элемента языковой системы — это его назначение , обусловливающее определенные типы его употребления в речи . Рассматриваемое истолкование Ф связано не только с соот­ ношением «назначение (цель) данного языкового средства — Системно-функциональный анализ грамматических единиц 13 каузация употребления, соответствующего этому назначе­ нию», но и с выделяемыми нами в понятии Ф аспектами по­ тенции (Фп) и реализации (Фр). Функции языковых единиц и их сочетаний выступают, с одной стороны, как существующие в системе языка потенциальные назначения, цели, обусловли­ вающие (каузирующие) определенные типы функционирова­ ния («способы поведения») данной единицы, а с другой — как процессы и результаты реализации этих потенций в речи. Каж­ дая Ф выступает как цель, которой может служить соответст­ вующее языковое средство или их сочетание, как способность к определенному типу функционирования (Фп), и вместе с тем — как реализация этой способности в конкретных высказыва­ ниях. Ср. соотношение: а) способность глагольных форм по­ велительного наклонения служить для выражения различных вариантов побуждения — б) реализация этой способности при выражении в речи приказа, просьбы, совета, предостережения и т.п. Таким образом, истолкование Ф как назначения тех или иных средств, обусловливающего определенные варианты их функционирования, и выделение в понятии Ф аспектов потен­ ции и реализации — взаимосвязанные элементы рассматри­ ваемого истолкования понятия Ф. В назначении, трактуемом как потенция, присущая данной единице, есть и аспект каузации. В комплексе «Фп — Фр» представлено отношение «обуслов­ ливать (каузировать) функционирование — быть его результа­ том». Потенции элемента языковой системы, присущие ему способности участвовать в передаче определенного семанти­ ческого и/или структурно-синтаксического содержания обус­ ловливают выбор данного элемента говорящим в процессе ре­ чи и перспективу функционирования этого элемента. Телеоло­ гическая основа Ф и аспект каузации также имеют непосред­ ственное отношение к взаимосвязям языка и речи. Цели, ко­ торым служит данное средство, заложены в языковой системе, к ней относится и способность каузировать определенные ти­ пы употребления языковых единиц. Реализация цели и кауза­ ции осуществляется в речи, в конкретных высказываниях. 14 А. В. Бондарко Рассматриваемые отношения сопряжены с идеей взаимо­ действия. Функциональные потенции языковых средств (цели, для достижения которых они предназначены) обусловливают реализацию определенных назначений в речи. Речевые реали­ зации функций (результаты каузации употребления, выте­ кающей из его цели), в свою очередь, становятся основой для формирования потенций, которые находят все новые и новые реализации. В этом круговороте потенций и реализаций, в кру­ говороте целей и каузируемого ими поведения элементов сис­ темы языка осуществляется, с одной стороны, воспроизве­ дение Ф языковых единиц, а с другой — их развитие. С функциями, рассматриваемыми в телеологическом (преж­ де всего потенциальном) и каузальном аспектах, связано поня­ тие «функциональный потенциал». Имеется в ви­ ду весь комплекс Фп, возможных для данной языковой едини­ цы и определяющих (программирующих) ее поведение в речи. Рассматриваемое понятие охватывает Ф разных типов — не только собственно семантические, но и эмоциональные, эксп­ рессивные, стилистические, структурные. Элементы функцио­ нального потенциала «предусматриваются» уже на уровне от­ дельной словоформы и проецируются на высказывание. Вла­ дение таким потенциалом входит в языковую компетенцию говорящего и определяет выбор именно данной словоформы, а не какой-либо иной. Потенции функционирования граммати­ ческих форм могут быть по-разному представлены в лингвис­ тических описаниях. Сошлюсь, в частности, на «алгоритмы употребления видовых форм» в истолковании М. А. Шеляки­ на [1983: 197-208] (ср. также истолкование понятия «функ­ циональный диапазон (потенциал)» в кн. [Шелякин 2001: 6, 12-14]). Общим признаком подобных понятий является стремление учесть связь потенциальных функций языковых единиц с функциями на уровне высказывания. При анализе функциональных потенций грамматических форм в соответствующих схемах могут быть представлены раз­ личные отношения к дифференциальным семантическим при­ знакам: «+» — данный признак выражен, «-» — данный при­ знак исключен, «+/-» — признак не выражен, но и не исклю­ Системно-функциональный анализ грамматических единиц 15 чен, «(+)/-» — возможность выражения признака ограничена, «+/(-)» — ограничена возможность невыражения признака (ср. анализ потенциала форм совершенного и несовершенного вида в кн. [Бондарко 1971: 11-21]; подробнее о понятии «функцио­ нальный потенциал» см. [Бондарко 2002: 352-355]). Понятие Ф соотносится с понятием «средство». В сфере лингвистики последнее понятие охватывает языковые едини­ цы разных уровней, а также репрезентируемые ими классы и категории. Ср. такие сочетания, как Ф категории вида, Ф гла­ гольного времени, наклонения, лица, залога. Функции-реали­ зации, выступающие в конкретном высказывании, представ­ ляют собой результат взаимодействия различных языковых средств. Исходные Ф отдельных единиц по существу прихо­ дится «восстанавливать». Понятие Ф тесно связано с взаимодействием системы и среды. Согласно теории системных исследований, система как множество элементов с отношениями и связями между ними, образующими определенную целостность, проявляет и фор­ мирует все свои свойства во взаимодействии со средой. Взаи­ мозависимость системы и среды рассматривается как один из системных принципов, наряду с такими свойствами систе­ мы, как целостность и иерархичность [ФЭС 1983: 610]. При исследовании систем с точки зрения их функций связи объек­ та с окружающей средой выдвигаются на передний план. Само понятие функционирования (поведения) объекта включает его взаимодействие с окружающей средой [Марков 1982: 3, 14]. Это относится и к функционированию языковых системных объектов. Говоря о среде по отношению к той или иной языковой единице, категории или группировке, трактуемой как исход­ ная система или ее компонент, мы имеем в виду некоторое множество языковых (в части случаев также и внеязыковых) элементов, играющее роль окружения, во взаимодействии с которым исходная система выполняет свою функцию. Поня­ тие среды обобщает и интегрирует давно изучавшиеся типы окружений. Имеются в виду контекст, целостный текст, рече­ вая ситуация (в широком понимании, включающем ролевые 16 А. В. Бондарко отношения участников речевого акта и фоновые знания), «лексическое наполнение» грамматических форм и конструк­ ций, взаимодействующие с ними грамматические категории, лексико-грамматические разряды. Взаимодействие системы и среды детерминируется функ­ цией. Отдельный элемент языковой системы не мог бы обес­ печить реализацию функций, выполняемых в процессе обще­ ния, если бы этот элемент был изолированным. Лишь взаимо­ действие данного системного объекта с другими объектами, играющими роль среды, делает возможной реализацию семан­ тических, семантико-прагматических, стилистических и струк­ турных Ф в процессе речи. Так, Ф настоящего исторического предполагает взаимодействие категориального значения фор­ мы настоящего времени как элемента системы с контекстом и ситуацией отнесенности действия к прошлому — элементами среды. Телеологическая основа функций элементов языковой сис­ темы и аспект каузации типов их употребления детерминиру­ ют в каждом конкретном акте речи реализацию взаимодейст­ вия системы и среды в высказывании. Функции-реализации связаны с целым комплексом взаимо­ связанных средств в составе высказывания и текста в целом. В Фр всегда есть нечто новое, вытекающее из взаимодействия системы и среды. Функциональный результат не сводится к сумме отдельных функций-слагаемых. Обратимся к вопросу о соотношении понятий функции и значения. Как известно, существуют два подхода к решению этого вопроса: 1) значения отделяются от функций, выводятся за пределы понятия Ф; 2) значения связываются с понятием Ф, т.е. допускается, что выражение того или иного значения в речи может рассматриваться как семантическая Ф. Мы при­ держиваемся последней точки зрения. Она отнюдь не предпо­ лагает, что функции отождествляются со значениями (речь идет о семантических Ф, что касается структурных Ф, напр., Ф соединительных морфем, то их отличие от значений не требует особых пояснений). Системно-функциональный анализ грамматических единиц 17 Каждое из рассматриваемых понятий выступает в своей системе. Понятие «значение» связано прежде всего с вопросом «что собой представляет данная единица в плане содержа­ ния?», тогда как понятие Ф — с вопросом «для чего служит данная единица в речи, каково ее назначение?». Вопрос «для чего служит форма?» обычно предполагает те или иные типы ее употребления. Вопрос же «что собой представляет данная форма в плане содержания?» сопряжен прежде всего со струк­ турой содержания языковых знаков в данной системе форм; в частности, анализируются дистинктивные семантические признаки и их соотношения. Для понятия «значение» харак­ терна ориентация на семантическую структуру знаковой еди­ ницы и ее место в данной подсистеме языковых единиц, тогда как по отношению к Ф доминирует связь выражаемой семан­ тики с определенным «способом поведения» анализируемых единиц в речевой среде и с достигаемым в речи результатом. Значение того или иного падежа, наклонения, времени и т.д. составляет основу того, для чего служит данная форма, но Ф, базирующаяся на этой основе, заключает в себе специфиче­ ские признаки, связанные с целями и условиями коммуника­ ции (ср. суждения о соотношении логико-коммуникативной функции и значения слова, высказанные в кн. [Арутюнова 1976: 326-356]; см. также [Арутюнова 1999: 1-94]). Следует констатировать частичное пересечение конкрет­ ных вариантов семантических Ф с «частными значения­ ми» (ср. частные видовые значения, нередко анализируемые при использовании термина Ф). Вместе с тем Ф выходят за пределы того, что может быть признано особым частным значением формы. Ср. такие семантические Ф, как настоящее репортажа, настоящее номинации, настоящее биографическое и т.п. Когда речь идет о конкретных и частных типах употреб­ ления грамматических форм в определенных коммуникатив­ ных условиях, уместно говорить именно о Ф или об употреб­ лении (как Ф), а не об особом значении. Таким образом, термины «частное значение грамматиче­ ской формы» и «функция», несмотря на возможность частич­ ных пересечений, отличаются друг от друга общей ориентаци- з 18 А. В. Бондарко ей системы проводимого анализа. При использовании термина «значение» рассматривается прежде всего соотношение сис­ темных инвариантов и их контекстуально и/или ситуативно обусловленных вариантов. Если же используется термин «функция», то предметом анализа чаще всего является не про­ сто тот или иной вариант системного значения, а семантика, трактуемая как назначение определенного комплекса языко­ вых средств. Если выражение вариантов языковой семантики выводится за рамки понятия Ф, то само понятие «семантическая Ф» фак­ тически теряет право на существование. Важно подчеркнуть значимость принципа единства в истолковании понятия Ф, с одной стороны, применительно к языковым средствам, а с другой — к функциям языка в целом. Если выражение опре­ деленного содержания признается одной из основных Ф язы­ ка (такое признание неизбежно), то естественным и последо­ вательным представляется включение семантических Ф в чис­ ло назначений, реализуемых отдельными языковыми средст­ вами и их сочетаниями. Системно-функциональный анализ языкового мате­ риала на основе понятий инварианта и прототипа. Взаимо­ действие системы и среды при реализации функций языковых единиц является одним из факторов, обусловливающих соот­ ношение инвариантности/вариативности. Инвариант в сфере лингвистики может быть определен как признак или комплекс признаков изучаемых системных объектов (языковых и рече­ вых единиц, классов и категорий, их значений и функций), который остается неизменным при всех преобразованиях, обус­ ловленных взаимодействием исходной системы с окружаю­ щей средой. Данное истолкование рассматриваемого понятия соотносится с дефинициями, имеющими междисциплинарный характер (ср. [Кондаков 1976: 196-197]). Особенность предла­ гаемой трактовки понятия «инвариант» заключается в том, что в характеристику «лингвистических инвариантов» вводится указание на то, чем обусловлена вариативность: инвариант как элемент определенной системы подвергается преобразованиям в результате взаимодействия системы и среды. Системно-функциональный анализ грамматических единиц 19 В проблематике инвариантности/вариативности в сфере грамматической семантики важную роль играет вопрос о ти­ пах семантической инвариантности. Среди семантических ин­ вариантов выделяются, с одной стороны, значения граммати­ ческих форм как инварианты в сфере граммем, т.е. компонен­ тов грамматической категории, а с другой — семантические категории, выражаемые различными сочетаниями морфологи­ ческих, синтаксических, лексико-грамматических и лексиче­ ских средств. Различные типы инвариантных значений компо­ нентов грамматических категорий представлены в сферах се­ мантической маркированности и немаркированности. В пер­ вом случае налицо инвариантность «положительной» семан­ тической характеристики данной граммемы. Во втором случае мы имеем дело с инвариантом, выступающим собственно не как конкретное значение, выражаемое в том или ином вариан­ те в речи, а как системная значимость — способность данной формы к выражению определенного комплекса частных зна­ чений и к импликации семантики маркированного члена оппо­ зиции (ср. значимость граммемы несов. вида). Инвариантам присуще свойство относительности. Каждый раз речь идет об инвариантности/вариативности в рамках оп­ ределенной подсистемы (микросистемы), являющейся непо­ средственным предметом лингвистического анализа. За пре­ делами данной подсистемы даже «канонические инварианты» во многих случаях оказываются не абсолютными, а относи­ тельными. Ср. семантические категории, лежащие в основе полей аспекту ал ьности, временной локализованное™, темпо- ральности, таксиса и временного порядка. Каждая из этих ка­ тегорий представляет собой семантический инвариант высо­ кого уровня обобщенности. Вместе с тем указанные категории могут рассматриваться как компоненты аспекту ал ьно-темпо- рального комплекса, основой которого является общая идея времени. Инвариантные семантические категории условия, причины, цели и уступительности могут рассматриваться как компоненты категории обусловленности, относящейся к более высокому уровню обобщения (см. [ТФГ 1996 б]). 20 А. В. Бондарко Обратимся к соотношению понятий инварианта и прототи­ па. Теория прототипов предполагает, что категории выступа­ ют в «лучших примерах» (см. [Lakoff 1988: 7; Лакофф 1988: 31-51; Givön 1986: 77-102; 1995: 111-299; Кубрякова и др. 1996: 140-145; Рахилина 1997]). Наиболее репрезентативное значение в семантической сфере, охватываемой данной фор­ мой, рассматривается как значение прототипическое. Ср. точ­ ку зрения, согласно которой прототипический субъект — это агенс и в то же время тема (topic) [Lakoff 1988: 64—65]. «Прототипический подход» во многих отношениях близок к известному в языковедческой традиции анализу, основанно­ му на соотношении «центр — периферия — континуаль­ ность — пересечения системных объектов» (это далеко не все­ гда отмечается и учитывается). В данной связи уместно со­ слаться, в частности, на труды В. В. Виноградова. Интересная интерпретация данного круга проблем представлена в работах представителей Пражского лингвистического кружка (см. [Tra­ vaux linguistiques de Prague 1966] — том, специально посвя­ щенный проблеме соотношения центра и периферии в языко­ вой системе). К принципу «центр — периферия — континуальность — пересечения системных объектов» близка теория полевой структуры. Эта теория получила интересную интерпретацию в трудах В. Г. Адмони. Самое главное, что характеризует по­ левую структуру, — полнота и максимальная интенсивность признаков в центре структуры и их разреженность и ослабле­ ние на периферии. Как один из вариантов полевой структуры рассматривается частичное совпадение полей разных грамма­ тических единиц, т.е. наличие у двух полей общего сегмента. Отмечается неравномерная насыщенность разных секторов периферии, более или менее равномерно удаленных от сердце­ вины, теми или иными признаками данной единицы. Эта пе­ риферия, формирующаяся и располагающаяся разными спосо­ бами, асимметрична [Адмони 1964: 51]. Ср. следующее выска­ зывание из книги 1988 г.: «...один из разрядов данной катего­ рии, целиком воплощая систему ее форм, становится не только основным репрезентантом всей этой категории, но и ее цен­ Системно-функциональный анализ грамматических единиц 21 тром, ее ядром. А остальные ее разряды, многообразно пере­ крещиваясь с разрядом центральным (а также и с другими ее разрядами), на него опираются и располагаются вокруг него, оказываются его периферией» [Адмони 1988: 76-77]. В разрабатываемой нами модели функциональной грамма­ тики одним из основных типов полевых структур является функционально-семантическое поле (ФСП). Выделяются два основных структурных типа ФСП — моноцентрические и по­ лицентрические. Моноцентрический тип структуры ФСП наи­ более четко представлен полями, в центре которых находится определенная грамматическая категория, концентрирующая в целостной системе наиболее специализированное и наиболее регулярное выражение данного круга функций. Ср. отноше­ ния: вид глагола и аспектуальность, глагольное время и тем- поральность, лицо и персональность, залог и залоговость. К полицентрическому типу относятся такие поля, как так­ сис (зависимый и независимый), качественность (атрибутив­ ная и предикативная), бытийность (дискретная и недискрет­ ная), посессивность (атрибутивная и предикативная). Понятие ФСП соотносится с понятием «категориальная си­ туация» (КС). КС трактуется как один из аспектов «общей си­ туации», передаваемой высказыванием, одна из его категориаль­ ных характеристик (ср. ситуации аспектуальные, таксисные, локативные, посессивные, кондициональные и т.п.). Понятие КС непосредственно связано с принципом полевой структуры. В данном случае предметом анализа является структура типо­ вых ситуаций и их вариантов, выступающих в речи. Значи­ мость понятия КС в рассматриваемой модели функциональной грамматики не менее существенна, чем роль понятия ФСП (о со­ отношении системно-структурных и коммуникативных аспек­ тов рассматриваемой модели функциональной грамматики см. [Бондарко 2000]). Как уже было отмечено выше, с концепциями, рассматри­ вающими закономерности языковой категоризации в терминах «центр — периферия» и «полевая структура», сближаются системные признаки «прототипического подхода» в интерпре­ тации представителей современной когнитивной лингвистики. 22 А. В. Бондарко Лингвисты, излагающие теорию прототипов в системе когни- тивистики, как правило, не соотносят излагаемую ими теорию с концепциями, оперирующими другими терминами, но фак­ тически осмысляющими те же в своей основе отношения, за­ ложенные в языковой системе. Следует, однако, подчеркнуть: первостепенное значение имеет объективный факт отражения определенных закономерностей языковой категоризации в разных направлениях лингвистической теории. Наблюдения и обобщения, о которых идет речь, во многих случаях излага­ ются нетривиально и интересно. Близость теории прототипов к концепциям, основанным на понятиях «центр — периферия» и «полевая структура», четко выявляется, в частности, в интерпретации данной проблемати­ ки, представленной в работах Р. Лангаккера. Характеризуя прототипическую модель, в которой категория определяется через прототип, т.е. схематичное представление ее типичных представителей, автор подчеркивает, что соответствующая прототипу сущность относится к центральным членам катего­ рии. Отличающиеся от прототипа сущности могут быть при­ числены к категории в качестве ее периферийных элементов в том случае, если они в некоторых отношениях сходны с про­ тотипом. Противопоставление центральных и периферийных членов категории формирует ее внутреннюю структуру. Член­ ство в категории оказывается относительным, оно зависит от удаленности элемента от прототипа [Лангаккер 1997: 167]. Необходимо еще раз отметить: при всех различиях в исход­ ных позициях и в используемой терминологии между сущест­ вующими истолкованиями рассматриваемых отношений вы­ является и нечто общее. Причина общности обсуждаемых кон­ цепций с точки зрения принципов «центр — периферия — по­ степенные переходы — частичные пересечения» и «прототи­ пы и их окружение» коренится в глубинных свойствах изу­ чаемых объектов, в самом предмете исследования и лингвис­ тического описания. Именно этим объясняется тот факт, что признание типичности описываемых отношений разделяется широким кругом исследователей. Перед нами один из редких случаев, когда наблюдается сходство или сближение систем­ Системно-функциональный анализ грамматических единиц 23 ных принципов анализа, осуществляемого в разное время в работах, относящихся к разным научным направлениям и школам. В трактовке понятия «прототип», излагаемой в работах ав­ тора этой статьи, подчеркивается связь этого понятия с соот­ ношением инвариантности/вариативности. Для определения рассматриваемого понятия существенны следующие призна­ ки: 1) наибольшая специфичность — концентрация специфи­ ческих признаков данного объекта, «центральность», в отли­ чие от разреженности таких признаков на периферии (в окру­ жении прототипа); 2) способность к воздействию на произ­ водные варианты, статус «источника производности»; 3) наи­ более высокая степень регулярности функционирования — признак возможный, но не обязательный. Итак, определение рассматриваемого понятия (в сфере языковых единиц, классов и категорий) может быть сформулировано следующим обра­ зом: прототип — это наиболее репрезентативный (канониче­ ский, эталонный) вариант определенного инвариантного сис­ темного объекта, характеризующийся наибольшей специфич­ ностью (концентрацией специфических признаков данного объекта), способностью к воздействию на производные вари­ анты и (во многих случаях) наиболее высокой степенью регу­ лярности функционирования. Идея инвариантности/вариативности и «прототипический подход» закономерно и естественно интегрируются в единой системе лингвистического анализа (целесообразность совме­ щения принципов инвариантности и прототиличности уже обсуждалась в лингвистической литературе). Понятия «инва­ риант» и «прототип» в сфере семантики объединяет их роль источника системного воздействия на зависимые значения и функции. Вместе с тем есть и существенные различия. Инва­ риант представляет собой системный (глубинный) источник воздействия на подчиненные ему варианты. Он отражает ис­ ходно-системную сторону взаимодействия системы и среды. Инварианты часто не являются интенциональными, они дале­ ко не всегда осознаются говорящими и не всегда включаются в сферу актуального смысла. Иной характер имеет признак 24 А. В. Бондарко «источник воздействия» в сфере прототипов и их окружения. Прототипы в сфере семантики по своей природе интенцио- нальны. Функции прототипов неразрывно связаны с актуаль­ ным сознанием участников речевого акта. Прототипические значения связаны с намерениями говорящего, с коммуника­ тивными целями речемыслительной деятельности. Прототипы, как и инварианты, проявляют свойство относи­ тельности. То или иное значение может быть производным от прототипа более высокого уровня и вместе с тем быть прото­ типом по отношению к тому или иному семантическому вари­ анту, находящемуся на более низкой ступени иерархии. Напр., «живое» настоящее историческое {Иду я вчера... и т.п.) является производным от актуального настоящего, выступающего в ро­ ли «первичного прототипа», и вместе с тем данная разновид­ ность настоящего исторического является прототипом по от­ ношению к «литературному настоящему историческому» как одной из возможных разновидностей художественного пове­ ствования. Ход анализа в системе инвариантности/вариативности в со­ четании с понятиями прототипа и степени прототипичности может быть представлен следующим образом: 1) ставится воп­ рос (как своего рода предварительная гипотеза) о возможности истолкования определенного семантического элемента как ка­ тегориального значения, представляющего собой инвариант; 2) раскрывается система вариантов: именно в этой области це­ лесообразно использование понятия прототипа как эталона, наиболее точно и полно представляющего специфику данного признака; 3) анализ вариантов начинается с прототипа как эта­ лонного варианта, затем прослеживается цепочка постепенных переходов от эталона к его окружению — шаг за шагом, сна­ чала к ближайшему окружению, которое чаще всего не отде­ лено четкой гранью от прототипа, а затем к ближней и, нако­ нец, к дальней периферии рассматриваемого семантического пространства. Рассмотрение таких переходов дает возмож­ ность ввести в анализ вариантов элементы системности (под­ робнее см. в кн. [Бондарко 2002: 263-285]). Системно-функциональный анализ грамматических единиц 25 На современном этапе развития теории языкознания сис­ темно-структурные аспекты лингвистического анализа в един­ стве с аспектами коммуникативно-функциональными приоб­ ретают особую актуальность. Результаты семантических ис­ следований требуют поисков нового в теории системнос­ ти (имеется в виду системность, охватывающая всю сферу вы­ ражаемого содержания и его языковой интерпретации). Новые тенденции в развитии лингвистической семантики должны быть стимулом для осмысления роли формы, системы и струк­ туры в целостном комплексе научного познания языка и речи. ЛИТЕРАТУРА Адмони В. Г. 1964 — Основы теории грамматики. М.; Л. Адмони В. Г. 1988 — Грамматический строй как система построе­ ния и общая теория грамматики. Л. Арутюнова Н. Д. 1976 — Предложение и его смысл: Логико-семан- тические проблемы. М. Арутюнова Н. Д. 1999 —Язык и мир человека. М. Бондарко А. В. 1992 — К вопросу о функциях в грамматике. Извес­ тия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 51. 4. М. Бондарко А. В. 2000 — Системные и коммуникативные аспекты ана­ лиза грамматических единств. Проблемы функциональной грамма­ тики: Категории морфологии и синтаксиса в высказывании. СПб. Бондарко А. В. 2002 — Теория значения в системе функциональной грамматики: На материале русского языка. М. Кондаков Н. И. 1976 —Логический словарь-справочник. М. Кубрякова Е. С., Демьянков В. 3., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. 1996 — Краткий словарь когнитивных терминов. М. Лакофф Дж. 1988 — Мышление в зеркале классификаторов. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XX1I1. Когнитивные аспекты языка. М. Лангаккер Р. В. 1997 — Модель, основанная на языковом употребле­ нии (перев. с англ.). Вестник Московского университета. Се­ рия 9. Филология. 4. М. Марков Ю. Г. 1982 — Функциональный подход в современном науч­ ном познании. Новосибирск. Рахилина Е. В. 1997 — Основные идеи когнитивной семантики: Сбор­ ник обзоров. М. 4 26 А. В. Бондарко Теория функциональной грамматики 1987 — Теория функционачь- ной грамматики: Введение. Аспектуачьность. Временная локали- зованность. Таксис. J1. Теория функциональной грамматики 1990 — Теория функциональ­ ной грамматики: Темпоральность. Модальность. J1. Теория функциональной грамматики 1991 — Теория функциональ­ ной грамматики: Персональность. Залоговость. СПб. Теория функциональной грамматики 1992— Теория функциональной грамматики: Субъектность. Объектность. Коммуникативная пер­ спектива высказывания. Определенность/неопределенность. СПб. Теория функциональной грамматики 1996а — Теория функциональ­ ной грамматики: Качественность. Количественность. СПб. Теория функциональной грамматики 19966 — Теория функциональ­ ной грамматики: Локативность. Бытийность. Посессивность. Обусловленность. СПб. Шелякин М. А. 1983 — Категория вида и способы действия русско­ го глагола (Теоретические основы). Таллинн. Шелякин М. А. 1986 — Русские местоимения (значение, граммати­ ческие формы, употребление): Материалы по спецкурсу «Функ- ционачьная грамматика русского языка». Тарту. Шелякин М. А. 1989 — Морфология современного русского язы­ ка (Введение в морфологию. Имя существительное. Имя числи­ тельное). Тарту. Шелякин М. А. 1999 — Об инвариантном значении и функциях со­ слагательного наклонения в русском языке. Вопросы языкозна­ ния. 4. Шелякин М. А. 2001 — Функционачьная грамматика русского языка. М. Философская энциклопедия 1970— Фичософская энциклопедия. Т. 5. М. ФЭС 1983 — Философский энциклопедический словарь. М. Givön Т. 1986 — Prototypes: Between Plato and Wittgenstein. Noun Classes and Categorization. Proceedings of Symposium on Categori­ zation and Noun Classification, Eugene, Oregon. October 1983 (Ty­ pological Studies in Language, Vol. 7), ed by C. Craig. Amster­ dam/Philadelphia. Givön T. 1995 — Functionalism and Grammar. Amsterdam. Lakoff G. 1988 — Women, fire and dangerous things. What categories reveal about the mind. Chicago; London. Travaux linguistique de Prague 1966 — Travaux linguistique de Pra­ gue, 2: Les problèmes du centre et de la périphérie du système de la langue. Prague. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика Новая серия. VIII. Тарту. 2003 НАБЛЮДЕНИЯ НАД УПОТРЕБЛЕНИЕМ ПЕРФЕКТА В ДРЕВНЕРУССКОМ ЯЗЫКЕ Б. М. ГАСПАРОВ Как известно, письменный язык Древней Руси складывался из взаимодействия двух главных источников: древнецерковно- славянских (ДЦС)1 текстов, по канве которых создавались но­ вые копии и оригинальные сочинения, с одной стороны, и не­ посредственной языковой интуиции авторов и копиистов, несшей на себе отпечаток живого языка восточных славян, с другой. В русле этого процесса пересадка ДЦС перфекта на почву древнерусского (ДР) письменного языка оказалась та­ кой же негладкой, как и более ранняя пересадка греческого перфекта на славянскую почву2. Все исследователи ДР памятников X1-XV вв. отмечают, что с самого начала в ДР обнаруживается тенденция, по-види­ мому, идущая из разговорного языка, трактовать перфект как 1 Я предпочитаю термин 'древнецерковнославянский' (кальку немецкого altkirchenslavisch и английского Old Church Slavonic) более традицион­ ному в русской и французской литературе названию 'старославян­ ский' (vieux slave), поскольку оно отражает кардинальную особенность этого языка — то, что он был создан, и первоначально употреблялся, ис­ ключительно для целей церковной службы и духовного чтения. Как бу­ дет видно далее, эта особенность ДЦС имеет прямое отношение к пред­ мету данной статьи. 2 Как отмечает Вечерка, при почти полном совпадении с греческим ори­ гиналом в употреблении аориста и имперфекта в ДЦС, в употреблении перфекта наблюдаются значительные отклонения: часто на месте ДЦС перфекта в греческом тексте находим аорист и обратно [Veõerka 1993: 166-169]. Возможная причина этого — отсутствие формальной аналогии между греческим перфектом (простой формой) и аналитической конст­ рукцией в ДЦС. 28 Б. M. Гас паров простую глагольную форму, опуская связку и оставляя одно лишь причастие в качестве предиката, — тенденция, получив­ шая полное оформление в XVII в. В более раннюю эпоху эта черта проявляется с наибольшей отчетливостью применитель­ но к формам 3 л. (всех чисел). Связка 1-2 л., как правило, опускается лишь при наличии местоимения в качестве подле­ жащего; поскольку в большинстве ДР предложений с 1-2 л. подлежащее отсутствовало, опущение связки для этих форм оставалось эпизодическим явлением. Но в 3 л. бессвязочный перфект преобладает, появляясь нередко даже в случае, когда подлежащее опущено, но ясно из контекста [Ломтев 1965: 49-53]. ДР простая форма перфекта противоречила ДЦС традиции не только в формальном, но и в стилистическом отношении. В ДЦС текстах появление составной формы вносило в выска­ зывание эмфатический смысл, возвышавший описываемую ситуацию над эмпирической повседневностью. Наиболее ярко этот оттенок смысла перфектной формы проявляется в ситуа­ циях, имеющих мистический смысл либо содержащих прямое обращение к Богу, — в отличие от событий, относящихся к эмпирической реальности, которые передаются формами простого прошедшего. Однако перфект также может отно­ ситься к эмпирической ситуации — в случае, если ее высказы­ вание сопровождается эмфазой, как бы выделяющей эту си­ туацию и приподнимающей ее над ординарным эмпирическим рядом: при эмфатическом утверждении либо, напротив, кате­ горическом отрицании и осуждении, при выражении крайнего изумления и ужаса [Гаспаров 2001: 145-149; Гаспаров 2002]. Но ДР простая форма перфекта восходила к разговорной речи, где она была наиболее распространенной — если не единст­ венной — формой прошедшего времени; поэтому круг ее употребления был связан с повседневным бытовым опытом. По данным А. Зализняка [1995: 124], среди нескольких сот новгородских берестяных грамот, относящихся к XI-XIV вв., аорист встречается лишь в двух случаях: один — в письме, автором которого является молодой монах или послуш­ ник ( 60 5), другой — в школярской шутке, пародирующей Употребление перфекта в древнерусском языке 29 «ученую» речь ( 46 ): невужа писа, недума каза, а хто се щь ja..., т.е. 'невежа писал, глупец сказал, а кто это чи­ тал ...' [Зализняк 1995: 445]\ Иными словами, грамоты трак­ туют аорист как явление книжное, относящееся к школьно- церковной сфере. Соответственно, перфект употребляется в грамотах универсально, фактически как единственная форма прошедшего времени для обиходного языка. Это формальное и стилистическое противоречие между ДЦС книжной традицией и языковой интуицией носителей ДР языка не могло разрешиться путем простого их «смешения» в сфере письменного языка. Несовместимость двух стратегий употребления перфекта ведет к тому, что употребление этой формы становится предметом сложной языковой игры. И сам факт появления в ДР книжном тексте перфекта, в противопо­ ложении аористу, и выбор между ДЦС (аналитической) и ДР (простой) перфектной формой становятся полем языковых импровизаций, позволяющих выразить сложный спектр кон- нотативных обертонов и символических смыслов. Рассмотрим с некоторой подробностью один пример, отно­ сящийся к началу XII в., — «Поучение» Владимира Мономаха. Этот текст интересен тесным соположением в нем двух кон­ трастных повествовательных модусов: рассказа о жизни, пол­ ной практических дел, и его проекции в духовно-дидактиче­ скую сферу в качестве религиозного и морального урока. Со­ отношение аористных и простых перфектных форм служит одним из риторических инструментов, позволяющих осущест­ вить эту двойную повествовательную стратегию. Свою дидактическую позицию Мономах неизменно отме­ чает употреблением аориста. Торжественная вступительная часть целиком построена на аористных предикатах: «Судя на санехъ помыслих в души своей и похвал их бога иже мя сихъ дневъ груш наго допровади ... и потом собрахъ словца си лю­ бая и складохъ по ряду и написахъ» [ПВЛ 1950: 153]. Он, од­ нако, не забывает об авторском самоуничижении, этом непре­ менном риторическом атрибуте христианской проповеди- 3 Нумерация грамот у Зализняка следует их первоначальному изданию: Новгородские грамоты на бересте, тт. 1-10. М., 1951-2000. 30 Б. M. Гаспаров поучения: вполне возможно, замечает Мономах, что ею не­ умелые слова вызовут смех вместо почтения. Именно в этот момент появляется единственная форма перфекта, вклини­ вающаяся в торжественный аористный дискурс: «аще кому не люба грамотиця си то не поохритаются но тако се рекуть / на далече пути да на санех судя безлупицю си молвилъ». Второй раздел «Поучения» посвящен описанию военных походов; и сам предмет, и лаконичный фактографический способ его подачи близки летописному дискурсу. Как в лето­ писи, так и у Мономаха повествование ведется в форме аорис­ та. Однако когда Мономах переходит к следующей части, по­ вествующей об охотничьих его подвигах, текст соскальзывает от аористных предикатов к перфектным. Именно соскальзы­ вает: начальная фраза, отмечающая перемену темы, все еще использует аорист, как бы по инерции продолжая «летопис­ ный» повествовательный модус предыдущего раздела: «А се тружахъ ся ловы дуя понеже судохъ в Чернигову». Но уже в следующем предложении перфект вступает в свои права, сна­ чала в составной версии (нормальной для 1 л.): «а се в Черни­ гову дуялъ есмь», — затем, при переходе к 3 л., в виде простой формы: Тура мя 2 метала на розух и с конемъ, олень мя один боль а 2 ло­ си, одинъ ногами топталъ а другыи рогома боль, вепрь ми на бедру мечь оттялъ, медвудь ми у колуна подъклада укусилъ, лю­ тый звурь скочилъ ко мну на бедры и конь со мною поверже [А], и богъ неврежена мя съблюде [А] [ПВЛ 1950: 162]. Примечателен переход от перфекта к аористу, как только ди­ дактический подтекст рассказа выступает на передний план. Переход этот совершается опять-таки в виде соскальзывания. Уже на последнем звене повествовательной цепочки, расска­ зывающей об охотничьих приключениях, стилистическая «температура» текста поднимается в предчувствии следующей за нею дидактической кульминации, и это изменение автор­ ского ощущения текста спонтанно отражается в «опережаю­ щем» появлении аориста. Простой перфект выступает у Мономаха в качестве средст­ ва для выражения земного, даже приземленного опыта. Такое Употребление перфекта в древнерусском языке 31 употребление находится в полном соответствии тому, как перфект употребляется в грамотах, в неформальном стилевом модусе и применительно к ситуациям повседневной жизни: «еже ми отьць даялъ и роди съдаяли а то за нимь» [От Гостяты к Васильви, 9]; «да пришли сороцицю / сороцице забы- ле» [От Бориса ко Ностасии, 43]; «углицане замерзьли на Ярославли» [От Тереньтея к Михалю, 69], и т.д. Иначе го­ воря, древнерусский бессвязочный перфект 3 л. получает функцию, прямо противоположную функции составного пер­ фекта в ДЦС. Этот сдвиг в употреблении перфекта в свою очередь ведет и к переосмыслению функции аориста. ДЦС аорист использу­ ется как основная повествовательная форма в тех случаях, ко­ гда речь идет об «историческом» прошедшем, т.е. о фактиче­ ских событиях, относящихся к эмпирическому плану сущест­ вования. Эта функция аориста сохраняется и в ДР, в частно­ сти, в типичном летописном повествовании о походах, битвах, смерти и перемещениях князей, закладке церквей и т.п. В этом своем традиционном значении аорист обычно не соседствует с перфектом. Иное значение приобретает ДР аорист, когда он выступает в контрасте с простым перфектом. В этом контексте аорист приобретает оттенок «книжной» формы, противополагаемой «разговорному» (или, точнее, «обиходному») перфекту. Ао­ рист выступает в этом случае в качестве инструмента для вы­ ражения духовного, этического, дидактического начала, в контрасте с житейским, материальным планом существова­ ния, знаком которого служит простой перфект. Новая функция аориста оказывается прямо противоположной стратегии его употребления в ДЦС, где именно аорист выражал ценности посюстороннего мира, в противоположении трансцендентной коннотации, вносимой составной формой перфекта. Мы видели, как Мономах мгновенно переходит от просто­ го перфекта к аористу и обратно, как только рассказ переклю­ чается из ритуального зачина к обращению к воображаемым читателям, готовым посмеяться над незадачливым автором, или из цепочки охотничьих анекдотов к морализирующему 32 Б. M. Гаспаров заключению, вскрывающему их мистический смысл (богъ неврежена мя съблюде). Любопытен пример в одном ДЦС тексте, в котором, в совершенно аналогичной ситуации, ао­ рист и (составной) перфект употреблены противоположным образом. В «Житии Иоанна Молчальника» (Супрасльская ру­ копись) рассказывается о том, как местный начальник посы­ лает воинов к келье святого, чтобы его убить; внезапно святой увидел свирепого льва, от которого он в ужасе убежал в лес, избежав тем самым убийц. Его духовный отец объясняет ему затем смысл происшедшего: «се съхранилъ тя есть [П] богъ отъ ратъничъска прихождения и извусти [А] ти видомъ ти стражъ посълавъ» [Супр., л. 293]. То, что Бог «сохранил» свя­ того, подается в перфекте, тогда как инструментальное испол­ нение божественной воли — посланное им «видение» льва — представлено в аористе. У Мономаха, напротив, мистический феномен чудесного сохранения его жизни Богом выражен ао­ ристом, тогда как рассказ о диких зверях подается в перфекте. Традиция употребления аориста, в контрасте с простым перфектом, для выражения духовного начала, приподнятого над повседневно-эмпирическим, сохраняется на всем протя­ жении ДР письменности, вплоть до второй половины XVII в. — с той лишь оговоркой, что в XVI-XVII вв. аорист все более ощущается как архаическая форма, что еще более способствует его использованию с целью создания возвышен- но-духовного стилистического ореола. Напр., «Хожение за три моря Афанасия Никитина» (XV в.) открывается ритуальным зачином, для которого мобилизуется аорист: «се написах грушное свое хожение за три моря». Вскоре, однако, повест­ вование соскальзывает к перфекту, и уже с него не сходит: «и князь велики отпустилъ мя всея Руси доброволно ... а Василеи Папин проехалъ въ городъ, а язъ ждалъ в Новугороду дву не­ дели» [Никитин 1970: 10]. Еще более характерный контраст архаически-книжных форм прошедшего — аориста и имперфекта — и простого перфекта обнаруживается два века спустя в житии Аввакума. В начале повествования о своей жизни Аввакум рассказывает о своих родителях: Употребление перфекта в древнерусском языке 33 Отец ми бысть [А] священник Петр, мати Мария, инока Марфа. Отец же мой прилежаше [И] пития хмельнова, мати же моя пост­ ница и молитвенница бысть [А] [Аввакум 1991: 31]. Далее упомянута его будущая невеста и ее родители: Отец ея был [П] кузнец, именем Марко, и егда умре [А] после ево вся истощилась [П] [Аввакум 1991: 31-32]. Замечателен контраст между двумя параллельными фразами, находящимися почти рядом друг с другом: «бысть священ­ ник», но «был кузнец». Священник, хотя бы и пьющий, не может быть представлен иначе, как в облачении аориста и им­ перфекта, тогда как для аналогичного представления кузнеца естественным инструментом служит перфект. Но и кузнец удостаивается аориста, когда речь идет о переходе его в дру­ гой мир; однако житейское последствие его смерти, т.е. разо­ рение семьи, передается перфектом. Текст Аввакума изобилует такого рода контрастами; пора­ жает та интуитивная естественность, с которой автор мгно­ венно переходит от аориста к перфекту и обратно в полном соответствии с духовной «температурой» описываемой ситуа­ ции. Приведу еще один лишь пример: И у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили [П], и аз лежа мертв полчаса и больши, паки оживе [А] божиим мановени­ ем [Аввакум 1991: 33]. Действия толпы переданы перфектом, чудесное воскресение из мертвых — аористом. Несколько далее Аввакум описывает, как сам он напал на скоморохов и «ушиб» их медведя, однако тот «паки ожил» [Аввакум 1991: 34]. Этот анекдотический случай «оживления», в отличие от чуда оживления святого, разумеется, подается в перфекте. Можно утверждать, что в контрастировании простого пер­ фекта и аориста преобладает стилевая и символическая моти­ вация, а не собственно грамматическое значение в традицион­ ном смысле этого понятия. Поэтому попытки реконструкции «общего значения» перфектной формы в русле стратегии, ос­ нование которой было заложено Р. Якобсоном, представляют­ ся заведомо обреченными на неудачу. При всем остроумии 5 34 Б. M. Гаспаров некоторых построений такого рода (в первую очередь в мону­ ментальном исследовании [van Schooneveld 1959], а также в важной более ранней работе [Истрина 1923: 114-115]), они вынуждены либо игнорировать факт употребления аориста и перфекта в совершенно параллельных (с точки зрения видо- временного значения) ситуациях, либо давать этому факту ис­ кусственные объяснения 4. Появление в ДР письменности простого перфекта, не имеющего аналогии в ДЦС, отнюдь не исключало следования ДЦС образцу в употреблении аналитической перфектной фор­ мы. Скорее напротив — на фоне простых форм составная фор­ ма выделялась в качестве «особого случая»; и ее более про­ странный характер, и связь с ДЦС традицией способствуют ее употреблению с целью создания эмфазы, применительно к экстраординарным, выходящим из эмпирического ряда си­ туациям. Таково знаменитое начало «Повести временных лет»: Се повусти времяньныхъ лутъ, откуду есть пошла [П] руская зем­ ля, кто въ кыеву нача [А] первуе княжити и откуду руская земля стала есть [П] [ПВЛ 1950: 9]. Аорист отсылает к историческому событию — кто был пер­ вым киевским князем, — тогда как обе перфектные формы ставят вопрос о «начале» Русской земли в метафизическом или мистическом плане; параллелизм всех трех фраз подчер­ кивает тот факт, что выбор между аористом и перфектом мо­ тивирован здесь вторичным символическим, а не собственно аспектуально-темпоральным смыслом. Аналогичным образом, т.е. в русле ДЦС традиции, тракту­ ется противоположение аориста и составного перфекта в речи варяга-христианина, отвечающего на требование толпы от­ речься от веры. Перечисляя деяния христианского Бога, варяг 4 Так. соскальзывание от перфекта к аористу в рассмотренном выше при­ мере из Мономаха Ван Схуневельд объясняет тем, что фраза 'богъ нев- режена мя съблюде» вносит в повествование о столкновениях с дикими зверями «не необходимую» (non-essential) деталь [van Schooneveld 1959: 105] — интерпретация, полностью игнорирующая иерархию ценностей, которой руководствуется сам повествователь. Употребление перфекта в древнерусском языке 35 употребляет перфект, когда же он упоминает языческих богов, то появляется аорист: А богъ есть единъ ... иже створилъ небо и землю и звузды и луну и солнце и человука, и дал есть ему жити на земли; а си бози что сдулаша? [ПВЛ 1950: 58]. Гаким образом, употребление аориста и перфекта 3 л. в ДР письменности складывается из двух различных тенденций: одна восходит к ДЦС традиции, другая — к ДР обиходному языку. Применительно к перфекту 3 л. это дает основание, мне кажется, говорить о сосуществовании двух форм на -лъ в ДР— простой и составной 5. Аорист внешне сохраняет фор­ мальное единство в рамках обеих этих тенденций; однако его функции в противоположении ДЦС аналитическому перфекту, с одной стороны, и ДР простому перфекту, с другой, оказыва­ ются различными, даже противоположными. В первом случае аорист выступает в качестве инструмента для выражения «ис­ торического» плана повествования, в противопоставлении мистическим и эмфатическим моментам, выражению которых служит перфект; во втором — в качестве «книжной» формы, воплощающей в себе духовное начало, в противоположении обиходным ситуациям, выражению которых служит простой перфект. Значительно менее ясным оказывается противопоставление простого перфекта составному, и их обоих — аористу, в вы­ сказываниях в форме 1-2 л. Причину этого нетрудно понять: как уже упоминалось, в 1-2 л. ДР перфект сохранял связку в преобладающем большинстве случаев, то есть в основном формально совпадал с ДЦС. Возникает как бы «омонимия» ДЦС по происхождению формы, с ее эмфатическим и транс­ цендентным смыслом, и ДС формы, с ее обиходной коннота­ цией. 5 Хотя сосуществование связочного и бессвязочного перфекта в ДР отме­ чается повсеместно, обычно эти формы рассматриваются совместно, в качестве двух версий «перфекта». Важное исключение составляет в этом отношении исследование Ван Схуневельда [1959], в котором ка­ ждой из форм отведен особый раздел и показаны некоторые смысло­ вые (но не стилистические) различия между ними. 36 Б. M. Гаспаров Напр., типичным для ДЦС было употребление перфекта 2 л. в жанре псалма или молитвы для выражения интимного контакта с Богом (обычно в прямом обращении к Богу): въ скръби пространилъ мя еси ... укъ ты господи единого на упо­ ванье вьселилъ мя еси [Син. Пс.: No. 4]. Негативной ипостасью этого риторического оборота служит проклятие, обычно адресуемое Иуде: се есть кръвь моу о Июдо еже прудалъ еси [Клоц: л. 70] Оба типических оборота находят полное соответствие в ДР. Ср. в похвале Феодосию Печерскому, в которой сам святой выступает в качестве адресата молитвенного обращения: ... богу послужилъ еси в тишину въ мнишьскомь житьи, всяко собу принесенье принеслъ еси [ПВЛ 1950: 140]. Что касается негативной версии, бесчисленные ее примеры находим в обращении Ивана Грозного к князю Курбскому: Почто, о княже, ... единородную свою душу отвергл еси? ... Ты же ту л а ради душу погубил еси, и славы ради мимотекущия, не- тлунную славу презрул еси, и на человука возъярився, на бога возстал еси [Иван Грозный: 13-14]. Но, с другой стороны, связочный перфект второго лица встре­ чается в диалогических репликах сугубо обиходного характе­ ра; так, в «Повести временных лет» древляне заявляют Игорю: Почто идеши опять? Поималъ еси всю дань [ПВЛ 1950: 40]. Можно сказать, используя известный термин Якобсона, что аналитическая форма перфекта 1 и 2 л. имеет в ДР текстах ха­ рактер стилевого «шифтера»: ее стилистическое и коннота- тивное значение определяется стилевым характером высказы­ вания в целом. В тех случаях, когда говорящий принимает ри­ торическую позу молитвенного благоговения или осуждения- проклятия, аналитическая форма вносит дополнительный от­ тенок интимного приобщения к вечному и трансцендентному, восходящий к традиции ее употребления в дискурсе псалма или молитвы. Но в ситуации обиходного диалога та же (внеш­ Употребление перфекта в древнерусском языке 37 не) аналитическая форма вносит коннотацию житейских дел и забот, восходящую к ее употреблению в повседневной речи. Эта заметка представляет собой не более как начальный подступ к теме; за ее рамками осталось множество деталей, осложняющих и вместе с тем обогащающих нарисованную здесь картину. Все же позволю себе сделать некоторые общие выводы. 1) Идея, с наибольшей полнотой выраженная в работах Р. Якобсона и его последователей, о том, что грамматическая форма имеет инвариантное «общее значение» (Gesamtbedeu­ tung), которым говорящие интуитивно руководствуются во всех случаях ее употребления, не подтверждается, в частно­ сти, материалом, составляющим предмет настоящей статьи. Можно скорее утверждать обратное — то, что та же по внеш­ ней видимости грамматическая форма включается во множе­ ство дискурсивных миров по-разному, так что стратегия ее употребления изменяется (нередко до полной противополож­ ности) в рамках различных жанров, коммуникативных ситуа­ ций и ролей и тематических ареалов. Искать логику употреб­ ления грамматической формы следует, исходя из ее принци­ пиальной фрагментарности. Обращение к истории языка ока­ зывается в этом смысле благодарным предметом, так как по­ зволяет показать конкретные процессы такого фрагментиро- вания, связанные с гетерогенностью происхождения формы и процессов ее последующего развития. 2) Поиск «общего значения» следует признать неадекват­ ным также в силу того, что он игнорирует или, в лучшем слу­ чае, отодвигает на второй план стилевые и коннотативные факторы. Господствует убеждение, что «прагматика» пред­ ставляет собой нечто вроде надстройки над базисом собствен­ но языкового значения. Между тем в описанном выше явле­ нии именно «прагматика» играет определяющую роль. Пред­ метный смысл, вносимый грамматической формой, невозмож­ но понять, игнорируя коннотации, мотивирующие ее употреб­ ление. В особенности очевидным это становится при сопос­ тавлении параллельных высказываний, имеющих тождествен­ ный предметный смысл, но различающихся коннотативным 38 Б. M. Гаспаров заданием, которое и подсказало говорящему различный выбор грамматической формы. 3) Именно потому, что употребление формы направляется не четко опознаваемым инвариантным значением, а целым полем коннотаций, с которыми эта форма ассоциируется, это употребление получает рыхлый, скользящий характер. Гово­ рящий или пишущий не выбирает каждую форму дискретно в каждом отдельном случае, но мыслит более широкими мас­ штабами повествования (или диалога) в целом. Поэтому пере­ ход от одной формы к другой может оказаться размытым: имеет место инерционное употребление формы по аналогии с предыдущими фразами, либо, напротив, антиципационное введение формы, в предчувствии надвигающейся смены дис­ курса, знаком которой эта форма является. Говорящий ощу­ щает дискурс не как цепочку дискретных высказываний, но как целостную среду; ее коннотативная «температура» все время изменяется, и эти скользящие перемены влияют на ре­ жим работы языковых механизмов. Попытки объяснить все случаи употребления некоторой грамматической формы в ка­ честве проявления какой бы то ни было единой стратегии представляются не только обреченными на неудачу, но и не­ продуктивными, поскольку они игнорируют динамическую природу развертывания языкового дискурса в любом виде ре­ чевой деятельности. ЛИТЕРАТУРА Аввакум 1991 — Житие протопопа Аввакума и другие его сочине­ ния. М. Гаспаров Б. 2002 — Наблюдения над употреблением перфекта в древнецерковнославянских текстах (К вопросу о природе грам­ матического значения). Русский язык в научном освещении. М. (в печати). Зализняк А. А. 1995 —Древненовгородский диалект. М. Иван Грозный — Переписка Грозного с Андреем Курбским. М., 1981. Истрина Е. С. 1923 —С интаксические явления Синодального списка 1- Н овгородской летописи. Пг. Клоц— Dostal А., изд. Glagolita Clozuv. Prague, 1959. Употребление перфекта в древнерусском языке 39 Ломтев Т. П. 1956 — Очерки по историческому синтаксису русского языка. М. Никитин — Никитин Афанасий, Хожение за три моря. М., 1970. ПВЛ — Повесть временных лет, ч. 1. М.-Л., 1950. Син. Пс. — Северьянов С., изд. Синайская псалтырь: Глаголический памятник XI века. Пг., 1922 (Памятники старославянского языка, т. IV) [репринт: Graz, 1954]. Супр. — Супрасълски или Ретков сборник. Т. 1-2. София, 1983. Gasparov Boris 2001 — Old Church Slavonic. Munich. Schooneveld van, С. H. 1959 —A Semantic Analysis of the Old Russian Finite Preterite System. 's-Gravenhage. Vecerka Radoslav 1993 — Altkirchenslavische (altbulgarische) Syntax. Bd. 2. Freiburg. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. . Лингвистика. Новая серия. VIU. Тарту, 2003 К ПРОБЛЕМЕ СИСТЕМНОСТИ РУССКОЙ ГРАММАТИКИ Г. А. ЗОЛОТОВА 1. Если понимать систему в общенаучном смысле как извест­ ную иерархическую упорядоченность элементов в их сущест­ венных признаках и взаимных связях, мы должны знать со­ держание понятий «элемент», «иерархия», установить иерар­ хические отношения между элементами, должны уметь опре­ делить, какие признаки и какие связи этих элементов являются существенными. Нельзя сказать, что это новая задача. Каждое грамматиче­ ское описание, каждый учебник пытаются систематизировать так или иначе свой предмет, упорядочить имеющиеся пред­ ставления. Но нередко мы сталкиваемся с разноречивыми, а порой и противоречивыми интерпретациями одного и того же явления. Более того: противоречия, непоследовательности об­ наруживаются и в пределах одного описания, одной концепции, даже такой авторитетной, как Академическая Грамматика. Это значит, что система еще не построена, и это естествен­ но объяснимо сложностью объекта и закономерностями гно­ сеологического процесса. В силу относительности человече­ ского познания всегда остается расстояние между объектив­ н о й р е а л ь н о с т ь ю я з ы к а , е г о о р г а н и з о в а н н о с т ь ю и организацией наших представлений о нем. Наивна доверчивость специалистов к «истинам в последней инстанции» из учебников. Популярное словосочетание «смена научных парадигм» подразумевает, что система уже изучена, переходим к тому, что вокруг нее. Но и система еще недоста­ К проблеме системности русской грамматики 41 точно системна, и то, что «вокруг», может оказаться частями системы, закономерность которых не была увидена. «Если б бог держал истину в правой руке, а в левой стрем­ ление к ней, я ухватился бы за левую», — говорил Лессинг. Поскольку истину никто в руке нам не протягивает, нам оста­ ется только стремиться к ней. «Изучение грамматического строя языка без учета лексиче­ ской его стороны, без учета лексических и грамматических значений невозможно» — это одна из важных и перспектив­ ных идей В. В. Виноградова [Виноградов 1947]. Нераздельность, взаимодействие семантики и грамматики в языковых явлениях для современных лингвистов становятся все более очевидны. В этом общем тезисе — и результат рабо­ ты многих ученых и коллективов, и возможности для теорети­ ческого продвижения в разных направлениях, с все более глу­ боким проникновением в свойства языкового материала. 2. На таком пути обнаруживаются общность и взаимообуслов­ ленность критериев систематизации глаголов в лексическом строе языка и типов предложения в синтаксическом строе. Исходя из того, что языковой строй существует и функцио­ нирует ради коммуникативного процесса, языковые средства правомерно рассматривать прежде всего как носители и выра­ зители смысла. В соответствии с той функцией, которую должно осу­ ществлять то или иное языковое средство в построении пред­ ложения и текста, выражающего смысл, значение, содер­ жание, говорящий облекает его в необходимую форму. Взаи­ мообусловленность значения, формы и функции — основа «жизнедеятельности» и идентификации каждой языковой еди­ ницы. В системе типовых значений основных моделей предложе­ ния на первом месте — предложения с акционапьным преди­ катом — глаголом действия. Глагол как часть речи представляют обычно категориаль­ ным значением действия (либо процесса, либо действия и со­ стояния). В школьной практике стандартный вопрос к сказуе­ 6 42 Г. А. Золотова мому: «что делает предмет?» ставится и к примерам Маша плачет, и Белеет парус, и Травка зеленеет, и Дождь идет, и Поезд идет... Границы между действием и состоянием не все­ гда очевидны. Нет процессуальной динамики и в ряде реля­ тивных глаголов, выражающих статические отношения между предметами или между понятиями: Семья состоит из трех человек, Лестница ведет на чердак, Дельфин относится к млекопитающим, Дом принадлежит деду и др. Упорядочению классификации глаголов помогает семанти- ко-синтаксический признак — тип субъекта глагольного предиката, что, в свою очередь, уточняет и границы моделей предложения. С семантикой модели связаны и ее морфологи­ ческая парадигма (возможные ограничения по лицу и другим глагольным формам), и сочетаемость с распространителями глагола, и функционально-текстовая парадигма предложе­ ния (возможности использования в тех или иных коммуника­ тивных регистрах речи). Акциональность предполагает реальную или потенциаль­ ную наблюдаемость действия и намеренность, целенаправлен­ ность. Естественно, субъектом такого действия должен быть человек, для ограниченного круга глаголов — живое сущест­ во. Если акциональный глагол сочетается с именем неодушев­ ленного субъекта, он перестает быть обозначением действия, называя состояние или функционирование предмета. Ср.: ( 1 ) Люди идут, спешат. (2) Часы идут, спешат. Рыбаки коптят пойманную рыбу. Свечи коптят. Молодых осыпают хмелем. Клен осыпает листья. — в (1) говорится о действиях лиц, во (2) о состоянии или исп­ равном/неисправном функционировании предмета, техниче­ ского средства. Таким образом, ни предметы-артефакты, ни предметы на­ туральные, ни явления природы не совершают действий. Состоянием, регулярным или необычным, характеризуются и предметно-пространственные, локативные субъекты: За ок­ ном светает, На дворе метет, В трубе гудит. К проблеме системности русской грамматики 43 Этим различием определяется и полнота/неполнота (отсут­ ствие 1 и 2 л.) личной парадигмы глагола. 3. В промежуточной позиции между действием и состоянием находится группа глаголов со значением рода занятий, соци­ ального положения, типа учительствовать, слесарничать, начальствовать, батрачить, домовничать, профессорство­ вать, крестьянствовать, царствовать и под., а также группы глаголов, характеризующих поведение: подхалимничать, за­ искивать, угодничать, жадничать и под. Эти глаголы интер- претирующе называют манеру поведения, на основании ряда активных, намеренных поступков, но не локализованных в конкретном времени, заполняющих в целом длительный вре­ менной промежуток, поэтому для них естественна имперфек­ тивная функция в тексте, перфективное употребление их ок- казионально-разговорно: подиректорствовал там недолго, похозяйничал здесь и хватит. Семантико-грамматические особенности этих групп определяют их привязанность к ин­ формативному регистру. 4. Особое место в системе отношений действия и состояния, субъекта и времени занимают глаголы, со значением и упот­ реблением которых связаны термины перфективные, интер­ претационные (интерпретативные), акцидентные. Но и са­ ми эти термины используются с разными смыслами. Перфект традиционно противостоит имперфекту как ин­ тернациональное название совершенного вида. В. В. Виногра­ дов перфектом и аористом называл функциональные разно­ видности сов. вида. В этом смысле под перфектом понимается состояние субъекта как результат действия {ехал — доехал, проник в помещение, достиг берега, играл — выиграл, проиг­ рал, думал — придумал, додумался). Однако понятие резуль­ тата предполагает стремление к достижению намеченной це­ ли, устремленность субъекта к этому результату. Но личному субъекту случается действовать и непроизвольно, нецелена­ правленно (заблудился, ахнул, отпрянул, столкнулся, обознал­ ся и под.), это непредвиденные моменты в процессе человече­ ской активности. При этом признак акциональности в целом 44 Г. А. Золотова ряде глаголов настолько ослабевает, что понятие дейст­ вия, как и понятие результата, становится непримени­ мым в таких случаях, когда субъект поскользнулся и упал, уро­ нил и разбил чашку, потерял билет, отстал от поезда, сорвался, грохнулся, рухнул, ошибся, забыл об обещанном, обжегся и т.п. «Глагольный» вопрос что он сделал? становится неумест­ ным, вернее спросить: что произошло? что с ним случилось? Очевидно неучастие воли субъекта в подобных событиях и происшествиях. Нередко и апостериорное осознание субъек­ том случившегося, несовпадение момента события и его оцен­ ки, заключенной в глаголе этой группы. Естественно отсутствие волевых интенций в «результатив­ ных состояниях» предметных, неличных субъектов: доска об­ ломилась, вода хлынула, камень оброс мхом, палатка обле­ денела, тропинка заросла, стекло запотело, мыс врезался в море и т.п. Неслучайна довольно регулярная соотноситель­ ность синонимичных пар предложений «личных/безличных», сообщающих о «результатах действия» природных сил: Ветер унес лодку — Ветром унесло лодку. Вьюга замела дорогу — Вьюгой замело дорогу. Пыль запорошила глаза — Пылью запорошило глаза. Вода залила подвал — Водой залило подвал. Молния осветила полнеба — Молнией осветило полнеба. Ледок затянул лужи — Ледком затянуло лужи. Ураган свалил сосну — Ураганом свалило сосну. Иней запушил ели — Инеем запушило ели. Снег покрыл поля — Снегом покрыло поля. Здесь нет оппозиции личности/безличности, потому что нет личного субъекта, но предложения в обеих колонках органи­ зованы одинаковым набором компонентов: неличный, сти­ хийный субъект и его инволюнтивное воздействие на объект. Морфологические изменения в падеже субъекта и роде гла­ гольного предиката служат более выразительному акцентиро­ ванию, маркированию стихийности, инволюнтивности дейст­ вия (ср. средний род в вопросе что произошло? что случи­ лось? и, с другой стороны, невозможность подобных пар для предложений с личным субъектом и акциональным глаголом К проблеме системности русской грамматики 45 целенаправленного действия, например, Хозяин осветил ком­ нату — *Хозяином осветило комнату; Лесоруб свалил сос­ ну — *Лесорубом свалило сосну и под.). Уместно вспомнить также модели предложений с глаголь­ ным предикатом в среднем роде, сообщающих о неподвласт­ ных человеку психо-физических состояниях личного субъекта: Его обдало жаром, У него запершило в горле, Защекотало в носу, Кольнуло в боку, Потемнело в глазах, Подкатило к горлу, Заныло в груди, Заурчало в животе, Его кинуло в дрожь и т.п. Ср.: Она трясла кроватку, а ее самое тряс­ ло (Г. Бакланов). Итак, материал показывает близость перфективных преди­ катов неличного субъекта в именит, пад. с перфективным пре­ дикатом стихийного воздействия в безличной форме 3 лица. Их объединяет семантический признак, названный и н в о - люнтивностью, неподвластностью состояния лица или природы воле субъекта [Золотова и соавт. 1998]. Думаю, что целесообразно этот термин применить и к группе перфектив­ ных глагольных предикатов, характеризующих лицо не собст­ венно действием, но не зависимым от его воли, случайным и чаще неблагоприятным поворотом дела, чтобы отличить эту группу от акциональных глаголов с перфективной функцией достигнутого результата действия. Общий термин закрепляет и системную соотносительность грамматически и лексически выраженного значения. Разграничение волевых, осмысленных действий разумного существа и неподвластных ему происшествий и состояний, его и окружающего его мира, обнаруживающееся в русском язы­ ке, в его лексике, синтаксических конструкциях и их тексто­ вых функциях, отражает адекватность языкового сознания, языкового строя онтологическим свойствам действительности. Представляется неубедительным мнение некоторых авто­ ров [А. А. Зализняк, Левонтина 1998, вслед за: Вежбицка 1996], объясняющих богатство инволюнтивных средств русского языка ущербностью, пассивностью, безответственностью на­ ционального характера. Лингвистический анализ, выявляя многообразие этих средств, экспрессивную и оценочную ок­ 46 Г. А. Золотое а рашенность которых показывают и упоминаемые уважаемые авторы, подтверждает активность языкового мышления в обо­ значении и дифференциации явлений, как и в пользовании их выразительными возможностями [Золотова 1996]. 5. На грани между статуальными и релятивными глаголами находятся глаголы экзистенциального, бытийного значе­ ния и локативного, местонахождения {Есть на Волге утес; Стояла серая скала на берегу морском; Существует предание...; Дом писателя еще существует; Сад спускается к реке; Собор возвышается над городом; Фарерские острова находятся в Атлантическом океане). Бытийное и локативное значения в них часто неразделимы, объединяет их и впечатление неподвижности положения дел. Нередко говорят о вневременном значении предиката в таких высказываниях. Но вне времени ничего нет, ничто не вечно, ср. За домом цвел вишневый сад, За домом был вишневый сад, Там дачи скучные стоят. Там цвел сад, и был сад, и находился сад — сообщения, различные по стилю, отдаляющиеся от зна­ чения процессуального состояния, но по существу о том же. Объединяют бытийные и локативные высказывания и их регистровые, текстовые возможности. Если это сообщения о непосредственно наблюдаемом, в конкретном хронотопе, они принадлежат репродуктивному регистру речи; если это сообщения об известном говорящему, извлекаемом им из сво­ его запаса информации, они и представляют информативный регистр. Остается дискуссионным вопрос о целесообразности про­ тивопоставления значений состояния и процесса (статуально- сти и процессуальности). Критерий их разграничения, предла­ гаемый в [Падучева 2002: 93-94] {начинаются процессы, а наступают состояния, различающиеся также наличием/отсут­ ствием фазисных стадий), не вполне подтверждается {Насту­ пает весна, лето; Лето в разгаре; Лето кончается; Начина­ ется осень...), а для примеров, где они действительно разли­ чимы: а) процессное: Камни заваливают вход в ущелье и б) статальное: Камни завешивают вход в ущелье, — может К проблеме системности русской грамматики 47 быть достаточно терминов их текстового функционирования : а) имперфективное в репродуктивном регистре о наблюдае­ мом процессе и б) перфективное либо в репродуктивном, либо в информативном регистре, о наблюдаемом или известном го­ ворящему результате. Но и в том и в другом смысле глагол не акционален и пред­ ложение не сообщает о действии. Вспоминается стихотворение Ф. Тютчева "Probleme": С горы скатившись, камень лег в долине. Как он упал? Никто не знает ныне — Сорвался ль он с вершины сам собой, Иль был низринут волею чужой?.. Хотя грамматики и словари, по законам жанра, разделяют представление имен и глаголов по надлежащим местам, явле­ ния, называемые этими классами слов, в реальности неразде­ лимы, не существуют одно без другого: действия порождают­ ся живым существом, его волей, а существо, пока оно живое, не может не действовать тем или иным образом; состояния, свойства, изменения свойств присущи живым и неживым предметам. Даже такие «отвлеченные» (привычно отвлекае­ мые) от предмета признаки, как светает, морозит и под. не что иное, как состояние атмосферы, среды, воздуха (воспри­ нимаемые человеком). Само по себе очевидное, это соображе­ ние направляет мысль на продолжение поисков разносторон­ них неизбежных связей между именами и глаголами в их зна­ чениях, формах и функциях (ср. «принцип рекуррентности» в развитии противопоставления «активного» и «неактивного» начал, при более широком понимании активности в [Степа­ нов 1989: 12 и сл.]). ЛИТЕРАТУРА Виноградов В. В. 1947 — Русский язык: Грамматическое учение о слове. М. Зализняк А. А., Левонтина И. Б. 1996 — Отражение национального характера в лексике русского языка. Russian Linguistics 20. N 2-3. 48 Г. А. Золотова Золотова Г. А., Онипенко Н. К., Сидорова М. Ю. 1998 — коммуни­ кативная грамматика русского языка. М. Золотова Г. А. 2000 — Понятие личности/безличности и его интер­ претации. Russian Linguistics 24. N 2. Золотова Г. А. 2002 — Категории вида и времени с точки зрения текста. Вопросы языкознания. 2. Кюльмоя И. П. 1990 — О причинах нарушения взаимодействия грам­ матических категорий (в устной речи эстонцев на русском языке). Уч. зап. Тартуского университета 896. Тарту. Падучева Е. В. 2002 — О параметрах лексического значения глагола. Таксономический класс участника. Русский язык в научном осве­ щении. 1 (3). Степанов Ю. С. 1989 — Индоевропейское предложение. М. Шелякин М. А. 2001 — Функциональны грамматика русского языка. М. Шелякин М. А. 1977 — Основные вопросы современной русской ас- пектологии 11. Тарту. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской фипологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 СЕМАНТИКА И ПРАГМАТИКА НЕКОТОРЫХ ЭСТОНСКИХ УСТУПИТЕЛЬНЫХ КОНСТРУКЦИЙ и ИХ СООТВЕТСТВИЯ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ К. КАРУ Рассмотрим некоторые типы эстонских уступительных конст­ рукций (УСК), оставшихся вне сферы внимания исследовате­ лей, и их русские эквиваленты. В эстонской грамматической традиции уступительными называют лишь сложноподчинен­ ные предложения с зависимой частью, вводимой уступитель­ ным союзом, а также конструкции, зависимую часть которых вводит вопросительная частица kas 'ли, или, либо' или слово ükskõik 'все равно, безразлично' в сочетании с относительно- вопросительным местоимением и частицей ka или -gi/-ki, при­ соединяющейся в качестве клитики к глаголу [EKG 1993: 308- 309]. Такое узкое причисление к уступительным лишь двух типов конструкций, основанное на форме, явно недостаточно. Наблюдения над языковым материалом показывают, что усту­ пительная семантика может выражаться во всех типах предло­ жений: в сложноподчиненном предложении (СПП) (1 ), слож- носочиненнм предложении (ССП) (2), бессоюзном сложном предложении 1 (3), осложненном предложении (4), простом предложении (5), а также в сверхфразовом единстве (6). 1 Следует отметить, что в эстонской грамматике бессоюзные сложные предложения не выделяются в отдельный тип. Сложные предложения, не включающие союз в качестве элемента структуры, причисляются эстон­ ской грамматикой к сложносочиненным. Иногда, правда, говорится так­ же о бессоюзии. Мы, придерживаясь русской традиции, а также опира­ ясь на специфические средства выражения в них уступительной семан­ 7 50 К. Кару ( 1 ) Kuigi sadas vihma, jätsime vihmavarjud koju. Хотя шел дождь, мы оставили зонтики дома. (2) Sadas vihma, ja ikkagi jättis ta vihmavarju koju. Шел дождь, и, тем не менее, он оставил зонт дома. (3) Olin teda terve õhtu oodanud, ometi jäi ta tulemata. Я прождал(а) его целый вечер, он все-таки не пришел. (4) Käies täiskohaga tööl suudab ta ometi ka ülikoolis edasi õppida. Работая на полную ставку, он (а), тем не менее, может продолжать учебу в университете. (5) Väsimusest hoolimata ei läinud lapsed veel magama. Несмотря на усталость, дети еще не шли спать. (6) Vana Räägu Rein ei käinud tõesti mitte iialgi mõisas vargil. Küll ei panud ta kätt ette, kui keegi läks moonatretile mõne naabri aita või sahvrisse. Старый Рейн Ряж действительно никогда не воровал на мызе. Тем не менее, он не препятствовал, если кто-нибудь отправлялся пополнять запасы продовольствия в амбар или кладовку какого-нибудь соседа. Далее мы рассмотрим некоторые типы УСК, которые в эстон­ ской грамматике к уступительным не относят, попытаемся охарактеризовать их и дать свою трактовку их семантических особенностей. Уступительные конструкции, выраженные сложносочиненным предложением Представляется, что сложносочиненные УСК не попали в зону внимания исследователей из-за непростого характера отноше­ ний между главной и зависимой частью. С одной стороны, мож­ но усматривать в них ослабление уступительного значения (мы попытаемся показать, что это не так), с другой — сближение с противительными конструкциями. В противительной конструкции происходит самое общее противопоставление двух ситуаций, причем в фокусе внима­ ния говорящего находится вторая часть предложения, репре­ зентирующая вторую из противопоставляемых ситуаций. тики, будем рассматривать бессоюзные предложения отдельно от слож­ носочиненных. Семантика и прагматика уступительных конструкций 51 Употребляя уступительную конструкцию, говорящий знает или считает, что две ситуации не совмещаются друг с другом и что нормально существование одной из них препятствует существованию другой. Поскольку прототипическая УСК — сложноподчиненное предложение, то в фокусе внимания го­ ворящего находится именно зависимая часть, причем место ее относительно главной несущественно. Если во вторую часть противительной конструкции вводятся уступительные части­ цы (siiski 'все-таки, все же, однако', ometi/gi 'все-таки, все же, однако, тем не менее, так-таки', sellegipoolest 'тем не менее, несмотря на это', ikka/gi 'все же, все-таки, однако', sellest hoo­ limata 'несмотря на это, тем не менее', sellele vaatamata 'не­ взирая/несмотря на это, тем не менее'), то частица как прагма­ тически наиболее сильный элемент оказывается в фокусе вни­ мания говорящего, и вся конструкция в целом приобретает статус уступительной. Прагматический потенциал уступи­ тельных частиц настолько высок, что противительный союз может быть заменен соединительным, а семантика предложе­ ния в целом от этого не изменится. Последнее обстоятельство связано с тем, что уступительная частица не нуждается в се­ мантической поддержке противительного союза, так как в ее собственном значении содержится противительный компо­ нент. Рассмотрим примеры. (7) Та töötas püüdlikult, kuid (ja) ometi ei suutnud ta plaani täita. Он работал усердно, но (и) тем не менее не смог выполнить план. (8) Oled nii väike mu õla najal, ja (kuid) siiski mu südant pitsitab su raskus. Ты, такой маленький, опираешься на мое плечо, и (но) все- таки твоя тяжесть щемит мне сердце. Представляется, что в примерах (7), (8) замена противитель­ ного союза на соединительный и наоборот не влечет за собой семантических различий. С точки зрения прагматики, возмож­ но, предложения с противительным союзом несколько силь­ нее, поскольку противопоставление событий отдельно под­ черкивается использованием союза, однако, возможно, что эти 52 К. Кару различия минимальны. В данном случае русским соответстви­ ем является ССП с противительным (или соединительным) союзом и частицей во второй части предложения, то есть наблюдается структурная эквивалентность между языками. Авторы Eesti keele grammatika (EKG), рассматривая проти­ вительные конструкции, выделяют особый тип противитель­ ного соединения частей предложения — противительно-усту­ пительный [EKG 1993: 279]. В качестве примеров приводятся конструкции, в которых во вторую часть противительного предложения вводится уступительная частица, ср. (7), (8). Ины­ ми словами, уступительные по сути конструкции квалифици­ руются как подтип противительных. По нашему мнению, та­ кое определение обусловлено тем, что EKG понимает собст­ венно уступительные отношения слишком узко, исходя лишь из формального показателя, а именно наличия подчинительно­ го союза. В то же время сам языковой материал подсказывает, что под уступительными следует понимать более широкий круг предложений. Прагматически сложносочиненные УСК близки к прототи- пическим, в которых зависимая часть стоит в постпозиции от­ носительно главной. И в тех и в других в фокусе внимания оказывается линейно вторая часть предложения. Об аномалии сосуществования двух ситуаций сигнализирует в одном случае уступительный союз, в другом — уступительная частица. Ве­ роятно, прагматически более сильными следует все же считать сложноподчиненные предложения, принимая во внимание то, что выражение уступительности является их основной функ­ цией. Однако с точки зрения прагматического эффекта слож­ носочиненные предложения к ним достаточно близки. Далее остановимся на типе сложносочиненных УСК, кото­ рый в русском языке не представлен, а в эстонском не описан. Это конструкции, в первой части которых содержится уступи­ тельная частица küll, вторая вводится противительным союзом kuid или aga, реже ent 'а, но, однако'. Семантика и прагматика уступительных конструкций 53 (9) Washingtonis on kiilt aastaid arutatud, kuidas USA peaks end kriiside eest kaitsma, kuid nüüd, kui häda käes, selgub, et kaitset ei ole, on olnud vaid palju sõnu. В Вашингтоне, правда, в течение многих лет обсуждалось, как США должны защищаться от кризисных ситуаций, од­ нако теперь, когда беда наступила, выясняется, что ника­ кой защиты нет, было лишь много слов. ( 1 0 ) H a i g u s t e e n n e t a m i s e r i i k l i k p r o g r a m m n õ u a b küll imikute vaktsineerimist B-hepatiidi vastu, ometi ei leia Eesti riik järgmi­ seks aastaks nelja miljonit krooni, et vaktsineerida kõiki Eestis sündivaid lapsi. Хотя государственная программа профилактики болезней и требует вакцинации новорожденных от гепатита В, одна­ ко эстонское государство не может найти на следующий год 4 миллиона крон, чтобы сделать прививки всем рож­ дающимся в Эстонии детям. Уступительное значение рассматриваемому типу конструкций придает сочетание частицы и противительного союза. В русском языке предложения такого типа строятся либо с помощью прототипической УСК с союзом хотя, либо с сою­ зом правда. В принципе при выборе эквивалента можно ис­ пользовать оба варианта. Нам не удалось выявить правила, которое могло бы помочь предпочесть один вариант другому; оба представляются правомерными. Обратимся к сходствам и различиям между сложносочи­ ненными УСК, в которых союз и частица расположены во второй части предложения, и УСК, в которых частица распо­ ложена в первой, а союз во второй части конструкции. Первое и самое большое сходство между ними заключается в типе связи между частями предложения, а также в очевидном на первый взгляд обстоятельстве, что в обоих типах УСК функ­ ционируют союз и уступительная частица. Однако есть и су­ щественные различия. Во-первых, как уже было показано, в случае если и противительный союз, и уступительная части­ ца расположены во второй части конструкции, противитель­ ный союз может без ущерба для общего смысла предложения быть заменен соединительным, так как прагматический по­ тенциал частицы настолько высок, что она не нуждается 54 К. Кару в прагма-семантической поддержке союза. Во-вторых, если мы имеем дело с предложением, в котором частица и союз располагаются по разные стороны от запятой, то противитель­ ный союз соединительным заменить невозможно. Предложе­ ние либо становится некорректным, ср. допустимое (11) и не­ нормативное (11а), либо полностью утрачивается уступитель­ ная семантика, см. (9а). Последняя возможность связана с по­ лифункциональностью частицы küll, которая может иметь также усилительное значение. (9а) ? Washingtonis on küll aastaid arutatud, kuidas USA peaks end kriiside eest kaitsma, ja nüüd, kui häda käes, selgub, et kaitset ei ole, on olnud vaid palju sõnu. Возможен приблизительно следующий перевод: Да, действительно, в Вашингтоне в течение .многих лет обсуждалось, как США должны защищаться от кризис­ ных ситуаций, и теперь, когда беда наступила, оказыва­ ется, что защиты нет, было лишь много слов. ( 1 1 ) Т а n ä i b küll ohtlik, aga inimesi ei ründa. Он, правда, кажется опасным, но людей не атакует. (Ila) *Та näib küll ohtlik, ja inimesi ei ründa. *Он, правда, кажется опасным, и людей не атакует. Наши наблюдения позволяют предположить, что во втором из рассмотренных случаев мы имеем дело не с простой комбина­ цией частицы и союза, а с самостоятельным двухместным ус­ тупительным союзом, который в эстонской грамматике не описан. Конструкции рассматриваемого типа достаточно ре­ гулярно встречаются в текстах. Причем они равным образом функционируют как в разговорной речи, так и в газетно-пуб- лицистическом стиле. Кроме того, они встречались в офици­ ально-деловых и научных текстах, хотя реже. Это дает основа­ ние предполагать, что УСК с союзом küll...kuid {küll ... aga) стилистически нейтральны и регулярны. В пользу предположения, что küll...kuid {küll...aga) являет­ ся уступительным союзом, свидетельствует еще одно наблю­ дение. В эстонском языке возможно сочетание частицы küll с союзом aga или kuid во второй части сложносочиненного Семантика и прагматика уступительных конструкций 55 предложения. Причем сочетание küll aga всегда имеет кон­ тактное, а сочетание küll...kuid дистантное расположение. Примечательно то, что в обоих случаях предложение не явля­ ется уступительным, частица küll выступает тут в усилитель­ ной функции, следовательно, в данном случае уместно гово­ рить именно о сочетании союза и частицы, а не о составном союзе — (12), (13). ( 1 2 ) K o g e n u d r i i g i k o g u l a s t e S e r g e i I v a n o v i j a V i k t o r A n d r e j e v i algatatud seaduseelnõudest ei teata midagi, küll aga seda, et mehed on raskelt riius. Об инициированных опытными парламентариями Сергеем Ивановым и Виктором Андреевым законопроектах ничего не известно, известно же то, что они между собой не в ла­ дах. ( 1 3 ) M u i d u g i o n s e l g e , e t m e i e o l u d , v õ i m a l u s e d j a e l a t u s t a s e e i o l e samad mis Euroopas, kuid samasuguste standardite poole oleme teel küll. Конечно, ясно, что наши условия, возможности и уровень жизни не такие, как в Европе, но к подобным стандартам мы движемся. Прагматически конструкции с союзом küll...kuid {küll...aga) сближаются с прототипическими УСК с препозитивной при­ даточной частью. На наш взгляд, это связано с линейным рас­ положением уступительных элементов: чем раньше адресат слышит (или видит) «сигнал» уступительности, тем лучше он оказывается подготовленным к тому, что в предложении пой­ дет речь о несовместимости двух ситуаций. Когда уступитель­ ный союз вводит вторую часть предложения, адресат вынуж­ ден определенным образом переосмыслить услышанную (или прочитанную) ранее информацию. Если же уступительный союз находится в абсолютном начале предложения, то адресат с самого начала воспринимает всю конструкцию «правильно», т.е. он с самого начала готов к тому, что речь пойдет о некоей аномалии или парадоксе. Поэтому мы полагаем, что эстонские УСК с союзом küll...kuid {küll...aga) в прагматическом плане находятся между прототипическими УСК с препозитивной и постпозитивной придаточной частью. 56 К. Кару Рассмотрим кратко еще один тип сложносочиненных УСК, формально несколько отличающийся от предыдущих. В дан­ ном случае мы также имеем дело с функционированием в рам­ ках одного предложения противительного союза и частицы, которые разделены запятой. В первой части предложения вы­ ступает частица ju 'же', во второй — один из противительных союзов, см. (14), (15). ( 1 4 ) S e a d u s t e s o n ju kõik kirjas, aga nad ei toimi. В законах же все написано, однако они не действуют. (15) Kallasele võib ju ette heita ühe või teise kahtlasevõitu ettevõtmi­ se lubamist poliitilistel kaalutlustel, kuid mitte rahva raha jaga­ mist koalitsioonikaaslastele poliitilisteks pististeks. Калласу можно, правда, инкриминировать разрешение того или иного подозрительного предприятия по политическим мотивам, но не раздачу народных денег членам коалиции в качестве политической взятки. В данном случае уместно говорить именно о комбинации сою­ за и частицы, создающей определенное значение. Вместе с тем отнесение этого типа конструкций к УСК следует считать дис­ куссионным, они находятся на грани уступительных и проти­ вительных отношений. Об отсутствии уступительного элемен­ та значения, как в случаях (12), (13), говорить нельзя, однако следует признать, что уступительность в последних двух при­ мерах имеет редуцированный характер. Скорее здесь можно говорить об осложнении противительного компонента значе­ ния уступительным. В русском языке может функционировать частица же, правда, но не хотя. Все рассмотренные ССП характеризуются фиксированным порядком следования частей. Противительный элемент всегда расположен линейно во второй части предложения вне зави­ симости от использования других средств. Семантика и прагматика уступительных конструкций 57 Уступительные конструкции, выражаемые бессоюзным сложным предложением УСК, выражаемые бессоюзным сложным предложением, яв­ ляются периферийными. Хотя EKG не выделяет бессоюзные предложения в отдельный тип, относя их к сложносочинен­ ным, мы рассматриваем их отдельно от ССП. Это обусловлено тем, что в бессоюзных сложных предложениях средства вы­ ражения уступительности сходны со средствами, представ­ ленными в простых или формально самостоятельных предло­ жениях и отличаются от средств, функционирующих в ССП. В бессоюзном сложном предложении уступительность выра­ жается перечисленными в начале статьи частицами (см. с. 51), но не ограничивается ими. Так, кроме перечисленных выше, в бессоюзном сложном предложении уступительное значение может создаваться энклитической частицей -gi/-ki или части­ цей kas või 'хоть, хоть бы, хотя бы', сфера функционирования которой ограничивается бессоюзными сложными и простыми предложениями. Обратимся к примерам. ( 1 6 ) O l i n t e m a g a a m m u k o h t u m i s e k o k k u l e p p i n u d , t a j ä t t i s s i i s k i t u ­ lemata. Я давно договорился с ним о встрече, но тем не менее он не пришел. ( 1 7 ) S u u g a t e e b s u u r e l i n n a , k ä e g a e i k ä r b s e p e s a g i . На словах большой город выстроит, на деле и мушиного гнезда не сделает (пословица). ( 1 8 ) S e e o l i k a m i n u e n d a t a h t m i n e , m a k s k u s e e k a s v õ i e l u . Это было и мое собственное желание, пусть оно будет стоить жизни /хотя бы оно стоило жизни. ( 19) Kätte те nad saame, kulugu selleks või aastaid. Мы их поймаем, пусть на это уйдут годы / хотя бы на это ушли годы. Как видно из примеров, и здесь нет единого бесспорного экви­ валента, допустимы варианты. С точки зрения смысла последние два примера могут иметь двоякое толкование: либо как уступительная, либо как потен­ циальная условно-уступительная конструкция. Неоднозначная трактовка данной конструкции связана с тем, что она, будучи 8 58 К. Кару периферийной, содержит такую комбинацию средств выраже­ ния уступительности, которая может быть осмыслена по-раз- ному. Ее явной смысловой особенностью является отнесен­ ность зависимой части к семантическому плану будущего, ло­ кализация главной части одним временным планом не ограни­ чена. А поскольку будущее по своей природе является нефак- тивным, то мы не можем с уверенностью сказать, имеет ли говорящий в виду, что события зависимой части непременно осуществятся, либо он предусматривает лишь такую возмож­ ность. Поэтому данный тип УСК можно отнести к периферии между собственно- и условно-уступительными конструкциями. С точки зрения прагматики бессоюзные сложные предло­ жения характеризуются ослаблением уступительности, по сравнению с рассмотренными выше случаями. Прагматически они ближе к осложненным и простым предложения. Уступительные конструкции, выражаемые простым предложением И, наконец, рассмотрим кратко один тип УСК, выраженный простым предложением. Мы включили эти УСК в данную ста­ тью по двум причинам. Во-первых, они, как и все рассматри­ ваемые нами случаи, не квалифицируются эстонской грамма­ тикой как уступительные и средства выражения в них уступи­ тельной семантики в эстонском языке не изучены и даже спе­ циально не выделяются. Во-вторых, с точки зрения функцио­ нирования языковых средств они сближаются с бессоюзными сложными предложениями. Это конструкции с частицей kas või 'хоть, хоть бы, хотя бы' или наречием vähemalt 'по крайней мере'. Конструкции с частицами хоть, хоть бы, хотя бы, по край­ ней мере в русском языке хорошо описаны (см., напр., [Ап­ ресян 2000]), а аналогичные эстонские не описаны вообще. Поскольку названные русские и эстонские частицы семанти­ чески достаточно близки, мы отчасти воспользуемся имею­ щимися разработками и посмотрим, насколько они примени­ мы к эстонскому языку. Семантика и прагматика уступительных конструкций 59 Частица kas või может в эстонском языке иметь значение минимума или максимума. В минимальном, собственно-усту­ пительном значении, она сближается с наречием vähemalt и энклитической частицей -gi/-ki. Приведем их толкование: «по­ нимая, что иметь желаемое невозможно, субъект (часто сам говорящий) хочет или готов иметь меньшее Р, обладание ко­ торым более вероятно» [Апресян 2000: 271]. Иными словами, рассматриваемые предложения описывают некоторый компро­ мисс, на который говорящий готов пойти ради обладания ча­ стью желаемого. Предложениям, в которых функционируют частицы kas või, -gi/-ki или наречие vähemalt, можно дать количественную ха­ рактеристику ситуации Р, на которую согласен субъект. Обра­ тимся к примерам. (20) Anna mulle klaas vettki. Дай мне хоть стакан воды. Это предложение описывает ситуацию, когда говорящий готов идти на максимальные уступки, удовлетворившись абсолют­ ным минимумом, который в действительности не соответству­ ет его потребностям. По сути это просьба. Говорящий готов к тому, что даже этого минимума он может не получить. (20а) Anna mulle kas või klaas vett. Дай мне хотя бы стакан воды. Это предложение можно было бы продолжить следующим образом: «...если ничего большего ты дать не можешь (не хо­ чешь)». Аналогично предыдущему случаю, это просьба, одна­ ко такая, которая, по мнению говорящего, скорее всего будет исполнена. Произнося такое предложение говорящий дает по­ нять, что обладание чем-то большим удовлетворило бы его в большей степени. (20b) Anna mulle vähemalt klaas vett. Дай мне по крайней мере стакан воды. Информация, имплицитно содержащаяся в этом предложении, такова: ни на что меньшее я не согласен. В данном случае мы 60 К. Кару имеем дело скорее с требованием. Говорящий предполагает, что оно не останется невыполненным. (Ср. [Апресян 2000]). Соотношение эстонских и русских соответствий нуждается в дальнейшем изучении. Так, в частности, мы не рассматрива­ ли сейчас случаи, когда названные уступительные элементы комбинируются друг с другом в рамках одного предложения. Напр., ( 2 1 ) R ä ä g i s e l l e s t v ä h e m a l t e m a l e g i . Расскажи об этом хотя бы (по крайней мере?) маме. Такие случаи нуждаются в дополнительном изучении. Если частица kas või имеет значение максимума, то пред­ ложение не является уступительным, см. (22), (23). Утрата ус­ тупительного значения объяснима в сопоставлении с семанти­ ческими особенностями, присущими предложениям, в кото­ рых данная частица имеет значение минимума. Если субъект согласен обладать чем-то меньшим, чем он на самом деле хо­ тел бы обладать, он идет на уступки, соглашается на компро­ мисс. В случае с максимумом о компромиссе речи быть не может, поскольку больше, чем максимум, получить нельзя. Следовательно, не надо идти на компромиссы, а значит, зна­ чение уступки нивелируется, так как получение желаемого не представляет трудностей. (22) Võta kas või kõik korraga. Бери хоть все сразу! (23) Selline kaunistus võib ehtida välisust kas või aastaringi. Такое украшение может висеть перед входной дверью хоть круглый год. В настоящей статье мы рассмотрели некоторые до сих пор не исследованные в эстонской грамматике типы уступительных предложений, попытались дать их семантическую и прагмати­ ческую характеристику и выявить возможные русские эквива­ ленты. Русские соответствия рассмотренным нами случаям могут быть разными в том смысле, что одному эстонскому предложению могут соответствовать разные русские, допус­ Семантика и прагматика уступительных конструкций 61 тимых вариантов соответствия может быть больше одного. Та­ кая же неоднозначность при выборе эквивалента наблюдается и в том случае, когда в качестве исходного языка исследова­ ния выбран русский. Это, очевидно, обусловлено тем, что рус­ ский и эстонский языки по-разному членят сферу уступитель­ ных отношений со всем множеством ее семантических оттен­ ков и прагматических нюансов. По-видимому, лишь в немно­ гих случаях мы можем с уверенностью говорить об однознач­ ном соответствии эквивалентов, не допускающем вариантов. Если выстраивать шкалу «силы прагматического эффекта» уступительности по степени убывания, то в абсолютном нача­ ле будут расположены сложноподчиненные предложения с препозитивной придаточной частью. К ним примыкает тип конструкций, в русском языке не представленный, — сложно­ сочиненные предложения, в которых уступительная частица содержится в первой, а противительный союз во второй части. За ними следуют сложноподчиненные предложения с постпо­ зитивной придаточной частью, к которым очень близки слож­ носочиненные предложения с уступительными частицами и бессоюзные предложения. Далее — сложноподчиненные пред­ ложения с интерпозитивной придаточной частью, имеющей эффект добавочного, неосновного сообщения. Затем ослож­ ненные простые предложения и простые предложения с обстоя­ тельством уступки, в которых уступительный компонент зна­ чения представлен в свернутом, редуцированном виде. ЛИТЕРАТУРА Апресян В. Ю. 2000 — Словарная статья «по крайней мере 2». Но­ вый объяснительный словарь синонимов русского языка. Второй выпуск. М. 271-275. EKG — Eesti keele grammatika. Tallinn, 1993. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 К ВОПРОСУ О ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ ОСОБЕННОСТЯХ СОЧИНИТЕЛЬНОЙ СВЯЗИ Е. И. КОСТАНДИ Говоря о толковании функции в языкознании, в качестве ос­ новных его составляющих М. А. Шелякин отмечает, во-пер­ вых, «способность языковых элементов (конструкций, груп­ пировок элементов и др.) или языковой системы в целом к вы­ полнению того или иного назначения», что, собственно, и яв­ ляется их функцией, и, во-вторых, наличие «среды, в которой реализуется функция и во взаимодействии с которой она соз­ дается вместе с носителем» [Шелякин 2001: 10]. Учет этих составляющих при анализе языковых единиц позволяет суще­ ственно расширить традиционные представления, при этом, как правило, не опровергая их, а именно дополняя, уточняя. Именно такой подход лежит в основе ряда работ, в которых нами была предпринята попытка функционального описания синтаксических связей, в частности, сочинительной связи слов [Костанди 1999а, б]. Основным аспектом, на котором бы­ ло сконцентрировано внимание, являлся коммуникативно- прагматический, поскольку именно здесь функциональные свойства языковых единиц проявляются, как представляется, в наибольшей степени. Такой анализ с обязательным учетом «среды», т.е. контекста и конситуации, позволил описать ряд дополнительных функций сочинительной связи: текстовую функцию, реализующуюся, в частности, как отсылка к преды­ дущему и последующему контекстам, соотнесенность с опре­ деленной пресуппозицией, косвенную отсылку к добавочным пропозициям, моделирование языковой действительности, участие в актуальном членении предложения. При этом отме­ Функциональные особенности сочинительной связи 63 чалось, что в каждом конкретном тексте эти инвариантные функции могут проявляться в тех или иных вариантах и, кро­ ме того, могут появляться более частные контекстуальные функциональные особенности. Настоящая статья посвящена анализу сочинительной связи слов в рамках целого текста, ее роли в реализации авторской установки, в формировании кон­ кретного текста. Материалом для анализа послужил рассказ И. С. Тургенева «Дневник лишнего человека», в котором были выявлены все случаи сочинительной связи слов и части пред­ ложений с «элементами» (см. ниже) сочинения, на основе чего и осуществлялся функциональный анализ. Прежде всего следует остановиться на количественной ха­ рактеристике собранного материала. Из более чем 1 ООО конст­ рукций (оперировать точными цифрами не представляется возможным, так как отнесение целого ряда конструкций к со­ чинительной связи представляется спорным, в этих случаях можно условно говорить о некоторых «элементах» сочинения, что будет специально рассматриваться ниже) примерно две трети с сочинительной связью между предикатами. Таким об­ разом, в рассказе И. С. Тургенева явно прослеживается общая закономерность, характерная для художественных текстов, а именно — высокая частотность однородных сказуемых, по­ средством чего акцентируются акциональность текста, сюжет­ ность. Кроме того, «Дневник лишнего человека» — это в ос­ новном повествование главного героя о своей жизни, о сме­ нявших друг друга событиях, действиях, что тоже предопре­ деляет высокую частотность глаголов в сочинительных конст­ рукциях. Таким образом, и стилистическая отнесенность тек­ ста, и частные его признаки в значительной степени предопре­ деляют количественное и, соответственно, качественное до­ минирование сочинительных конструкций с однородными сказуемыми. В этой связи следует остановиться на таком спорном понятии, как однородность сказуемых. Kaf< известно, единства в квалификации предложений с не­ сколькими сказуемыми при одном подлежащем не существу­ ет, поскольку такие предложения могут быть определены либо 64 Е. И. Костанди как простые с однородными членами, либо как сложные, так как им присуща полипредикативность — основной признак сложного предложения. В русистике такие предложения тра­ диционно квалифицируются как простые, однако далеко не все видные синтаксисты разделяли и разделяют в настоящее время эту точку зрения. Как «сложное целое» определял пред­ ложения с однородными сказуемыми А. М. Пешковский [Пеш- ковский 1956: 424]. По словам Э. И. Коротаевой, неоднознач­ но трактуются такие предложения в архивных материалах А. А. Шахматова [Коротаева 1948]. Разногласия по этому по­ воду существуют и между современными исследователями. Анализ функционирования таких предложений позволяет оп­ ределить их скорее как сложные, поскольку они зачастую представляют собой своего рода свернутый текст, целый рас­ сказ, со своим минисюжетом, с разными модальными и вре­ менными планами (последнее в анализируемом рассказе встре­ чается реже, так как он представляет собой рассказ главного героя о прошлых событиях своей жизни, что изначально зада­ ет единый временной план прошедшего для всего повествова­ ния), как, например, в следующих случаях: ( 1 ) Т о г д а - т о п о д н и м а л а с ь в н у т р и м е н я с т р а ш н а я т р е в о г а . Я разбирал самого себя до последней ниточки, сравнивал се­ бя с другими, припоминал малейшие взгляды, улыбки, слова людей, перед которыми хотел было развернуться, толковал все в дурную сторону, язвительно смеяпся над своим притя­ занием «быть как все», — и вдруг, среди смеха, печально опускался весь, впадал в нелепое уныние, а там опять при­ нимался за прежнее, — словом, вертелся как белка в колесе. Целые дни проходили в этой мучительной, бесплодной ра­ боте. (2) Он не дал даже времени слуге моему доложить о себе, так и ворвался в мою комнату, крепко стиснул мою руку; тыся­ чу раз извинился передо мной, назвал меня образцом велико­ душия и смелости, расписал князя самыми черными краска­ ми, не пощадил стариков Ожогиных, которых, по его мне­ нию, судьба наказала поделом; мимоходом задел и Лизу и убежал, поцеловавши меня в плечо. Функциональные особенности сочинительной связи 65 В приведенных примерах, а аналогичных им в рассматривае­ мом рассказе множество, за каждым сказуемым стоит доста­ точно автономное событие, что можно увидеть, обратившись к пропозиционному составу предложений. Это подтверждает­ ся и тем, что к отдельным сказуемым или зависящим от них второстепенным членам предложения могут присоединяться придаточные предложения или осложняющие элементы, об­ ладающие полупредикативностью (поцеловавши меня в плечо) и представляющие собой также свернутые события. Отчасти и пунктуация (во втором примере точка с запятой) может яв­ ляться дополнительным аргументом в пользу того, что перед нами сложное предложение. Комплексность языкового собы­ тия, моделируемого подобными предложениями, позволяет трактовать их как сложные. Однако признак полипредикатив­ ности и другие отмеченные выше свойства предложений с од­ нородными сказуемыми становятся менее явными в том слу­ чае, если однородными являются присвязочные части состав­ ных именных сказуемых, ср.: ( 3 ) Л ю д и б ы в а ю т з л ы е , д о б р ы е , у м н ы е , г л у п ы е , п р и я т н ы е и н е ­ приятные; но лишние... нет. (4) Она была очень мило одета и очень хороша собой в тот ве­ чер. Возможно, следует согласиться с точкой зрения, распростра­ ненной в чешской лингвистике, согласно которой предложе­ ния с несколькими глагольными сказуемыми являются слож­ ными, с несколькими именными — простыми. Если прини­ мать во внимание роль таких предложений в анализируемом тексте, то следует отметить, что предложения с глагольными сказуемыми играют существенную роль в организации, в про­ движении сюжета, в повествовании, которое ведет главный ге­ рой. Предложениям с именными сказуемыми в силу их мень­ шей акциональности и большей описательности эта роль при­ суща в значительно меньшей степени. Можно говорить и о некоторой соотнесенности типа сказуемого и авторской по­ зиции: составное именное сказуемое в большей степени приспособлено для передачи авторских размышлений, оценок, 9 66 Е. И. Костанди способлено для передачи авторских размышлений, оценок, что при наличии сочинительного ряда таких сказуемых еще более акцентируется, напр.: (5) Я был мнителен. застенчив, раздражителен, как все боль­ ные; притом, вероятно по причине излишнего самолюбия или вообще вследствие неудачного устройства моей особы, между моими чувствами и мыслями — и выражением этих чувств и мыслей — находилось какое-то бессмысленное, не­ понятное и непреоборимое препятствие; и когда я решался насильно победить это препятствие, сломить эту прегра­ ду — мои движения, выражение моего лица, все мое суще­ ство принимало вид мучительного напряжения: я не только казался — я действительно становился неестественным и натянутым. В целом же предложения со сказуемыми, соединенными со­ чинительной связью, реализуют свое функциональное назна­ чение, позволяя автору моделировать языковую и художест­ венную действительность одновременно как компактную, сжатую и в то же время насыщенную событиями, подчерки­ вать те или иные аспекты этой действительности. Следующими по частотности являются сочинительные ря­ ды, компоненты которых — это однородные обстоятельства и прежде всего обстоятельства образа действия, являющиеся приглагольными членами предложения, характеризующими собственно действие. Одно из регулярных средств их выраже­ ния — деепричастия и деепричастные обороты, дополняющие сложно организованную языковую и художественную дейст­ вительность, формируемую с помощью однородных сказуе­ мых. При использовании других средств выражения однород­ ных обстоятельств образа действия автор, отмечая разные стороны, признаки действия, усложняет его структуру, по­ скольку дублирование синтаксической позиции приглагольно­ го члена предложения предполагает потенциальную возмож­ ность дублирования и самого глагола, ср.: (6) Рос я дурно и невесело. / Рос я дурно, рос невесело. Функциональные особенности сочинительной связи 67 (7) Мать моя, напротив, обращалась со мной всегда одинаково, ласково, но холодно. / Мать моя, напротив, обращалась со мной всегда одинаково, обращалась ласково, но холодно. Таким образом, однородные сказуемые и обстоятельства об­ раза действия взаимодополняют друг друга в моделировании художественной действительности, языкового события как «многослойного», в рамках которого выделяется множество относительно самостоятельных компонентов, соотносящихся с также относительно самостоятельными пропозициями, и со­ чинительная связь дает возможность такого моделирования. С количественной точки зрения другие члены предложения, соединенные сочинительной связью употребляются примерно в одинаковой степени. Разного рода конструкции с сочинительной связью в тексте распределяются явно неравномерно. При собственно повест­ вовании наблюдается отмеченное выше преобладание одно­ родных сказуемых и обстоятельств, в тех частях, где действие «замедляется», дается некоторая картина, наблюдаемая геро­ ем, возрастает количество разных по составу сочинительных рядов, что создает возможности более полного, детализиро­ ванного описания, как, напр., в следующем фрагменте: (8) Были у меня гувернеры и учителя, как водится; особенно памятным остался мне один худосочный и слезливый немец, Рикман, необыкновенно печальное и судьбою пришибленное существо, бесплодно сгоравшее томительной тоской по да­ лекой родине. Бывало, возле печки, в страшной духоте тес­ ной передней, насквозь пропитанной кислым запахом старо­ го кваса, сидит небритый мой дядька Василий, по прозвищу Гусыня, в вековечном своем казакине из синей дерюги, — си­ дит и играет в свои козыри с кучером Потапом, только что обновившем белый, как кипень, овчиный тулуп и несокруши­ мые смазные сапоги, — а Рикман за перегородкой поет. В данном фрагменте присутствует множество самых разных сочинительных конструкций. Таким образом, не только сти­ листическая отнесенность и характер текста, но и тип ре­ 68 Е. И. Костанди чи (повествование и описание) значимы с точки зрения осо­ бенностей функционирования сочинительных конструкций. Остановимся далее на некоторых отдельных аспектах про­ явления в рассматриваемом тексте сочинительной связи, зна­ чимых, как представляется, с функциональной точки зрения. Обращает на себя внимание использование однородных и неоднородных определений — явления, не имеющего также однозначного толкования. Как известно, традиционно одно­ родные и неоднородные определения разграничиваются на основе семантического признака, что нельзя считать строгим критерием. В то же время и в традиционной грамматике ис­ пользуется следующая характеристика: «Неоднородными яв­ ляются определения, характеризующие предмет или явление с различных сторон ...» [Русский язык 1979: 173], при этом «различные стороны» можно понимать, напр., как разные по семантике признаки, что обычно и имеется в виду, либо как разные точки зрения на предмет. Как критерий разграничения однородных и неоднородных определений рассматривается и характер отношений между компонентами. Так, Б. М. Гаспа- ров отмечал, что «различие же между последними Однород­ ными и неоднородными определениями. — Е. К> состоит в том, что в одном случае мы имеем сочинительную связь, а в другом — аппозицию, т.е. (в соответствии с общим опреде­ лением) взаимное подчинение тождественных по форме слов» [Гаспаров 1971: 116]. На характер отношений между компонентами предложений указывает и М. А. Шелякин: «Од­ нородные члены предложения непосредственно относятся к одному общему члену предложения, чем отличаются от неод­ нородных членов, которые сочетаются бессоюзной связью и относятся к общему члену опосредованно, через последую­ щий член» [Шелякин 2001: 228]. Авторы «Коммуникативной грамматики русского языка», рассматривая имя прилагатель­ ное в системе признаковых слов, вводят ряд критериев для характеристики разного рода признаков, таких, напр., как зна­ чение признака, субъектная ориентированность, коммуника­ тивный регистр [Золотова, Онипенко, Сидорова 1998: 81-101], Функциональные особенности сочинительной связи 69 что, думается, может быть использовано и для разграничения однородных и неоднородных определений. Наличие разных толкований понятий однородности/неоднородности свидетель­ ствует о сложности самого явления, которое совершенно од­ нозначного определения, очевидно, и не может иметь. Наблю­ дение над функционированием конструкций с однородными и неоднородными определениями в тексте дает возможность отметить некоторые особенности этого функционирования. Помимо отмеченных выше критериев разграничения одно­ родных и неоднородных определений в тексте значимым ока­ зывается и такой показатель, как точка зрения, позиция авто­ ра (рассказчика). Это может быть и позиция с точки зрения пространственной локализации, то есть позиция субъекта- наблюдателя, который «видит, слышит, ощущает» и т.п., или отстраненного субъекта, который «знает» что-либо [Золотова, Онипенко, Сидорова 1998], и конкретная точка зрения субъек­ та, что-либо оценивающего. При единстве позиции или точки зрения даже явно неоднородные по семантике признаки могут быть представлены как однородные, что отражается и соот­ ветствующей пунктуацией. Обратимся к примерам: (9) Помнится, однажды ехал я из Москвы в дилижансе. Дорога была хороша, а ямщик к четверке рядом припрег еще при­ стяжную. Эта несчастная, пятая, вовсе бесполезная ло- шадь, кое-как привязанная к передку толстой короткой ве­ ревкой, которая немилосердно режет ей ляжку, трет хвост, заставляет ее бежать самым неестественным об­ разом и придает всему ее телу вид запятой, всегда возбуж­ дает мое глубокое сожаление. Признаки несчастная, пятая, бесполезная могли бы считаться неоднородными, однако они связаны друг с другом единством авторской оценки: рассказчик оценивает лошадь как лишнюю, сравнивая далее себя с ней, соответственно, она, будучи лиш­ ней, несчастная, она лишняя, потому что пятая, наконец, она, будучи лишней, бесполезная. Единство более общей оценки, точки зрения придает однородность разным по семантике при­ 70 Е. И. Костанди знакам. Подобная же «однородность» характерна и для сле­ дующих примеров: ( 1 0 ) Н а с б ы л о ч е т в е р о : с т а р у х а О ж о г и н а , Л и з а , я и н е к т о Б и з ь - менков, мелкий чиновник города О..., белокуренький, доб­ ренький и смирненький человек. ( 1 1 ) О д н а ж д ы — д е л о б ы л о у т р о м , ч а с у в д в е н а д ц а т о м — н е у с ­ пел я войти в переднюю г. Ожогина, как незнакомый, звон­ кий голос раздался в зале ... В примере (10) различные признаки (белокуренький, добрень­ кий, смирненький) объединены авторской оценкой, в приме­ ре (11) — авторской позицией: находясь в определенном мес­ те, герой слышит голос, признаки которого для него сливают­ ся в одно целое, становятся однородными. Этот же фактор — единство авторской позиции, точки зрения или его отсутст­ вие — играет, как правило, свою роль и в предложениях с бо­ лее «обычными» однородными или неоднородными определе­ ниями. Сравним с этой точки зрения следующие примеры: (12) Я, помнится, долго рассматривал его взъерошенное, удалое, беззаботное и доброе лицо. (13) ...но я не намерен позволять какому-нибудь пустому петер­ бургскому выскочке... Для предложения (12) характерно единство восприятия ге­ роя — он видит предмет (лицо) и одновременно и его призна­ ки. Признаки предмета в предложении (13) требуют от героя наличия разных знаний, разных точек зрения, позиций: какой- нибудь пустой — оценочно-эмоциональная характеристика, обусловленная происходящими событиями, участником кото­ рых герой является, петербургский — информативная харак­ теристика, обусловленная знаниями героя о том, откуда прие­ хал человек, к которому он обращается. Таким образом, неод­ нородные определения соотносятся в данном случае с внут­ ренней субъективной оценкой и внешними объективными знаниями. Разумеется, соотнесенность характера определений в сочинительной конструкции и позиции субъекта не является всегда строго заданной, однако она может считаться доста­ Функциональные особенности сочинительной связи 71 точно явной тенденцией, которая становится более выражен­ ной именно в контексте. Неоднородные определения делают контекст более сложным, содержат отсылки к разным позици­ ям и, тем самым, к добавочным знаниям. Соответственно, и связь между неоднородными определениями является более неоднозначной, чем обычное сочинение. Следует подчеркнуть, что и в целом сочинительная связь, как правило, требует опоры на контекст, учета более широко­ го контекста, нежели только формально выделяемый сочини­ тельный ряд, как в следующих предложениях: (14) Жили мы большей частью в деревне, иногда приезжали в Москву. (15) Сперва это меня сильно огорчило, потом как будто трону­ ло, а наконеи взбесило. В приведенных примерах смысловые отношения между ком­ понентами (жили, приезжали; огорчило, тронуло, взбесило) без учета контекста и с его учетом совершенно разные, что свидетельствует о том, что в орбиту сочинительной связи «втя­ гиваются» не только отдельные слова, но и целые фрагменты предложений, можно условно говорить о наличии «элемен­ тов» сочинения между этими фрагментами. Очевидно, такая взаимозависимость между сочинительной связью и контек­ стом, текстовым уровнем обусловлена такой функциональной направленностью, которую М. А. Шелякин, говоря об одно­ родных членах предложения, то есть компонентах, соединен­ ных сочинительной связью, определяет следующим образом: «Общая функция однородных членов предложения состоит в том, что они служат для объединения разных событий, со­ стоящих из функционально однородных компонентов, в одно собирательное целое» [Шелякин 2001: 228]. Именно то, что за сочинительным рядом стоят «разные события» говорит о его потенциальной полипредикативности и, следовательно, о воз­ можности развертывания на основе сочинительного ряда це­ лого фрагмента текста. 72 Е. И. Костанди Наконец, рассматривая особенности функционирования сочинительных конструкций в конкретном тексте, следует об­ ратить внимание на характерные для тургеневского рассказа конструкции с повтором лексем. Рассматриваться как обычное сочинение они, разумеется, не могут, однако некоторые фор­ мальные признаки сочинительной связи в них присутствуют. В анализируемом тексте это явление достаточно частотно, на­ пример: ( 1 6 ) Д а , я скоро, очень скоро умру. (17) Да, хорошо, хорошо отделаться наконец от томящего соз­ нания жизни, от неотвязного и беспокойного чувства суще­ ствования! (18) Весна, весна идет! ( 1 9 ) Лишний, лишний ... Отличное это я придумал слово. В определенной степени любой повтор — члена предложения или лексемы — акцентирует ту часть предложения, в которой он присутствует. В большинстве случаев сочинительный ряд может быть заменен обобщающим словом, напр.: (20) В течение пятидесяти лет своей жизни она ни разу не от­ дохнула, не сложила рук; она вечно копошилась и возилась, как муравей, — и без всякой пользы, чего нельзя сказать о муравье. /... она постоянно работала... При такой замене, разумеется, менее полной будет семантика, изменится и авторское отношение, так как расчленение чего- либо на составляющие требует от автора дополнительных уси­ лий и производится, как правило, в случае значимости для ав­ тора данной части описываемого события и, следовательно, части предложения. Это приводит к изменениям актуального членения предложения, вносит разного рода стилистические, семантические, прагматические коннотации. В случае же пов­ тора лексемы отмеченные свойства становятся более явными, что и наблюдается в рассказе И. С. Тургенева. Наиболее час­ тотен такой повтор в частях текста, содержащих авторские рассуждения, оценки, что дополнительно свидетельствует о со­ Функциональные особенности сочинительной связи 73 отнесенности подобных конструкций с признаком субъектив­ ности. 1 аким образом, мы видим, что сочинительная связь оказы­ вается значимой для текста в целом. Она соотносится со сти­ лем (художественный текст), с признаками конкретного тек­ ста (рассказ героя о своей жизни), с типом речи (повествова­ ние, описание, рассуждение), с позицией субъекта и с комму­ никативным регистром (изобразительный и информативный регистры), с авторской оценкой, с актуальным членением. Все это, наряду с другими языковыми средствами, формирует це­ лостный связный текст, реализующий определенную автор­ скую установку. Очевидно, отмеченные свойства сочинитель­ ных конструкций обусловлены, как отмечалось выше, их функциональной сущностью — объединением разных собы­ тий, потенциальной полипредикативностью и, тем самым, со­ отнесенностью с текстовым уровнем. ЛИТЕРАТУРА Гаспаров Б. М. 1971 — Из курса лекций по синтаксису современного русского языка. Тарту. Золотова Г. А., Онипенко Н. К., Сидорова М. Ю. 1998 — Коммуни­ кативная грамматика русского языка. М. Коротаева Э. И. 1948 — Академик А. А. Шахматов о предложении с однородными членами и о сложном предложении. Материалы архива АН СССР. Доклады и сообщения Института русского языка АН СССР. M. -Л. Костанди Е. 1999а — Коммуникативно-прагматическая направлен­ ность сочинительной связи (на материале художественного текста). Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия II. Прагматический аспект исследования языка. Тарту. Костанди Е. 19996 — Коммуникативно-прагматический аспект сочи­ нительной связи. Humanitäräs fakultätes VIII zinätniskie /asïjumi. Daugavpils. Пешковский A. M. 1956 — Русский синтаксис в научном освещении. М. Русский язык ... 1979 — Русский язык. Энциклопедия. М. Шелякин М. А. 2001 — Функциональная грамматика русского языка. М. 10 Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 НАПРАВЛЕНИЕ ВРЕМЕНИ В ЗНАЧЕНИИ ПЕРФОРМАТИВОВ Й. КРЕКИЧ 1. Юбиляр М. А. Шелякин 1 и его коллега И. Кюльмоя, подчер­ кивая значение исследования перформативных высказываний, отмечают, что с каждым годом увеличивается интерес к дан­ ной проблематике, что связано с особенностями развития со­ временного языкознания, поставившего в центр внимания изу­ чение языка и речи в аспекте их отношения к человеку, к его социальному поведению и деятельности [Кюльмоя, Шеля­ кин 2000:213]. 2. Определение значения перформативов немыслимо без понимания темпоральной теории Эрвина Кошмидера о напра­ вительной отнесенности действия в значении глаголов СВ и НСВ. Эрвин Кошмидер уже в 1930-м году опубликовал ста­ тью [Koschmieder 1930], в которой он первым раскрыл сущ­ ность перформативности (у него «коинциденции»), В ней идет речь о перформативном (у него коинцидентном) настоящем, находящемся в точке пересечения временной и видовой сис­ тем. Теорию Кошмидера о направительной отнесенности ("Zeit­ richtungsbezug", "Richtungsbezug") действия отвергали либо потому, что ее не поняли, либо потому, что по каким-то идео­ логическим причинам подозревали в ней субъективно-идеа- листические научные взгляды. По нашему мнению, ошибки Статья посвящается профессору Михаилу Алексеевичу Шелякину, вы­ дающемуся русисту и известнейшему лингвисту-аспектологу, отличному менеджеру в науке, прекрасному человеку и другу в знак признательно­ сти и глубокого уважения в честь его юбилея. Направление времени в значении перформативов 75 Дж. JI. Остина проистекают из того, что он не знал учения Э. Кошмидера о славянском виде, его теории коинциденции. 2.1. Э. Кошмидер уже с самого начала своей научной дея­ тельности осознал, что время не существует независимо от мышления человека: оно складывается в нашем сознании [Kosch- mieder 1930]. Г. В. Ф. Гегель называет время «созерцаемым бы­ тием», а созерцать бытие — значит представлять время мыс­ ленно, т.е. проникать умом, мыслью в отвлеченное понятие времени [Hegel 1979: 52]. 2.2. Темпоральная теория Э. Кошмидера логична и имеет объяснительную силу. Хочу подчеркнуть, что эта теория о на­ правительной отнесенности носит грамматический характер, она проистекает из оппозиции перфективных и имперфектив­ ных глаголов. Э. Кошмидер имеет в виду видовременную сис­ тему: категория вида выражает направительную отнесенность действия, а категория времени — темпоральную отнесенность времен, по словам Э. Кошмидера: "Der Aspekt dient dem Aus­ druck des Richtungsbezuges, das Tempus dem Zeitstufenbezu­ ges" [Koschmieder 1930: 341]. 2.3. В понятии времени труднее всего мысленно опреде­ лить его направление. Во второй половине ХХ-го века в фило­ софии появились взгляды на направление времени, напоми­ нающие теорию Э. Кошмидера. А. Грюнбаум использует по­ нятие анизотропии 2, которое не предполагает движения вре­ мени в одном направлении. Он полагает, что развитие времени асимметрично [Grünbaum 1969]. JI. Витгенштейн в своей из­ вестной книге отмечает, что если нет никакой асимметрии, то из двух событий совершенно невозможно описать одно без другого [Wittgenstein 1989: 85]. Близки по смыслу к теории Э. Кошмидера о грамматической направительной отнесенно­ сти действия ("Richtungsbezug") и взгляды М. Хайдеггера. Что касается направительной отнесенности из прошлого в буду­ щее, М. Хайдеггер опирается на взгляды Г. В. Ф. Гегеля, по определению которого ни прошлое, ни будущее не отделимы 2 Анизотропия означает, что некоторые свойства, качества ведут себя по-разному в разных направлениях. 76 Й. Крекич от конкретного (по-иному: актуального) настоящего, потому что «конкретное настоящее — это результат прошлого, оно (т.е. конкретное настоящее) чревато будущим» [Hegel 1979: 57, Hei­ degger 1989: 682]. 2.4. Что же касается направительной отнесенности факта из будущего в прошлое, взгляды философа М. Хайдеггера не противоречат теории Э. Кошмидера. М. Хайдеггер отдает пред­ почтение будущему времени, когда утверждает, что «прошлое в некотором смысле происходит из будущего» [Heidegger 1989: 536-537], что «будущее не позднее, чем Прошлое» [там же: 570]. В другом месте он же подчеркивает, что понимание вре­ мени «первично основывается на будущем, а применение пер­ вично осуществляется в прошлом» [там же: 557]. 2.5. Прагматическая концепция времени у Э. Кошмидера основывается на факторе относительного движения времени. Он характеризует действия «в зависимости от направитель­ ной отнесенности, вытекающей из двойственного восприятия относительного движения» времени [Koschmieder 1934: 38; Кошмидер 1962: 136]. Здесь проявляется прагматический под­ ход к грамматическому значению времени: как рассматривает говорящий (или субъект) развитие времени действия глаголов НС В и СВ в зависимости от ситуации, от направительной от­ несенности действия. Под относительным движением времени Э. Кошмидер понимает движение времени глаголов НСВ, ус­ танавливаемое в сравнении с направлением движения времени глаголов СВ, поскольку виды выражают отношение говоряще­ го (или действующего лица) к направительной отнесенности действия, опирающейся на сравнение временного направления. 3. По мнению Э. Кошмидера, наш ответ на вопрос Со tarn robisz? 'Что это ты сейчас делаешь?' означает, что мы сей­ час (в момент речи) находимся в процессе осуществления действия: мы констатируем, что мы именно как раз были за­ няты действием, что мы именно сейчас заняты осуществле­ нием действия и что мы и в дальнейшем будем заняты этим действием. Речь идет о единичном, конкретном и актуальном действии. Точкой отсчета, соотносимым моментом ("Bezugs­ moment" — термин М. А. Шелякина и X. Шлегеля) актуально­ го настоящего является момент речи. Такая ситуация переда- Направление времени в значении перформативов 77 настоящего является момент речи. Такая ситуация передается формой настоящего времени глагола НС В [Scheljakin, Schle­ gel 1970: 65-70]. Говорящий (или действующее лицо) мыслен­ но ставит себя в середину процесса, представляющую собой момент речи. Говорящий (или действующее лицо) движет­ ся — мысленно — вместе с этим моментом прямолинейно от прошлого через настоящее в будущее. То, что на линии вре­ мени перед моментом речи (MP) находилось, представляет прошлое, а то, что следует после момента речи, означает бу­ дущее; между ними осуществляется постоянное движение момента речи от прошлого через настоящее по направлению к будущему. Подчеркнем, что в процессном актуальном на­ стоящем протекающее действие неопределенно: нельзя зафик­ сировать ни начало, ни конец действия (ср. у Э. Кошмидера: "Der Sachverhalt ist im Währen" [Koschmieder 1930: 353]). Вы­ сказывание, в котором глагол НСВ фиксирует ситуацию в про­ цессном актуальном настоящем, может передаваться в рус­ ском языке следующими вариантами: ( 1 ) Сейчас я пишу письмо брату. (2) В данный момент (я) пишу письмо брату. ( 3 ) С е й ч а с и м е н н о ( я ) п и ш у п и с ь м о б р а т у . В актуальном настоящем, как показывают примеры, кроме формы настоящего времени (т.е. кроме главного индикатора) могут еще фигурировать и временные индикаторы сейчас, сей­ час именно, в данный момент, которые указывают на средин­ ный момент речи (MP) в действии, движущемся от прошлого через настоящее к будущему, и при этом соотносимый мо­ мент ("Bezugsmoment") действия (СМ) и момент речи (MP) совпадают (СМ = MP). Подчеркнем, что направление времени в актуальном несовершенном настоящем прямолинейно, заключает в себе направительную отнесенность из прошлого в будущее. Границы такого действия стираются, поэтому такое актуальное несовершенное настоящее можно называть и от­ крытым настоящим, в противоположность перформативно- му (коинцидентному) настоящему, которое мы рассматриваем как закрытое настоящее [Крекич 2002: 48]. 78 Й. Крекич Актуальное (или открытое) настоящее, заключающее в себе направительную отнесенность из прошлого в будущее, можно изобразить следующим образом: Прошедшее Настоящее Будущее > У' время МР = СМ Схема 1 Момент речи в актуальном настоящем совпадает с соотноси­ мым моментом действия (см. об этом подробнее: [Scheljakin, Schlegel 1970: 68]). В момент речи говорящий (или субъект) своим движением связывает прошлое с будущим, расширяя этим действие, стремящееся к будущему. Поскольку направи­ тельная отнесенность ("Richtungsbezug") действия устремлена из прошлого в будущее, имперфективные глаголы можно на­ зывать и проспективными глаголами. Время — подчеркивает Э. Кошмидер — воспринимается нами в движении: темпо­ ральную систему мы рассматриваем как подвижную систему координат [Koschmieder 1934: 34]. 4. Что касается перфективных глаголов, Э. Кошмидер рас­ сматривает их действие ретроспективно: в оппозицию к глаго­ лам НСВ он присваивает глаголам СВ противоположную на­ правительную отнесенность, направительную отнесенность из будущего в прошлое. Если в 8 часов вечера я говорю: (4) Ещё сегодня вечером прочитаю рассказ Василия Шукшина «Змеиный яд», тогда в 10 часов вечера уже могу сказать: (5) Я прочитал рассказ Василия Шукшина «Змеиный яд». Направление времени в значении перформативов 79 Схему направительной отнесенности из будущего в прош- лое (4), (5) можно было бы изобразить примерно следующим образом: Прошедшее Настоящее Будущее < время СМ 2 MP см Схема 2Ъ Условные знаки: CMj = 8 часов вечера СМ 2 = 10 часов вечера СМ = Соотносимый момент MP = Момент речи Направительная отнесенность из будущего (Б) в прошлое (П): Б >П. Направление времени < Перфективы можно называть и ретроспективными глаголами. Они никогда не способны передавать актуальное настоящее. Но некоторые из них (попросить, потребовать, предложить, посоветовать и пожелать) способны передавать перформа- тивное настоящее. Нас заинтересовал вопрос, чем объяснить тот факт, что в русском, польском, словенском и даже в вен­ герском перформативы могут быть выражены обеими видо­ выми формами, формами НСВ и СВ. По нашему мнению, без асимметрического рассмотрения перформативов трудно по- Наглядные знаки схем взяты у М. А. Шелякина и X. Шлегеля [Scheljakin, Schlegel 1970]. 80 Й. Крекич нять различие между актуальным (1), (2), (3) и перформатив- ным настоящим (6): ( б ) Ш а п г и н е в ( ч и т а е т ) . Я , н и ж е п о д п и с а в ш а я с я , сим удостове­ ряю, что мной в уплату личного долга дан управдому Шапшневу выигрышный билет за номером пять нулей, еди­ ница, серия «Л», в чем никаких претензий к вышеозначенно­ му управдому предъявлять не стану (А. Толстой. Чудеса в решете). — Настоящим я обязуюсь взять на себя все рас­ ходы. — А сейчас я вам советую (ср. посоветую, советовач бы, посоветовал бы) бросить навсегда это логово и следо­ вать за мной (Н. Погодин. Неутомимый строитель). Венту- ра. Л пока (= а сейчас) попрошу кофе (Г. Мдивани. День рождения Терезы). — Сознаюсь, кругом виноват, что не слушал вас, когда вы советовали остерегаться всякого ... — И теперь посоветую: остерегаться не мешает (И. Гонча­ ров. Обыкновенная история). Вместо наречий настоящим, сим, соответствующих немецко­ му hiermit, в русском языке можно употреблять и дополни­ тельный перформативный индикатор типа а сейчас. От деск­ риптивного индикатора, указывающего в примерах (1), (2), (3) на актуальное настоящее {сейчас, в данный момент, сейчас именно), формально он почти не отличается, а семантически — значительно. Перформативные индикаторы (сим, настоящим, а сейчас, а пока, и теперь) указывают на наступление речево­ го акта (6), а дескриптивные индикаторы в (1), (2), (3)— на момент речи, на середину процесса. 4.1. Со времен Дж. Л. Остина [Austin 1962] многие говорят о перформативах, многие стараются определить их значение. Определяются лишь специфические и синтаксические значе­ ния ("differentia specifica"), но не определяется их инвариант­ ное значение ("genus proximum"). Недоразумения объясняются именно тем, что инвариантное значение перформативов еще не определено и недостаточно изучено. 4.2. Анизотропическое истолкование Э. Кошмидера помо­ гает нам провести грань между актуальным и перформатив- ным настоящим. По мнению Э. Кошмидера, коинциденция (или перформативность) — это типично перфективное явление, при Направление времени в значении перформативов 81 котором перформативное высказывание рассматривается нами в своей целостности от начала до конца своего местоположе­ ния во времени ("Dieser Koinzidenzfall ist typisch perfektiv, er faßt den betr. Ausspruch in seiner Totalität von Anfang bis zum Ende seines Zeitstellenwerts" [Koschmieder 1930: 352]). Выясняется, что высказывание ("Ausspruch") совпадает с действием, обозначенным перформативным глаголом: на­ пример, речевой акт просьбы совершается лишь произнесени­ ем всего высказывания. Значение перформативного глагола распространяется на целое высказывание. В перформативных высказываниях внимание говорящего обращено не на момент речи (MP), а на продолжительность речи (ПР) (Dauer der Rede), на определенное внутреннее время речевого акта, на целостную ситуацию настоящего. «Время перформативного высказывания, и следовательно выполняемого тем самым дей­ ствия, — подчеркивает Ю. Д. Апресян, — это период, а не мо­ мент» [Апресян 1988: 78]. Перформативное настоящее про­ должается до завершения речевого акта: перформативный глагол фиксирует целостное, тотальное действие, начало и конец которого говорящему известны (7): (7) Евгения Дмитриевна. Я прошу вас разменять эту квартиру на трехкомнатуню и однокомнатную отдельно, если это не очень сложно ... (Г. Мдивани. Большая мама). — Послушайте, Юра! Я категорически требую, чтобы вы прекратили ваши преследования (Е. Габрилович. Странная женщина). Шарыкин. Приказываю вам вынести знамя пол­ ка из боя и доставить в штаб дивизии! (С. Михалков. Забы­ тый блиндаж). Итак, выявляется, что форма перформативного настоящего сигнализирует не процесс, а наступление ("Eintritt") действия в аспектуальной позиции актуального факта: она передает оп­ ределенное во времени единичное, конкретное и целостное (т.е. имплицитно перфективное) действие, приуроченное к одному соотносимому отрезку или моменту времени [Крекич 1993: 19-20]. i l l 82 Й. Крекич 4.3. Уже Э. Кошмидер заметил, что в ситуации коинциден- ции (перформативиости) можно точно установить начало и конец действия. Различие между актуальным и перформатив- ным настоящим он объясняет синтаксическими средствами, противопоставлением индикаторов, указывающих либо на дескриптивное проявление действия, либо на перформатив­ ное: soeben <-> hiermit (которым в русском языке соответству­ ют следующие дескриптивные: в данный момент, сейчас, сей­ час именно — и перформативные индикаторы: сим, настоя­ щим, а сейчас, и теперь, а пока = а сейчас) [Крекич 2002: 47]. 4.3.1. Э. Кошмидер прав, когда он утверждает, что в ситуа­ ции коинциденции (перформативиости) надлежит ожидать употребления глагола СВ ("Wir hatten oben gesehen, daß theo­ retisch in der Koinzidenz der perfektive Aspekt zu erwarten ist" [Koschmieder 1930: 356]). Подчеркнем, что выяснение ин­ вариантного временного значения перформативных глаголов немыслимо без анизотропической теории Э. Кошмидера о вре­ менном направлении ("Zeitrichtungsbezug"), о направительной отнесенности глагольного действия. 4.3.2. Еще раз подчеркнем, что ретроспективное воспри­ ятие времени обладает объяснительной силой: при коинци­ денции (т.е. при идентичности слова и действия) нами рас­ сматривается не момент речи (MP), а продолжительность ре­ чи (ПР) (Dauer der Rede), т.е. целостная ситуация, имеющая местоположение от начала до конца действия. Действие пер- форматива распространяется на целое высказывание; после наступления оно продолжается до конца речевого акта. Пер- формативный глагол в ситуации коинциденции фиксирует целостное действие; нам известны его начало, продолжение и конец. Это определенное (однокоренное со словом предел) во времени перформативное действие можно изобразить сле­ дующим образом: Направление времени в значении перформативов 83 Настоящее Прошедшее перформативное Будущее СМ ПР Схема 3 ПР = Продолжительность речи (= Dauer der Rede) Направление времени из настоящего в прошлое: < Изображение целостного действия: СМ = Соотносимый момент (конец) перформативного действия 4.4. Сопоставляя перформативное настоящее с актуальным настоящим, можно утверждать, что направительная отнесен­ ность перформативного действия противоположна дескрип­ тивному актуальному настоящему: направительная отнесен­ ность перформативов осуществляется справа налево, т.е. из настоящего в прошлое. Наше предположение подтверждается высказыванием Е. В. Падучевой, которая подчеркивает, что «НСВ вид здесь имеет значение СВ: сказав Благодарю вас\ человек тем самым поблагодарил» [Падучева 1996: 164]. На­ сколько это так, подтверждается и Эрвином Кошмидером, который отмечает, что перформативы в древнееврейском язы­ ке передаются перфектом, когда завершение действия и мо­ мент речи совпадают [Koschmieder 1930: 358]. На наш взгляд, действие перформативов начинается в настоящем и заканчи­ вается в настоящем на границе настоящего и прошедшего времени, в момент речи. 84 Й. Крекич 5. Занимаясь перформативами русского языка, я всё более и более убеждался в том, что теория Э. Кошмидера о временном направлении поможет нам лучше понять сущность перформа­ тивиости глагольного действия, поможет нам установить раз­ личие между актуальным и перформативным настоящим. Вы­ яснение инвариантного значения перформативных глаголов немыслимо без анизотропической теории Э. Кошмидера о на­ правительной отнесенности глагольного действия. 5.1. Встает вопрос, как выяснить причину того факта, что в ситуации, теоретически предполагающей употребление фор­ мы глагола СВ, используют форму НСВ. Известно, что в сла­ вянских языках семантически маркированной формой видо­ вых пар (советоватъ//посоветоватъ) является форма СВ. Форма СВ со знаком (+) противостоит форме НСВ со зна­ ком (±), которая в некоторых темпоральных позициях (в исто­ рическом настоящем, в форме praesens propheticum, praesens scenicum, в том числе и в перформативном настоящем) спо­ собна передавать имплицитно и перфективное значение со знаком (+). 5.2. С прагматической точки зрения можно утверждать, что обе формы перформативного глагола (прошу — попрошу, со­ ветую — посоветую и т.п.) передают возникновение новой си­ туации. Форма совершенного вида (потребую) указывает на более сильное иллокутивное воздействие говорящего на адре­ сата. Объясняется это проявлением «ингерентной экспрессив­ ности» форм совершенного вида: "Bei Aspektkonkurrenz ist der vo. Aspekt in der Regel stilistisch bildhafter, expressiver und dynamischer als der unvo. Aspekt" [Scheljakin 1969: 120]. 5.3. В русском, польском и словенском языках в перформа- тивной ситуации используются как имперфективные, так и перфективные глаголы (перфективные реже). То же самое на­ блюдается, например, в венгерском языке, в котором кроме глаголов несовершенной аспекту ал ьности (НСА) часто фигу­ рируют и глаголы совершенной аспектуальности (CA). В вен­ герском языке нет видовой системы, поэтому используем тер­ мины «совершенная аспекту ал ьность» (CA) и «несовершенная ас п е ктуа л ь н ость » (НСА). На причины этого явления указал Направление времени в значении перформативов 85 сам Э. Кошмидер, утверждая, что здесь речь идет о коллизии видовой и временной категории. Преобладает либо временная категория на уровне формы, либо видовая категория на уровне содержания [Кошмидер 1962: 167]. 5.4. В зависимости от направления времени, от направи­ тельной отнесенности из прошлого в будущее актуальное настоящее содержит в себе, кроме момента речи, и прошлое, и будущее. 5.5. В зависимости от направления времени, от направи­ тельной отнесенности из настоящего в npouuioe перформатив­ ное настоящее не содержит в себе ни прошлого, ни будущего. Перформативное действие начинается в настоящем и заканчи­ вается в настоящем, на грани настоящего и прошлого. 5.6. Нами рассмотрено направление времени с точки зрения отношения говорящего (или субъекта) к развитию времени, что все более и более убеждает нас в том, что «вид» пред­ ставляет собой не только семантическую, но и прагматиче­ скую категорию. ЛИТЕРАТУРА Апресян Ю. Д. 1988 — Глаголы моментального действия и перфор- мативы в русском языке. Русистика сегодня. М. 57-78. Кошмидер Э. 1962 — Очерк науки о видах польского глагола. Опыт синтеза. Вопросы глагольного вида. М. 105-167. Крекич Й. 1993 — Побудительные перформативные высказывания. Szeged. Крекич Й. 2002 — Семантика и прагматика перформативных глаго­ лов. Коммуникативно-смысловые параметры грамматики и текс­ та. (К юбилею Г. А. Золотовой) М. 42-51. Кюльмоя И., Шелякин М. 2000 — К проблеме изучения перформа­ тивных высказываний. Nyelv, aspektus, irodalom, Szeged. 213-219. Падучева E. В. 1996 — Семантические исследования. Семантика времени и вида в русском языке. Семантика нарратива. М. Austin J. L. 1962 — How to do Things with Words. Oxford-New York. Grünbaum A. 1969 — Philosophical Problems of Space and Time. New York. 86 Й. Крекич Hegel G. W. F. 1979 — A természeîfilozôfia. Enciklopedia П. (Филосо­ фия природы. Энциклопедия II). Budapest. Heidegger M. 1989 — Lét és idö (Бытие и время). Budapest. Koschmieder E. 1930 — Durchkreuzungen von Aspekt- und Tempussys­ tem im Präsens. Zeitschrift für slavische Philologie. 341-358. Koschmieder E. 1934 — Nauka о aspektach czasownika polskiego w za- rysie. Proba syntezy. Rozprawy i materjaty wydzialu i towarzystwa przyjaciôl nauk w Wilnie. Tom V, z. 2. Wilno. Scheljakin M. A., Schlegel H. 1970 — Der Gebrauch des russischen Verbalaspekts. Teil I. Theoretische Grundlagen. Potsdam. Scheljakin M. A. 1969 — Der Gebrauch der Aspekt- und Tempusformen des Indikativs in der russischen Sprache. Fremdsprachenunterricht. Berlin. 108-120. Wittgenstein L. W. 1989 — Tractatus logico-philosophicus. Budapest. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской (ринологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 К МЕТОДИКЕ ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА В РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ФОНЕТИКЕ Ю. С. КУДРЯВЦЕВ Древние рукописи предоставляют историку-фонетисту бога­ тый материал, позволяющий произвести углубленное исследо­ вание звуковых процессов в диахронии (см. [Колесов 1982: 7- 44]). В ряде случаев этот материал является уникальным, если следы древнего явления не сохранились в современном со­ стоянии языка. Напр., прояснение конечного редуцированного ряда глагольных форм перед утраченной ныне формой вини­ тельного падежа указательного местоимения */ь: хотлти и, АПЫ И практически не отражается в современных восточносла­ вянских языках и их говорах. Между тем для древнерусского языка, как отмечали И. В. Ягич, А. А. Шахматов, А. И. Собо­ левский, данная звуковая особенность является важной изо­ глоссой, помогающей устанавливать диалектное членение это­ го языка (см. подробнее [Кудрявцев 1977]). Изучение и даже сама фиксация данной фонетической черты возможны только на материале письменных памятников. Но и в том случае, когда звуковое изменение отражается в особенностях современной литературной или диалектной фонетической системы, оно обычно представлено в синхронии в суммарном, обобщенном виде, затушевывающем многие важные детали исторического процесса. Фенотип никогда не равен генотипу, хотя между ними и наличествует существен­ ное сходство. Основываясь лишь на данных современных народных го­ воров и литературного языка, нельзя было бы установить при­ чинную связь падения редуцированных гласных с фонологи- 88 Ю. С. Кудрявцев задней вокалических эпентез [Марков 1964]; охарактеризовать первую стадию падения, объясненную И. А. Фалевым [Фа- лев 1927] и теоретически обоснованную В. В. Колесовым [Ко- лесов 1965]; установить особый характер рефлексации реду­ цированных в древненовгородском говоре [Зализняк 1984: 45- 63; Кудрявцев 1993: 16-20]. Рукописный памятник дает представление об определен­ ном синхронном срезе истории данного языка. Однако отра­ жение языковой реальности в рукописи не является непосред­ ственным, поскольку писец не ставит перед собой лингвисти­ ческие задачи. Он отражает современное ему состояние языка невольно, благодаря самому факту использования языкового письма. Разные системы письменности по-разному отражают факты живого языка. Напр., иероглифическая письменность полностью игнорирует его фонетическую сторону. Существу­ ет и такая система письма, которая вообще не содержит дан­ ных о языке (идеография). В истории русского языка нам из­ вестны только факты фонетической графики, что значительно облегчает построение исторической фонетики русского языка. К сожалению, не всегда осознается тот факт, казалось бы очевидный, что звуковое письмо также отражает фонетиче­ скую данность опосредованно. Прямая связь между буквой и звуком отсутствует; за примерами их несоответствия ходить недалеко. Исследователи современного русского текста без знания живого языка не смогли бы установить наличие аканья, оглушения звонких согласных на конце слова, корреляции со­ гласных по твердости/мягкости. Точнее говоря, выявление этих особенностей потребовало бы специального анализа ор­ фографических ошибок и дистрибуции графем в нормативных текстах. При этом не обошлось бы без контроверз типа: «В рус­ ском языке XX в. проявляется определенная тенденция к заме­ не [о] на [а] в безударном положении, особенно в морфологи­ чески изолированной позиции» versus «в южнорусском наре­ чии в XX в. полностью проведено аканье, тогда как в литера­ турном языке отступления от окающего произношения обус­ ловлены влиянием южных говоров». На самом деле, как мы знаем, окающая норма произношения сохранилась в русском К методике филологического анализа 89 изводе церковнославянского языка и не действует в русском литературном. Еще меньшую информацию несет современный русский текст об аллофонном варьировании в устной речи. В любом звуковом письме отношения между буквой и зву­ ком опосредованы: а) фонематической системой языка; б) на­ личным составом графических средств; в) системой орфогра­ фии, или, точнее, правописным навыком пишущего; г) орфо­ эпией, характерной для литературного языка на данном этапе его существования. Вследствие этих обстоятельств фонетиче­ ское исследование памятников представляет собой всегда своеобразную реконструкцию (см. [Колесов 1982: 51-97]) — ее называют филологической реконструкцией — древних язы­ ковых фактов на основе, с одной стороны, графической данно­ сти памятника, с другой стороны, наших знаний о тех после­ дующих звеньях, на роль которых было указано выше. В этом отношении историко-фонетическое изучение рукописей отли­ чается от аналогичного изучения современных диалектов по материалу, но не по приему. Между тем в русской (и шире — славянской) исторической фонетике еще в начале XX в. установление прямой связи меж­ ду буквой и звуком было широко распространенным исследо­ вательским приемом. Даже лучшие работы этого перио­ да (Б. М. Ляпунов, С. П. Обнорский, А. А. Шахматов, А. И. Со­ болевский) грешат подобными вещами. Издержки такой мето­ дики, сделавшись очевидными, оказали определенное влия­ ние, наряду с политической обстановкой, на направление ис- торико-фонетических исследований 20-х и последующих го­ дов. Наметился обратный крен: недоверие к прямолинейной интерпретации графических данных привело к сомнениям в ценности рукописных источников для исторической фонети­ ки вообще. На целые десятилетия основная работа сосредото­ чилась в области историко-диалектологических изучений. Ма­ териал, предоставляемый памятниками, использовался в ос­ новном как иллюстративный. Во вновь открытых рукописях вскрывались только те явления, которые уже были известны по диалектологическим разысканиям. Забытыми оказались 12 90 Ю. С. Кудрявцев даже те работы предшествующего периода, в которых наме­ чался сознательный подход к памятнику как графической ре­ альности, фонетическая интерпретация которой невозможна без учета правописных навыков писца (это относится прежде всего к ряду исследований JT. J1. Васильева). Реабилитация метода филологической реконструкции как незаменимого средства разработки исторической фонетики русского языка невозможна без установления принципов та­ кой реконструкции. Прежде всего следует учитывать, что на письме редко от­ ражаются факты аллофонного варьирования. Носитель языка, с одной стороны, осознает в своей речи только функциональ­ ные различия; полностью обусловленные позицией вариации фонем возникают автоматически и поэтому остаются вне поля сознания говорящего и слушающего. С другой стороны, нет никакой необходимости передавать в обычном письме эти ав­ томатические колебания звучания, поскольку они никогда са­ мостоятельно не служат для различения значимых единиц языка. Аллофонное варьирование невольно отражается в пись­ менной речи лишь тогда, когда графическая система не поспе­ вает за звуковым изменением, преобразующим какой-либо дифференциальный признак в нефонологический. Напр., в ис­ тории русского языка ДП ряда у гласных утратил фонологиче­ ский статус, став признаком аллофонного варьирования. Гра­ фика же русского языка сохранила различие букв а-я, у-ю, и-ы, введя по этому образцу также пары е-э и о-ё. Таким об­ разом, возникло графическое отражение обусловленной мены гласных звуков в пределах одной фонемы. Такие случаи ред­ ки. В основном же на письме отражаются не аллофоны, а фо­ немы, и именно они бывают обычно конечным результатом филологической реконструкции. Осознание этого факта под­ рывает доверие к ряду реконструкций А. А. Шахматова. Нали­ чие в памятниках графических колебаний (в одной и той же морфеме, в одном и том же слове употребляется то одна, то другая буква) также не свидетельствует об образовании неких «промежуточных» звуков. В системе любого языка или диа­ лекта каждый звук относится к определенной фонеме; проме­ К .методике филологического анализа 91 жуточных звуков не бывает вообще. Только наличие объек­ тивной двойственности фонологической системы (латентная перефонологизация) ведет писца к колебаниям в фонемной оценке тех или иных звучаний. Хороший пример этого пред­ ставляет собой оценка неорганических глухих писцом Путя­ тиной минеи (см. [Марков 1964: 170]). Но во всех подобных случаях речь может идти только об отражении функциональ­ ных (хотя бы и противоречивых), а не аллофонных свойств конкретного звука. Разумеется, графическое колебание может объясняться и нефонетическими причинами (влияние тради­ ции, оригинала и т.д.). Таким образом, употребление термина «звук» при филологической реконструкции является чаще все­ го условным; за этим термином чаще всего скрывается в исто- рико-фонетическом исследовании другая единица — а именно фонема. Что касается аллофонного варьирования, то его реконст­ рукция вряд ли осуществима и сравнительно-историческим методом [Крупаткин 1969]. Основным подспорьем в деле та­ кой реконструкции являются, по нашему мнению, типологи­ ческие данные о закономерностях этого процесса в современ­ ных, непосредственно наблюдаемых языках. Напр., наблюдения Н. С. Трубецкого [Трубецкой 1960: 153— 154] показывают, что в одной фонологической системе не мо­ гут сосуществовать корреляция палатализации и палатальный ряд. В. Н. Чекман [Чекман 1979: 52] обнаружил только одно исключение из этой универсалии (пограничный диалект ру­ мынского языка). Отсюда малая вероятность того, что «полу­ мягкие» в праславянском языке были палатализованными. В диалектах, легших в основу южнославянских языков, они, видимо, ничем не отличались от твердых, что и привело к сов­ падению — в позиции после тех и других согласных — глас­ ных переднего/непереднего ряда. Но в северных славянских языках такого совпадения не происходило. Отсюда большая вероятность того, что на севере Славии твердые реализовались отлично от полумягких — как (лабио)велярные. Косвенным подтверждением такой реконструкции служит тот факт, что 92 Ю. С. Кудрявцев именно в этих языках осуществлялся переход /е > о/, причинно обусловленный лабиовелярностью последующего согласного. Свидетельством неразвитости метода филологической ре­ конструкции является постоянное неразличение в работах по истории языка таких связанных, но нетождественных понятий, как графика и орфография. Под графикой мы понимаем набор средств, актуальных и потенциальных, с помощью которых писец осознанно или невольно передает на письме фонемати­ ческий облик слова. Особенно важны для историко-фонетиче- ских исследований потенциальные графические средства (за­ имствованные и изобретенные буквы, диакритики), которые могут быть использованы писцом для передачи новых, ориги­ нальных звуковых явлений. В то же время звуковые значения актуальных средств графики тоже допускают варьирование как в диахроническом, так и в синхронном (по диалектам) плане. В этом случае фонетическая интерпретация особенно затруднена. Как показано выше, при некоторых условиях ус­ таревшая графика может отражать аллофонное варьирование фонем. Консервация подобных систем графических средств происходит тогда, когда их отдельные элементы переосмыс­ ляются в своем значении и приобретают новую функциональ­ ность. Один из факторов консервации разобран в известной работе [Яковлев 1970]. Следует иметь в виду, что выражение на письме аллофона во всех случаях является побочным, не­ вольным следствием функционирования графического знака, основной задачей которого является передача фонологических единиц. Так, ъ в дореволюционной русской орфографии обо­ значал диэрему (конец слова), а значение гласного пазвука было для него побочным. Смешение графики и орфографии часто дает себя знать в неправильной оценке регулярного употребления или не­ употребления писцом определенных графических средств. Но и в тех случаях, когда графемы беспорядочно смешиваются, не всегда следует говорить о недостаточном усвоении писцом правил графики. Такое неустойчивое написание может отра­ жать переходный графический этап. Дальнейшая стабилиза­ ция проявляет фонетическую реальность, стоявшую за беспо­ К методике филологического анализа 93 рядочным смешением букв. Напр., новгородские берестяные грамоты XIV в., не знающие вовсе букв ъ и ь ( 40 6, 407, 409, 414, 416, 430, 436, 437, 442, 443, 483, 489, 497 и др.), ука­ зывают на то, что безразличная мена ъ/о, ь/е предшествующе­ го периода отражала реальное звуковое своеобразие падения редуцированных в новгородском говоре. Написания типа по- колоно, горигори, сестори, солова, ох: отав ил и ( 49 7) с бук­ вой о в тех случаях, когда постановка гласной буквы не под­ держивалась орфографической традицией, могут означать толь­ ко прояснение редуцированных (в данных примерах — неор­ ганических) в слабой позиции. Такое же значение имеют и об­ ратные факты (пасын-ке 415, свобод-не, грив-нъ 421) отсутствия гласных букв на месте редуцированных в сильной позиции. Метод филологической реконструкции не только не допус­ кает смешения графики и орфографии, но и настоятельно тре­ бует введения нового понятия, как бы третьего члена этого про­ тивопоставления. «Орфография» означает «правильное напи­ сание». Что, однако, считать правильным в историческом пла­ не — неясно. Кодификация нормы на протяжении большей части древнерусского периода отсутствовала. Поэтому часто говорят об орфографическом навыке или орфографической школе писца, подразумевая большую или меньшую последо­ вательность написания в пределах одного почерка. Но такая последовательность — не обязательно результат выучки; она может быть продуктом личного творчества писца. Вопреки этимологии исследователь рукописи вынужден говорить здесь об «индивидуальной орфографии». Ощущается лакуна в тер­ минологической системе: отсутствие термина, позволяющего различать, с одной стороны, последовательное и непоследова­ тельное («описка») написание, с другой стороны, общеобяза­ тельное орфографическое правило и индивидуальный навык пишущего. Именно этот последний, выраженный в регулярно­ сти определенного написания, и является средним членом про­ тивопоставления, на полюсах которого расположены графика и орфография. За неимением термина мы употребляем в дан­ ном значении по-прежнему слово «орфография». Ю. С. Кудрявцев 94 Таким образом, орфографией мы называем условно всякое правило употребления графического знака, независимо от то­ го, характеризует ли оно один почерк или распространяется на целую группу рукописей, объединенных общностью времени и места создания («скрипторий»), При этом отступления от ор­ фографии (регулярности применения знака) и ее отсутствие (бес­ порядочное употребление знака) могут быть не менее показа­ тельными при установлении фонетических особенностей идио­ лекта писца, чем наличие последовательно проведенных напи­ саний. В каждом случае необходима квалификация орфогра­ фического правила: является ли оно фонетическим, морфоло­ гическим, традиционным, историческим или дифференцирую­ щим. Обычно исследователи древнерусских рукописей преуве­ личивают значение фонетического и традиционного принци­ пов в ущерб морфологическому, стремясь за каждым написа­ нием видеть либо прямое отражение звуковой реальности, ли­ бо соблюдение традиции, обычно толкуемое как простой пере­ нос в рукопись написаний оригинала. Для опровержения по­ следнего заблуждения много сделал H. Н. Дурново, впервые рассмотревший регулярные отличия древнерусских памятни­ ков от южнославянских как проявление особой орфографиче­ ской школы [Дурново 1933]. Впрочем, Дурново также видел в этой системе лишь сумму применения двух орфографиче­ ских принципов: фонетического и традиционного. Престиж традиционного написания в средневековой орфо­ графии бесспорно был очень высок. Это вытекает из общих особенностей тогдашнего мировоззрения, в котором всякое изменение и развитие рассматривались как порча первона­ чального, истинного облика предмета. Если учесть к тому же, что письменность преимущественно носила сакральный ха­ рактер, стремление грамотного средневекового человека пи­ сать так, как писали предки, будет вполне понятно. Однако нельзя забывать, что фонетическая эволюция делает претворе­ ние в жизнь этого стремления задачей чрезвычайно сложной. Не будем преувеличивать знание писцом всех орфографиче­ ских деталей, вытекающих из принципа традиционности. Если К методике филологического анализа 95 бы такое знание являлось абсолютным, мы никогда бы не об­ наружили в рукописях фонетических написаний, проливаю­ щих свет на живое произношение писца (как современная письменность грамотного англичанина не дает сведений о зву­ ковых изменениях, происходивших в английском языке за по­ следние 300 лет). Между тем фонетические орфограммы пос­ тоянно выступают в древнерусских рукописях; написание за­ медленно, но достаточно послушно следовало за произноше­ нием. Из этого вытекает, что орфографическая традиция под­ держивалась не только и не столько механической выучкой, сколько более или менее сознательным применением специ­ альных правил, носивших по существу морфологический ха­ рактер. В общем виде: фонетические изменения часто ведут к обра­ зованию чередований; это и является почвой для применения морфологического принципа в орфографии, на службе у более общего, мировоззренческого принципа традиционности. Говоря о соотношении различных орфографических прин­ ципов в диахронии, можно наметить следующий типичный порядок их эволюции: фонетическое написание в результате звукового изменения становится морфологическим, а после утраты чередованием фонетического характера — историче­ ским; на этом же этапе появляются традиционные в узком смысле написания (типа ча, ща; чу, щу); последней стадией является замена нефонетического написания новым фонетиче­ ским. Такой порядок изменения заставляет орфографию по­ стоянно отставать от живого произношения. Для вопроса о судьбах метода филологической реконструк­ ции важна проблема соотношения исторического и традици­ онного принципов орфографии. Отсутствие у того или иного орфографического факта фонетической значимости для эпохи, современной созданию рукописи, совсем не означает, что этот факт вообще не несет никакой историко-фонетической инфор­ мации. Наоборот, как правило, он имеет фонетическую значи­ мость для какой-либо из предшествующих эпох. Так, написа­ ния типа город, норов при произношении [горът], [норъф] ука­ зывают на наличие звонких согласных и безударного [о] в этих 96 Ю. С. Кудрявцев словах в русском литературном языке свыше полутысячелетия назад. Исключения из этого правила редки, как редки чисто традиционные написания, не имеющие исторического обосно­ вания. Консервативность орфографии не должна приводить в уныние исследователя древних рукописей. Регулярность на­ писания почти всегда имеет звуковое значение; важно лишь правильно хронологизовать его. Кроме фонематики, графики и орфографии, опосредующим звеном между звучанием и письмом может являться также ор­ фоэпия. Вопрос о древнерусской орфоэпической системе по­ ставлен Н.Н.Дурново [Дурново 1969: 36-42]. Большинство конкретных утверждений Дурново нуждается в пересмотре. Напр., рассматривая новгородские написания типа дъжгъ, пригвожгеиъ, автор высказывает предположение (со ссылкой на А. М. Селищева), что такие написания могли передавать «ис­ кусственное церковное произношение с žg', вызванное тем, что русские воспринимали ю.-сл. краепалатальное d' в сочетании žd' как g'». Но в примечании к данной странице говорится: «...возможно и то, что написанием жг сев.-р. писцы передава­ ли произношение, существовавшее в их живом говоре» [Дур­ ново 1969: 37]. В настоящее время вопрос сильно осложнился в связи со спецификой отражения заднеязычных согласных в новгородских берестяных грамотах. Другой пример. «В па­ мятниках... буквы о и е нередко пишутся не только на месте ъ и ь сильных, но и на месте ъ и ь слабых, что, вероятно, объяс­ няется тем, что буквы ъ и ь в азбуке, а также и при диктовке читались, как о и е. К таким памятникам принадлежит между прочим Смоленская грамота 1229 г. в списке А» [Дурново 1969: 39]. Исследовав правописание данного списка, В. В. Колесов установил следующее графическое распределение: ъ/о, ь/е за­ меняют друг друга не бессистемно, а подчиняясь определен­ ному правилу: «Написание ъ, ь вм. о, е преобладает в положе­ нии после сонорных и в, написание о, е вм. ъ, ь — в положе­ нии после шумных» [Колесов 1975: 4-5]. Такое распределение носит ярко выраженный фонетический, а не орфоэпический характер, и Колесов справедливо констатирует: «В смолен­ ской грамоте 1229 г. отражено перераспределение слоговой А методике филологического анализа 97 длительности между гласным и согласным в тот момент, когда происходит утрата редуцированных» [там же: 5]. В то же вре­ мя справедливость общих утверждений Дурново не вызывает сомнений. Отметим лишь, что, на наш взгляд, Дурново не­ сколько преувеличил значение этого фактора для формирова­ ния особенностей памятников русского письма. Соотношение между орфоэпией и живым, непринужденным произношением такое же, как между орфографией в узком смысле слова и ин­ дивидуальным навыком писца. Хорошо известно, как подвиж­ ны и изменчивы от рукописи к рукописи эти навыки в древне­ русской письменности. Тем более трудно ожидать постоянства и обязательности орфоэпических навыков. Как видим, фонетическая интерпретация данных древних памятников представляет собой сложную задачу, решение ко­ торой требует учета различных обстоятельств и представляет собой в буквальном смысле слова реконструкцию ги­ потетических фактов по фактам сохранившимся. Здесь невоз­ можно простое чтение источника. ЛИТЕРАТУРА Дурново H. Н. 1933 — Славянское правописание X-XII вв. Slavia, XII, 1-2. 45-82. Дурново H. Н. 1969 — Введение в историю русского языка. М. Зализняк А. А. 1984 — Наблюдения над берестяными грамотами. История русского языка в древнейший период. М. 36-153. Колесов В. В. 1965 — О некоторых особенностях фонологической модели, развивающей аканье. Вопросы языкознания. 4. 66-79. Колесов В. В. 1975 — Позиционное смешение букв О, Е ~Ъ, Ь в древ­ нерусских рукописях XI1-XIII вв. Исследования и материалы по русской и древнеславянской языковой истории. Вып. I. Горький. 3-12. Колесов В. В. 1982 — Введение в историческую фонологию. Л. Крупаткин Я. Б. 1969 — Об аллофонических реконструкциях. Воп­ росы языкознания. 4. 35-^44. Кудрявцев Ю. С. 1977 — Отражение напряженных редуцированных гласных в Успенском сборнике. Ученые записки ТГУ. Вып. 425. 136-142. 13 98 Ю. С. Кудрявцев Кудрявцев Ю. С. 1993 — Две заметки по поводу падения редуциро­ ванных. Русский язык донационального периода. СПб. 13—20. Марков В. М. 1964 — К истории редуцированных гласных в древне­ русском языке. Казань. Трубецкой Н. С. 1960 — Основы фонологии. М. Фалев И. А. 1927 — О редуцированных гласных в древнерусском языке. Язык и литература. II, вып. I. JI. 111-122. Чекман В. Н. 1979 — Исследования по исторической фонетике пра- славянскогоязыка. Минск. Яковлев Н. Ф. 1970 — Математическая формула построения алфави­ та. Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. M. 123-148. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ЗАЛОГ И ЕРЕСЬ (об одной форме в «Написании о правой вере» Константина-Философа) А. М. КУЗНЕЦОВ Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя. А. С. Пушкин В своей последней книге E. М. Верещагин [Верещагин 2001 : 15-77] совместно с А. И. Юрченко, используя новый билине- арно-спатический метод издания перевода и оригинала (т.е. в 2 параллельные строки с указанием места в них каждой пары слов-соответствий), опубликовал 1) славянский текст «Напи­ сания о правой вере» Константина-Кирилла по болгарской ру­ кописи 1348 г. и 2) принадлежащий константинопольскому патриарху Никифору (ок. 758-829 гг.) греческий текст испо­ ведания веры, который, как установил диакон Андрей Юрчен­ ко в 1985 г., на деле является оригиналом для славянского. В подробных комментариях к славянскому переводу E. М. Ве­ рещагин обратил внимание также и на причастие действи­ тельного залога в следующем отрывке: и ь&плдфА c a o t ä СТГо|| А\Л. И OTÄ простым И СЛЛБАНЫА Б.& ИСТИНА ЬЦй II присиодвм ЛХЛрИА. И АШАх| и ПЛАТА Пр'кДАОЧИтАЦЩ Атолла.I лл. 96а-б (строки 129-132). Именно о нем и пойдет речь в на­ стоящей статье . Поскольку рукопись болгарская, следует Статья написана в рамках исполнения проекта 00-04-00313а «Истори­ ческая грамматика древнерусского языка. Местоимение. Прилагатель­ ное. Числительное», поддержанного грантом РГНФ. 100 A. M. Кузнецов принять во внимание мену юсов а—в формах Р. п., русский перевод отрывка звучит так: «...он воплотился от Святого Ду­ ха и Пресвятой и воистину славной Богородицы и Присноде- вы Марии, заранее Духом очистившей и душу, и тело». В связи с этой формой публикаторы обращаются к работе 1969 г. Войтеха Ткадльчика, который еще до открытия грече­ ского оригинала рассматривал славянский текст как перевод­ ный и высказал сомнения относительно правильности — с точки зрения богословия — перевода приведенного места при помощи причастия действительного залога: невозможно сказать, что Дева Мария заранее (до рождения Иисуса) са­ ма себя очистила Духом Святым [Верещагин 2001: 52-54]. В. Ткадльчик также указал на то, что этот отрывок является цитатой из слова «На Богоявление или на Рождество Спасите­ ля» св. Григория Назианзина: Kur|9siç |iev ек ifjç Ttapöevoo, Kai х|А)хл у кт старка л:рокавар0£1стг|с тю тгуеицаи — с фор­ мой страдательного причастия. Это выражение, кстати, еще раз встречается у Григория в слове «На Святую Пасху». По мнению чешского ученого, переводчик или плохо вла­ дел греческим языком и принял пассивное причастие за ак­ тивное, поскольку оно управляет В. п. — v|/uxnv и старка, или же при переписке была утрачена частица са в составе воз­ вратного причастия пр'кд&очмфША са. Однако такой способ выражения в славянском синтаксисе невозможен, и была пред­ ложена конъектура: и дшеьк и плхтиьб пр'кдаочнишш Открытие греческого текста Никифора в качестве оригинала «Написания о правой вере», казалось бы, подтверждает пра­ вильность основных выводов В. Ткадльчика, ибо и у Никифо­ ра также находим страдательное причастие: Kai crapKCùOeiç ек 7iv£Ufiaxoç àyiou, Kai ек if|ç Tiavaytaç évôo^ou Kai aXr]9(bç GeoxoKou àsi7iap0evou Mapiaç, Kai v|/u)(f|v Kai старка тгро- ка9ар8£1стпс тф тгуеицахг. Замечу при этом, что в этом отрывке из Никифора стоящее первым страдательное причастие старксо0£ц переведено на славянский возвратным причастием Б.хплАфА са — двусмыс­ Залог и ересь 101 ленным в плане залоговых отношений: его можно понять и как активное, и как пассивное. Замечание мое не случайно. Необходимо принять во внимание контекст сочинения Григо- рия Богослова «На Богоявление или на Рождество Спасителя», из которого взята интересующая нас цитата. Речь идет о вто­ рой ипостаси Бога — Сыне, его активности как Бога и пассив­ ности как человека: «О новое смешение! О чудное растворе­ ние! Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъ- емлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью <„> Правда, что Он был послан, но как человек <...>; а если послан и как Бог, что из этого? Под посольством понимай благоволение Отца, к Кото­ рому Он относит дела Свои, чтобы почтить бестелесное нача­ ло и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим. 4, 25); но написано также, что и Сам Себя пре­ дал (Еф. 5, 2.25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и воз­ несен (Деян. 3, 15; Деян. 1, 11), но написано также, что Он Сам Себя воскресил и восшел опять на небо (1 Сол. 1, 14; Еф. 4, 10), — первое по благоволению, второе по влас­ ти» [Григорий Богослов 2000: 641-642]. К счастью для нас, сохранился древнейший славянский пе­ ревод этого слова Григория в древнерусской рукописи XI ве­ ка, имеющей следы транслитерации с глаголицы. Вот как зву­ чит последняя часть только что процитированного текста: ПоМКЖЕ H npii ДЛМ&1 KÄITOy ГАКТА СА-| H САМА CA Пр^ДАв^ Vj/ЛНО KCTA- H Б&СТА|К.ША ОЦЕМА H K.Ä|^NECEH&• HÄ H CAM&I CA вл е тAfs&iUA н| k z^n e c a i i i a с а пл|кк1 ГБ XI, 159«. Переводчик употребил действительное причастие rrctakäuja в том месте, где по смыслу требуется страдательный залог, и только Т. п. оц ема и следующее за ним страдательное причастие k ä^ n e c e m ä помогают правильно понять мысль Григория. Но ведь от гла­ гола K.ÄCTATH невозможно образовать страдательное причас­ тие! Точно так же, как невозможно образовать возвратную форму ca käctлк'лша, которую находим далее в тексте. Что здесь — неопытность переводчика или, наоборот, граммати­ ческий изыск, заключающийся в игре залоговых значений? 102 A. M Кузнецов Если учесть, что в западнославянских языках глаголу ь&скр'Ьснтм может соответствовать ь&стльнтн, а глаголу к&скрлснктн — кхстлтн [ССЯ 1994: 152, 155] (ср. в польском zmartwychwstanie 'воскресение'), то прежде всего напрашива­ ется мысль о западнославянском происхождении переводчи­ ка (сохранение в некоторых местах рукописи глаголических букв подтверждает это). Возможно, что восточнославянский переписчик не понял форму переходного глагола с а ь х с тл - &(л)ашл без 1-epentheticum и принял ее за форму непереходно­ го глагола са ьхстль^шл, а предшествующую форму кхстл- б.(л)ен& по ошибке, сбившись со строки, заменил активной. Теперь пора рассмотреть непосредственно перевод той ци­ таты из Григория Богослова, на которую указал В. Ткадльчик. В рукописи XI века она имеется и в слове «На Рождество», и в слове «На Пасху»: 1) РоЖДЕН& ЖЕ Б&1&& о|т& ДЪ&&1- H ДШЙ н| ПАКТА ПрЪЖЕ 0Ун|фАшн д\омд ГБ XI, 157а; 2) родн&& же c a u j | | t ä д- к ьнцА h доу|шя н пак та пр1|ждЕ оунстнь& |шн доу^смд, 334ß-y. Во-первых, страдательное причастие Kur|6eiç переведено сна­ чала страдательным рождена, а затем возвратным родньа са. Выделяя особо среди глаголов с собственно-возвратным зна­ чением группу глаголов типа крдстнтн с а, пострнун с а , В. Н. Данков указал, что в конструкциях с ними «предмет яв­ ляется лишь объектом внешнего воздействия (его или ее ро­ дили, крестили, постригли, распяли), но представлен он в ка­ честве субъекта, творящего действие. Последнее рассматрива­ ется здесь как акт личной воли предмета, от него исходящая и на него направленная инициатива, что и придает возвратной личной форме, при отсутствии внешнего деятеля, собственно- возвратное значение» [Данков 1981: 70]. Однако собственно- возвратные глаголы могут иметь значение страдательное: «ре­ презентантом страдательности служит комплекс переменных лексических и морфолого-синтаксических средств. Наиболее важным в этом комплексе является наличие лексически выра­ Залог и ересь 103 женного указания на реальный производитель действия» [Дан­ ков 1981: 87]. Ср. в нашем тексте наличие слов отх A'febÄi. Но, кстати, ни тот, ни другой перевод, т.е. ни рождена, ни роднь& са, не передает точно значения греческого глагола: точнее бы его передавала форма ̂ ayatä, если бы с ней в сла­ вянских языках не было связано синтагматически упоминание о мужском начале, а ведь в этом тексте речь идет только о Бо­ городице. Поэтому древний переводчик (или переводчики) заменил в пассивной конструкции глагол •çayath на роднтн, а современный переводчик превратил конструкцию в активную: «Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело предочищены Духом...» (в слове «На Пасху» вместо предочищены просто — очищены) [Григорий Богослов 2000: 641-642, 810]. Во-вторых (и для нашей темы это самое главное), в обоих случаях мы находим действительные причастия оунфшн и ovHCTHB-ÄiiiH по отношению к Богородице — вопреки греческо­ му оригиналу и правильным богословским рассуждениям В. Ткадльчика и публикаторов «Написания о правой вере». (Что касается окончания причастия, то возможно несколько интер­ претаций: это или «дательный самостоятельный», или уже не­ склоняемая форма древнерусского языка, или синкретическая форма Р.-Д. пп., известная в новгородском диалекте [Кузне­ цов 2002].) По крайней мере, теперь уже три примера, два из кото­ рых — древние, XI века, не позволяют считать, что появление действительного причастия в этом контексте является ошиб­ кой переписчика. Почему же страдательное причастие ориги­ нала переведено действительным причастием? Предположение о пропуске в процессе переписки место­ имения са вслед за В. Ткадльчиком мы должны признать не­ состоятельным. Правда, при некоторых глаголах с са в древ­ них памятниках письменности В. п. объекта мог сохранять­ ся [Крысько 1995: 482, 490-491]: толнко с ао ух ;& н а с а ажающоу c a СбВ к. XII, 154; ak ä i ^дконлноу жеиоу прнкАнжнтн с а \ о - taauie СбУ XII/XIII, 258 в. Но это были глаголы с косвенно- 104 A. M. Кузнецов возвратным значением, а конструкций типа н дш^ н пак та пр-кжЕ оунщаша са д)(ома с собственно-возвратным глаголом не отмечается. Вероятно, так же как формы рождЕнх и родник с а, формы ovHijJENX и oyhcth&ä с а могут рассматриваться в принципе как синонимичные. Надо заметить, что глаголы, выражающие нравственное, духовное воздействие на те или иные стороны личности субъекта, в большей мере, чем глаголы, называющие физическое действие или ритуальное, способны приобретать страдательное значение. Очищения не может быть без воли человека, но не может быть в конечном итоге без Бога. Ср. формы в Покаянном 50-м псалме: Наипаче wmmîi ma Ш БЕЗЗАКОННА МОЕГО) , И G3 Гр^А ЛЛОЕГ1У ирчисти л \ а : < . . .> ЮкроПИШИ ЛЛА УССШПОЛЛХ, Й ЦРЧНЩК'СА , ШМЫЕШИ AVA , Й ПАЧЕ CH- t rA о у б ' ё аюса. В сочетании o yh c t h t h с а местоимение с а легко заменяется на существительные доушя н тЪло без ис­ кажения смысла, страдательное же значение при этом не исче­ зает, оно сохраняется согласно христианскому пониманию, несмотря на форму действительного залога. Упоминание в словах Григория об очищении Богородицы Духом Святым возвращает читателя к событиям, происхо­ дившим во время Введения Богородицы во храм. В рассказах об этих событиях особо подчеркивается воля самой Богороди­ цы: «Вотъ поставили праведные родители пренепорочную от­ роковицу на первой ступени. Она тотчасъ весьма скоро пошла сама собою по прочимъ ступенямъ, никЬмъ не ведомая и не поддерживаемая ; поднявшись на самую верхнюю ступень. Она стала, укръпляемая невидимою силою Бож1ею. <...> От­ роковица, веселясь и весьма радуясь, шла въ домъ Господень, как въ чертогъ, ибо хотя и была мала возрастомъ, всего только трехъ лЪтъ, но была совершенна по благодати Бож1ей, как предъузнанная и предъизбранная Богомъ прежде сложения Mipa» [Жиля 1905: 592]. Это соединение воли родителей, воли Господа и воли са­ мой Богородицы подчеркивается и в другом тексте — во вто­ Залог и ересь 105 ром седальне в служебных минеях на 21 ноября, оно выража­ ется в преобладании возвратных и действительных форм гла­ голов: ПрЕЖЕ ^AYATHA YCTA ÔCTH CA КЬН H рОЖАШН CA НА ^ЕМЛН ДАр& ПрННЕСЕ СА КМОу НСП&АНАКЦЖ ÔYCK0K ОК 'кфАННК БЖСТБ.Н'ЬТ ЦрКБН ÎAK0 БЖСТБАНАА Б& НСТННОу ЦрКХ1 Н^ МДлЦдА YCTAIA CÄ СБ'кфАМН C&lTAÄIMH ШДАНА БМЫШН ЬХБН СА ПрНАТНЛНфЕ НЕПрНСТОуП&НАГО КЖАСТБАНАГО СБ'ЬТА Мин 1097, 1186-119а, — на весь текст только одно страдательное при­ частие. Таким образом, славянские переводчики сочинений Григо­ рия имели право изменить страдательный залог греческого оригинала на действительный в сочетании с Т. п. д\ома, не погрешая против богословских истин. ИСТОЧНИКИ ГБ XI — А. Будиловичъ. XIII словъ Григор1я Богослова въ древнесла- вянскомъ переводЪ по рукописи Императорской Публичной библютеки XI вЪка. СПб., 1875. Мин 1097 — И. В. Ягичъ. Служебный минеи за GGNTAEPb, ОКТАБРЬ // НО А БРЬ. Въ церковнославянскомъ переводЪ по русскимъ руко- писямъ 1095-1097 г. СПб., 1886. СбВ к. XII — Выголексинский сборник / Изд. подгот. В. Ф. Дуброви­ на, Р. В. Бахтурина, В. С. Голышенко. М., 1977. СбУ XI1/XIII — Успенский сборник XII-XIII ее. / Изд. подгот. О. А. Князевская, В. Г. Демьянов, М. В. Ляпон. М., 1971. ЛИТЕРАТУРА Верещагин Е. М. 2001 — Церковнославянская книжность на Руси. Лингвотекстологические разыскания. М. Григорий Богослов 2000 — Собрание творений. Том 1. Минск-М. Данков В. H. 1981 — Историческая грамматика русского языка. Выражение залоговых отношений у глагола. М. 14 106 A. M. Кузнецов Житчя 1905 — Житт святыхъ, на русскомъ языкЪ изложенныя по руководству Четьихъ-миней св. Димитр1я Ростовскаго. Книга третья. (Ноябрь). М. [Репринт.] Крысько В. Б. 1995 — Залоговые отношения. Древнерусская грам­ матика XII-XIII вв. М. 465-506. Кузнецов А. М. 2002 — Инновации в парадигме членных прилага­ тельных по данным древнерусской письменности XI века. Russian Linguistics. 3 (в печати). ССЯ 1994 — Старославянский словарь (порукописямX-XI веков). М. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 БЕЗГЛАГОЛЬНЫЕ КРАТНО-СООТНОСИТЕЛЬНЫЕ КОНСТРУКЦИИ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ И. п. кюльмоя Кратно-соотносительным конструкциям различных типов уде­ ляется внимание в ряде работ [Маслов 1954, Шелякин 1983, Кюльмоя 1983, 1985], однако вне специального рассмотрения остались конструкции, в которых глагол содержится лишь в одной их части. А. В. Бондарко касается конструкций на­ званного типа в связи с выражением в них таксисных отноше­ ний, а также с некоторыми особенностями функционирования временных форм совершенного вида (далее — СВ) [Бондар­ ко 1971]. Такие конструкции, казалось бы, противоречат са­ мому их определению, в соответствии с которым в любой кратно-соотносительной конструкции, напр.: ( 1 ) Д о м о й п р и д е ш ь — с е р д ц е р а д у е т с я . В к л ю ч и ш ь т е л е в и з о р , постановку какую-нибудь посмотришь (В. Шукшин) — всегда отражается ситуация, состоящая по крайней мере из двух взаимосвязанных действий, одно из которых обусловли­ вает другое/другие. Данный комплекс действий (т.е. вся си­ туация) повторяется неограниченное количество раз. Своеоб­ разие этих конструкций, обусловленное самими структурными особенностями, было впервые отмечено И. В. Киреевским: «В предложении "Всякий день проходил у нас однообразно: я подойду к его двери, стукну раза два; он отворит..." ...если бы это был не ряд действий или по крайней мере не два дейст­ вия, взаимно относящиеся одно к другому, а только одно дей­ ствие, то хотя оно и повторялось бы несколько раз, его нельзя было бы выразить формой будущего, т.к. оно совершалось 108 И. П. Кюльмоя в прошедшем (нельзя сказать: бывало, я подойду к его двери и этим кончить, нужно прибавить другой глагол, с которым по­ дойду будет взаимно относиться: я подойду, он отворит и то­ му подобное). Следовательно, такого рода будущие зависят от словечка бывало, также они не относятся ко времени, о кото­ ром идет речь, но выражают только порядок, в котором одно действие относится к другому» [Киреевский 1861: 105-106]. Прототипические кратно-соотносительные конструкции (КСК), действительно, содержат по крайней мере две глагольные формы, передающие соотносительные действия, которые со­ ставляют одно сложное повторяющееся событие. Такое слож­ ное событие, однако, может состоять и из двух простых, одно из которых выражено глагольным предикатом, а второе ото­ бражено частью сложного предложения, непосредственно не содержащей глагольной формы. Рассмотрим такие КСК. Некоторые из них представлены в сложном предложении, одну из частей которого можно считать неполным предложе­ нием. По определению М. А. Шелякина, неполными являются предложения с опущенными из состава полных предложений языковыми компонентами. Это прежде всего предложения с опущенным глаголом-связкой в форме настоящего времени или глагольным предикатом в форме прошедшего времени, которые однозначно не указывают на определенный субъ­ ект [Шелякин 2001: 180]. На нашем материале такими оказа­ лись КСК с несколькими однородными второстепенными чле­ нами предложения при одном предикате: (2) Запахи тянулись за ним: то ударит в ноздри душной полы­ нью, то листьями бодана, то повеет высохшей мятой или увядшими цветами (Е. Мальцев). ( 3 ) В е с е н н я я з е м л я к а ж е т с я т е п л о й , н о в с е е щ е х о л о д и т о т в ы ­ кшие за зиму босые ноги...Бегом пронесешься вдоль всего села, потом в обратную сторону, потом вокруг ограды и все никак не остановишься, такая легкость и свобода обуя­ ют в первое время (В. Солоухин). К неполным относятся также предложения с предикативным наречием {холодно, жаль, приятно), при котором нет указания на конкретное лицо: Безглагольные кратно-соотносительные конструкции 109 (4) И куда, на какую чужбину ни закинь судьба русского челове­ ка, хоть в самые теплые заморские края, где и зимы не бы­ вает, а все холодно и неуютно на душе без тебя, бере­ за (Ф. Абрамков). (5) Как тонет — топор сулит, а вытащишь — и топорища жаль (В. Даль). (6) Когда похвалят — приятно, а когда бранят, то потом два дня чувствуешь себя не в духе (А. Чехов). Однако преобладающее большинство безглагольных КСК не содержит неполных предложений. Безглагольной в них, кроме предложений с нет-нет (да) и, является вторая часть, которая может быть формально независимой, если она представлена в бессоюзном предложении. (7) Тетя Паша Женьку о чем-нибудь спросит — он с удовольст­ вием делает. Его похвалят — он и рад и старается сделать как можно лучше (В. Панова). В то же время событие, выражаемое в ней, как правило, обу­ словлено событием первой части предложения. Как отмеча­ лось в [Кюльмоя 1985], наиболее характерный тип отношений между частями КСК — отношения обусловленности (услов­ ные, уступительные), условно-временные и сопоставительные. В КСК с глагольными компонентами преобладают первые два типа отношений, в безглагольных — повышается количество предложений с сопоставительными отношениями. Тем не ме­ нее, взаимосвязь двух событий в КСК сохраняется, несмотря на отсутствие глагола. При этом возрастает роль глагола в первой части, который здесь всегда представлен одной из временных форм совершенного вида, что является характер­ ной чертой прототипических КСК. Необходимо отметить, что КСК в целом характеризуются как специфический тип аспек­ ту ального контекста, допускающий употребление формы СВ будущего-настоящего времени. КСК с одним безглагольным компонентом демонстрируют преимущественное употребле­ ние СВ особенно ярко. 110 И. П. Кюльмоя Такие КСК представлены в различных сложных предложени­ ях — сложноподчиненных (8), сложносочиненных (9) и бессо­ юзных сочетаниях (10). (8) И куда кругом ни глянь, все лед да лед (Б. Житков). (9) И Прасковья Ивановна не только на работе, но и всюду бы­ ла покойной, рассудительной женщиной. Кажется, ничего и не поделала, а в доме уже порядок, и ни соринки не найти и дети во всем чистом, зачиненном (В. Солоухин). ( 1 0 ) Г о р о д н и ч и й — х о з я и н г о р о д а . Ч т о б ы н и б ы л о , о т в е ч а й ; к а ­ значейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — вино­ ват, пьяных много на улице — виноват (А. Герцен). Сам тип сложного предложения, в котором могут быть КСК, определяется семантикой отношений между частями — вре­ менными, обусловленности, условно-временными, а также со­ поставительными или разделительными. Это несколько сужа­ ет возможный круг предложений. Так, из сложносочиненных допустимы лишь предложения с неоднозначно характеризую­ щими союзами и, а, да и разделительными повторяющимися то...то..., ли... ли\ из сложноподчиненных — все, выражаю­ щие временную семантику или семантику обусловленности. Часть, не содержащая глагола, у таких конструкций различна и зависит от типа выражаемого события, которое может быть статичным или динамичным. Если обусловливаемое событие можно отнести к статич­ ным, констатирующим некоторое состояние, не предпола­ гающее развития, то безглагольные компоненты КСК пред­ ставлены бытийными предложениями или предложениями, непосредственно описывающими состояние, испытываемое субъектом и, как правило, содержащее предикативные наре­ чия (категорию состояния). КСК с безглагольной частью — бытийным предложением: ( 1 1 ) А в р а й т в о й , А л е к с е й Ф е д о р о в и ч , я н е х о ч у . . . д а п о р я д о ч н о ­ му человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если да­ же там и есть он. По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите... Вот моя филосо­ фия (Ф. Достоевский). Безглагольные кратно-соотносительные конструкции 1 1 1 Сама КСК в (11) представлена в сложносочиненном предло­ жении с союзом и с несобственно соединительным значением, передается воображаемая ситуация, соотносимая с планом бу­ дущего, в то же время из контекста вытекает возможность ос­ мысления ситуации в обобщенном плане настоящего. Вторую часть предложения {и нет ничего), не содержащую глагола, можно отнести к бытийным предложениям с имплицитным пространственным локализатором весь мир [Арутюнова, Ши­ ряев 1983]. (12) И уж выкидывал же он колена — утешение вспомнить! Утонул ли кто в реке, с колокольни ли упал и расшибся — все это его рука (М. Салтыков-Щедрин). В сложносочиненном предложении с повторяющимся союзом ли...ли выражается ряд действий в качестве того или иного ва­ рианта повторяющейся ситуации. А. В. Бондарко не считает данный пример парной КСК [Бондарко 1971: 216], думается, однако, что это сочетание нескольких кратно-парных конст­ рукций, объединенных одной заключительной частью, кото­ рую в таком случае нет необходимости повторять (утонул ли в реке — его рука, с колокольни упал — его рука, расшибся — его рука). (13) А нынешние как выйдут замуж, так никакого удовольст­ вия от них нет (J1. Леонов). (14) Мужчина-то куда захотел, туда и пошел, а девушке одна дорога (Д. Мамин-Сибиряк). (15) Утром откроешь окошко, а он уже за работой (Ф. Абра­ мов). К бытийным предложениям можно отнести и вторую часть КСК (16), хотя она и осложнена отношениями тождества: (16) А Обломов лишь проснется утром, первый образ в вообра­ жении — образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в ру­ ках (И. Гончаров). Во всех случаях в глагольной части употребляется та или иная временная форма СВ. А. В. Бондарко указывает, что контраст формы СВ будущего-настоящего и безглагольной части под­ 112 И. П. Кюльмоя черкивает выражение предшествования [Бондарко 1971: 202]. По-видимому, такую же функцию выполняет и соотношение «форма СВ прошедшего — безглагольная часть», тем более, что «Функционирование форм прошедшего времени близко к употреблению форм настоящего-будущего совершенного в плане абстрактного настоящего. Функции этих форм в дан­ ных условиях отчасти сходны. Почти всегда существует воз­ можность замены форм на -л в контексте формами настояще- го-будущего СВ» [там же: 139]. Обычным является совмест­ ное употребление сопоставляемых нами форм в одном контек­ сте, в сходных условиях, см. (10). КСК с предикативными наречиями для обозначения состоя­ ния: (17) Грустно мне, когда вздумаю, что время нашего возвраще­ ния так дачеко (С. Аксаков). А. В. Бондарко отмечает, что когда форма СВ будущего- настоящего выступает в качестве 2-го члена конструкции, зна­ чение предшествования перестает быть подчеркнутым, как бы отодвигается на задний план [там же: 203]. (18) Когда на память мне невольно Придет внушенный ими стих, Я так и вспыхну, сердцу больно, Мне стыдно идолов моих (А. Пушкин). Более разнообразны средства выражения динамичного, раз­ вивающегося события. Динамичноость может передаваться рядом следующих средств: а) междометиями, в том числе и отглагольными: (19) Эта полячка, бывало, даже руку на него поднимала: сдела­ ет, бывало, истерику, дамах его рукою по очкам (Н. Лесков). (20) Висела тут картинка про медведей. Походили они на сусли­ ков. Сидишь, бывало, закладываешь, и на них посматрива­ ешь. Как заметишь, что суслики закувыркались, — стоп. Добрал (В. Лаврентьев). (21) Я только, бывало, это самое задумаю про кинематограф, и все у меня выходит ладно и чинно... Вдруг трах! На сцену является артиллерист (А. Куприн). Безглагольные кратно-соотносительные конструкции 113 б) опущенным, но при этом восстанавливаемым из контекс­ та (относительно однозначно или с небольшими вариациями) глаголом: (22) И правда, зверь начал ложиться через каждые сто шагов. Не успеет прилечь — шаги и голоса (В. Солоухин). Временное сложноподчиненное предложение, представляю­ щее собой фразеологизированную конструкцию с опущенным союзом как и глаголом (слышатся, раздаются) в зависимой части. (23) Прежде, бывало, чуть прислуга не угодит или что, как вско­ чит и — «Двадцать пять горячих! Розог!» (А.Чехов) — (за)- кричит, воскликнет. (24) Выльет ему, бывало, Круковский несколько кувшинов на го­ лову, он пофыркает, вытрется мохнатым полотенцем и сейчас же за карты, за книги, за чертежи (А. Куприн) — примется, сядет. (25) Брак? Я не против брака, если муж глуп, богат и доверчив. Но если с первого же дня вы не сели верхом на муженька — прочь брачные узы! (А.Толстой) — отбросьте, отриньте, отметите. (26) Есть такие — стащит что попало да в кабак (А. Эр- тел ь) — несет, но и идет. в) компрессивно-вмещающими анафорическими компонента­ ми опять, снова, указывающими на повтор события в том же виде, с той же внутренней последовательностью действий. (27) [Я] взял собачонку на руки и стал опять кричать. Обессилю, потеряю голос, замолчу, а потом опять (А. Серафимович). (28) Кот ходил-ходил и набрел на избушку, в которой лесник жил; залез на чердак и полеживает себе, а захочет есть — пойдет по лесу птичек да мышей ловить, наестся досыта и опять на чердак — и горя ему мало (А. Афанасьев). (29) Любят, а друг другу нисколько не уступают. То сойдутся, то снова врозь... (В. Лаврентьев). Соотношение особого типа наблюдается в КСК с компонен­ том нет-нет (да, а) и..., где фактически имеется соотношение не двух событий, а события и его отсутствия, точнее «отсутст­ 1 5 114 И. П. Кюльмоя вие действия — один акт его осуществления, наглядно пред­ ставляющий несколько подобных актов, разделенных пауза­ ми» [Бондарко 1971: 212-213]. Если по поводу КСК отмечает­ ся, что в них создается «фикция единичности» события, когда фактически повторяющееся событие рассматривается на при­ мере одного случая, то КСК с нвт-нвт (да) и... можно на­ звать фикцией соотносительности событий, когда одним из соотносящихся событий является отсутствие события как та­ кового. (30) Каждому писателю нет-нет да и захочется написать рас­ сказ совершенно вольно, не думая ни о каких «железных» правилах и «золотых» законах, записанных в учебниках ли­ тературы (К. Паустовский). (31) У самых талантливых из них... нет-нет а и промелькнет вдруг нечто высокомерное... (Ф. Достоевский). (32) Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, заду­ мался и нет-нет да и взглянет на меня (М. Шолохов). Такой оборот может включать в себя настоящее или прошед­ шее НСВ : (33) Одеваясь, он бормочет что-то, и, нет-нет, на губах его взрывается дудниковское имя (Л. Леонов). (34) Нет-нет и всплывала надежда (И. Соколов-Микитов). Однако эти формы, в отличие от формы настоящего-будущего СВ, не выделяют один акт действия, а обозначают его повторяе­ мость как неопределенное множество нерасчлененных актов. Во всех КСК с безглагольным компонентом, как и в прото- типических конструкциях, следует отметить особую роль фор­ мы будущего-настоящего СВ. Ведь именно на примере таких конструкций К. С. Аксаков приходит к выводу: «так называе­ мые будущие формы глагола независимы от времени. Следо­ вательно, в русском глаголе нет формы будущего времени» [Ак­ саков 1875: 413]. Именно они послужили Н. П. Некрасову [Нек­ расов 1865] основой для утверждения об отсутствии у русско­ го глагола категории времени. А. А. Потебня полемизировал с Н. П. Некрасовым, доказывая наличие времен в русском язы­ ке тоже на примере кратно-соотносительных конструкций. Он Безглагольные кратно-соотносительные конструкции 115 указывал, что меткость в рассматриваемых выражениях «со­ стоит вовсе не в том, что значение будущего времени в них те­ ряется, а в том, что обычность действия обозначена будущим совершенным. [Потебня 1977: 125]. Обычность, кратность действия в русском языке, разумеется, может передаваться формами НСВ, более того, во всех описанных случаях формы СВ могут быть заменены на НСВ. Синонимичное употребле­ ние видовых форм — одна из особенностей КСК, однако именно СВ создает своеобразие этих построений в русском языке как в прототипических, так и в рассмотренных марги­ нальных типах КСК. ЛИТЕРАТУРА Аксаков К. С. 1875 — О русских глаголах. Полное собрание сочине­ ний. М. Т. 2, 407-438. Арутюнова Н. Д., Ширяев Е. Н. 1983 — Русское предложение. Бы­ тийный тип. М. Бондарко А. В. 1971 — Вид и время русского глагола. М. Киреевский И. В. 1861 — Письмо к К. С. Аксакову. Полное собрание сочинений. M. Т. 1, 105-106. Кюльмоя И. П.1983 — О понятии кратно-соотносительных конст­ рукций и их признаках. Ученые записки Тартуского университе­ та. Вып. 651, 58-69. Кюльмоя И. П. 1985 — Структура и функционирование кратно-соот­ носительных конструкций в современном русском языке. АКД. Л. Маслов Ю. С. 1954 — Имперфект глаголов совершенного вида в сла­ вянских языках. Вопросы славянского языкознания. Вып. 1. М. 68-138. Некрасов Н. П. 1865 — О значении форм русского глагола. СПб. Потебня А. А. 1977 — Из записок по русской грамматике. T. IV. Вып. И. Глагол. М. Шелякин М. А. 1983 — Категория вида и способы действия русско­ го глагола. Таллин. Шелякин М. А. 2001 — Функциональная грамматика русского язы­ ка. М.: Русский язык. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 РОЛИ АКТАНТОВ В РАМКАХ ФУНКЦИОНАЛЬНОГО СИНТАКСИСА А. МУСТАЙОКИ В предисловии к своей недавно вышедшей книге «Функцио­ нальная грамматика русского языка» М. А. Шелякин отмечает: «В настоящем пособии акцентируется внимание на подходе к функциональному описанию грамматики русского языка по принципу 'от формы выражения (средства) к функции', кото­ рый, несмотря на длительную традицию в изучении языка, далеко не исчерпал себя и является необходимым этапом для осуществления другого принципа функционального описания языка — 'от функций к форме выражения'» [Шелякин 2001: 3]. Поскольку подходом, используемым в настоящей статье, яв­ ляется как раз отмеченный М. А. Шелякиным противополож­ ный принцип, иногда называемый также ономасиологическим или активным, для начала целесообразно показать на конкрет­ ных примерах два основных различия между этими подходами. В разделе своей книги, в котором рассматриваются базовые модели утвердительных повествовательных предложений, М. А. Шелякин [Шелякин 2001: 202-224] приводит, между прочим, следующие схематические модели и примеры (С = субъект, П = предикат, О = объект): (1) С (им. п.) + П: Мальчик спит. (2) С (им. п.) + П -г О (твор. п.): Он болеет гриппом. (3) О (род. п. с предлогом у) + П (бытийный) + С (им. п.) У меня озноб / грипп / боли в спине. (4) С (дат. п. со значением лица) + П (связка + предикативное наречие): Мне холодно. (5) О (вин. п. со значением лица) + П (безличные глаголы со зна­ чением состояния): Меня знобит. Роли актантов в функциональном синтаксисе 117 Первое важное различие касается организации описания, пред­ ставления языковых фактов. В грамматике М. А. Шелякина вышеотмеченные конструкции описываются в пяти разных местах, а в функциональной грамматике (или синтаксисе) рус­ ского языка, составленной по принципу «от значения к фор­ ме», они (и некоторые другие конструкции) помещены в одном разделе под рубрикой «физиологическое состояние человека». Второе основополагающее различие относится к понятий­ ному аппарату работы. У М. А. Шелякина основные термины входят в формальный, поверхностный, уровень языка, а в функ­ циональном описании обратного типа используется термино­ логия семантического, смыслового уровня. Это целиком меня­ ет схематическое представление структур. Например, в пред­ ложении (2) на семантическом уровне только один актант, и понятия субъекта и объекта (или их эквивалентов) получают совсем иные толкования. Теоретической базой этой статьи служит модель функцио­ нального синтаксиса (далее — ФС), под которым имеется в виду разрабатываемая на кафедре русского языка Хельсинк­ ского университета концепция, основывающаяся на принципе «от значения к форме», или точнее «от семантических струк­ тур к языковым средствам». Ее основные принципы и то, чем она отличается от других соответствующих концепций, изло­ жены, например, в работах [Mustajoki 1993; Мустайоки 1997, 1999; Chesterman 1998]. Далее, готовится к печати книга «Тео­ рия функционального синтаксиса: от семантических категорий к языковым средствам». Таким образом, здесь мы можем ог­ раничиться самым сжатым описанием ФС. Основную идею ФС можно представить в виде схемы: 118 A. My стай оки уровень действительности ситуация — фильтр 1 (говорящий ограничивает ситуа­ цию, учитывая свои коммуникативные по­ требности) V положение вещей + комментарии говорящего семантический уровень семантические структуры — фильтр 2 (говорящий учитывает ограничения, обусловленные язы- ^ f ком и контекстом) языковой уровень поверхностные структуры данного языка Сделаем некоторые уточнения к схеме: 1. Именно положение вещей, являющееся ограничиваемым и интерпретируемым говорящим фрагментом действительно­ сти, представляет собой то, о чем говорящий хочет что-то ска­ зать. Положение вещей, как правило, намного беднее соответ­ ствующей ситуации (ср., напр., [Серебренников 1988: 79]). 2. Хотя исходным пунктом описания языка в рамках ФС является «доречевой», смысловой уровень существования языка, ФС никак не претендует на описание того, что действи­ тельно происходит в сознании человека при порождении речи. Этим вопросом занимаются психолингвисты, и пока без боль­ ших успехов (ср. [Мельчук 1974/1999: 13]). Семантический уровень ФС является конструктом лингвиста, описывающего язык по принципу «от значения к форме». 3. Семантические структуры не строятся на каком-либо оп­ ределенном языке. Их универсальность, однако, относительна, поскольку нет гарантии, что на их основе можно описать все языки мира. 4. У лингвиста нет прямого доступа к семантическим струк­ турам, а смысл, который ждет своего словесного выражения, находится в «черном ящике» вне наблюдения исследовате­ Роли актантов в функциональном синтаксисе 119 ля (ср. [Мельчук 1974/1999: 10]). Несмотря на это, мы должны постараться определить семантические категории как можно более подробно. 5. В отличие от генеративных моделей описания языка, пе­ реход от семантического уровня к выражению на уровне по­ верхностных структур не приводится в виде четких стадий, определяемых правилами перехода. Соответствия между эти­ ми двумя уровнями устанавливаются интуитивным способом: та или иная языковая структура является репрезентантом рас­ сматриваемой семантической категории, если с ее помощью можно выражать данное значение. 6. Языковые структуры, репрезентирующие одну и ту же семантическую категорию, имеют общее денотативное значе­ ние, но разные презентативные значения, создаваемые конк­ ретными формами выражения. Ср., напр.: [Адамец 1978: 33]. Рассмотрим сначала предложения (6)-(8). (6) Нина дала последний кусок мяса собаке. (7) Собака получила (от Нины) последний кусок мяса. (8) Последний кусок мяса был дан собаке Ниной. Спорный вопрос о синонимичности пар предложений, отли­ чающихся друг от друга только залогом (диатезой) — (6) и (8), снимается тем, что сказано выше в пункте 6: у них одинаковое денотативное (инвариантное) значение, но разные презента­ тивные (поверхностные) значения. Сопоставление смыслов, представленных в предложени­ ях (6) и (7), ведет нас к более интересному вопросу о том, как нужно истолковать конверсивные предложения: представляют ли они а) одну и ту же ситуацию; б) одно и то же положение вещей? Очевидно, все предложения указывают на один и тот же отрезок действительности. Таким образом, ответ на первый вопрос будет положительным. Отвечая на второй вопрос, мы должны иметь в виду, что положение вещей отражает то, что говорящий хочет сказать. Кажется, в его интенции входит вы­ ражение того, что данная ситуация видится или с точки зрения Нины, или с точки зрения собаки. Следовательно, предложе­ ния (6) и (7) представляют разные углы зрения говорящего и 120 А. Мустайоки тем самым разные положения вещей. Отметим уже сейчас, что роли Нины и собаки в ситуации не меняются. Независимо от выбранной поверхностной структуры, Нина остается актив­ ным, действующим лицом в ситуации, а собака — получате­ лем/реципиентом1 . Итак, мы готовы более подробно рассмотреть некоторые ключевые вопросы семантического уровня ФС. Как указано в приведенной схеме, основным понятием является СЕМАНТИЧЕ­ СКАЯ СТРУКТУРА. Поскольку в этой статье не обращается вни­ мание на разные «компликаторы» (Каузация, Фаза действия, Модальная фаза и др.), «комментаторы» (Речевые функции, Авторизация) и «спецификаторы» (Время, Аспектуальность и др.), мы можем сосредоточиться на ЯДРЕ семантической структуры, которое является схематическим представлением положения вещей. Ядро семантической структуры состоит из (некоего глу­ бинного) предиката и из одного или нескольких актантов. В принципе нет необходимости давать актантам названия, ха­ рактеризующие их роли; они могли бы называться просто ак­ тант ь актант^, актант^ и т.д., как это делает, например, П. Ада- мец (1978). Но на практике целесообразно приписывать им оп­ ределенные роли, иллюстрирующие их отношения к предикату. Вопросу о составе и названиях актантов (семантических ро­ лей, глубинных падежей) посвящено огромное количество на­ учных публикаций. В книге М. В. Всеволодовой [Всеволодо- ва 2000: 133-153] приводится еще одна, весьма подробная клас­ сификация «денотативных ролей», основывающаяся на синтезе разных трактовок. Здесь нет возможности углубиться в историю вопроса. Зато нам хотелось бы показать, как выглядит в общих чертах ролевой состав актантов в рамках ФС. Мы постараемся 1 Если представить себе реальную ситуацию, в которой собака получает кусок мяса, степень активности участников ситуации может варьиро­ ваться даже постольку, поскольку собака активнее Нины, но это не ме­ няет их типовые роли в процессе передачи куска мяса. В рамках любой грамматики, в том числе и в ФС, рассматриваются не отдельные речевые ситуации, а их схематические свойства. Роли актантов в функциональном синтаксисе 121 провести анализ на как можно более конкретном уровне, но мы никак не претендуем на окончательность принятых решений. Сначала необходимо подчеркнуть, что речь идет не о по­ верхностных структурах, а о семантических. Поэтому если ис­ кать эквивалент в теории валентности, то это скорее семантиче­ ская (логическая) валентность. В этой связи важны систематиче­ ские различия между семантическим и поверхностным уровня­ ми". Например, мы предполагаем, что в семантической структу­ ре предложения (9) есть, кроме читающего человека, и экспли­ цитно не выраженный объект, ср. (9а). Поскольку анекдот всегда рассказывается кому-то, в семантической структуре предложе­ ния (10) необходимо это отметить. В предложении (11) есть ин­ корпорированный в глаголе инструмент-орудие, который может быть выражен и эксплицитно (11а). При выражении состояния погоды или природы на семантическом уровне предполагается один локативный актант (12), а слова погода, дождь и гроза не имеют своего репрезентанта в актантном составе, а сливаются в предикате. (9) Вечером Виктор читает в постели. (9а) Вечером Виктор читает что-то в постели. ( 1 0 ) И г о р ь р а с с к а з а л отли ч ный а н е к д от . ( 1 1 ) Нина п и л ит д р о в а . ( 1 1 а ) Нина п и л ит д р о в а н о в о й э л е ктр опи л о й . ( 1 2 ) З а втра б у д ет х о р ошая п о г о д а / д ожд ь / г р о з а . В примерах, приведенных выше, на поверхностном уровне меньше членов предложения, чем в актантном составе семанти­ ческой структуры, но возможно и обратное. Один тип случаев мы уже рассмотрели при обсуждении примеров ( 1 )—(3). Широко распространены в русском языке аналитические выражения {вес­ ти переговоры, положить начало, сделать покупки), в которых семантически пустой глагол и дополнение вместе выражают предикат семантической структуры. Своего рода метаязыком Я. Г. Тестелец [Тестелец 2001: 156 и сл.], описывая систематические раз­ личия между семантическим и синтаксическим уровнями, прибегает и к разным терминам: ситуации имеют партиципиантов, а предикаты — актантов. 16 122 A. Мустайоки являются предложения ( 13)—( 14), в которых о ролевом составе или других элементах семантической структуры упоминается отдельно. ( 1 3 ) . . . В этом д е л е мы использовали наш новый топор. ( 1 4 ) . . . Это произошло поздно вечером. Нужно также упомянуть о так называемых объектах содержа­ ния (15), являющихся не объектами действия, а репрезентантами того же понятия, что и глагол. Подобные случаи легко допуска­ ют трактовку, в соответствии с которой с предикатом на семан­ тическом уровне связан не объект, а элемент, отвечающий на вопрос как. (15) *М алыш спит сном. (15а) Малыш спит крепким сном. Перед тем как начать развязывать пучок актантов разного ро­ да, отметим еще их ингерентные свойства. Актанты, способ­ ные контролировать свои действия или испытывать различные чувства, составляют категорию А3. Кроме того, различаются актанты предметные (В), вещественные (С) и отвлеченные (D). Речь идет не о каких-либо постоянных свойствах разных сущностей действительности, а о том, какие характеристики го­ ворящий дает им в данной ситуации. Так, например, в предло­ жении (16), взятом из сказки, слово молот употреблено как сло­ во, указывающее на одушевленное существо. Соответственно можно истолковать метонимическое употребление слова уни­ верситет в предложениях (17) и (18). ( 1 6 ) Мо л от заплакан, услышав о смерти пилы. (17) Университет удовлетворяет требованиям времени. ( 1 8 ) В е с ь университет радуется новому ректору. 3 Понятие одушевленности тесно связано с понятием агентивности, кото­ рое рассматривается в особенности в теоретических исследованиях по грамматике падежей. В общем-то одушевленность по-разному проявля­ ется в зависимости от типа положения вещей. Передвижение и некото­ рые физиологические состояния легко ассоциируются с существами «бо­ лее низких категорий». Эмоциональные состояния могут испытывать, очевидно, млекопитающие; действия же, связанные с работой мозга, обычно ассоциируются лишь с человеком. Роли актантов в функциональном синтаксисе 123 При определении актантов или семантических ролей (падежей) принимаются разные стратегии. Одни ученые соблюдают ми­ нималистский принцип и удовлетворяются наименьшим числом разных ролей, а другие стремятся к как можно подробному их исчислению. Рекордом первого типа можно считать локалисти- ческую модель Дж. Андерсона [Anderson 1971] с четырьмя глу­ бинными падежами. Другой конец шкалы представляет, очевид­ но, М. В. Всеволодова [Всеволодова 2000], выделяющая больше 50 денотативных ролей. М. В. Всеволодова [Всеволодова 2000: 134] группирует их в пять классов: роли 1 ) субъектного, 2) объ­ ектного, 3) адресатного, 4) инструментного и 5) ситуативного типов. При дальнейшем рассмотрении мы будем опираться от­ части на эту классификацию. Денотативным ролям (18) субъектного типа М. В. Всеволо­ дова дает, вслед за А. Е. Кибриком (1992), название протаго­ нист. Мы будем говорить о разных СУБЪЕКТАХ (S). Прототи­ пичным субъектом можно считать актант со значением произ­ водителя (автора) действия или поступка (19). При таком поло­ жении вещей кто-то действительно что-то делает. Назовем дан­ ную роль СУБЪЕКТОМ-АГЕНТОМ (S-A). В предложении (20) S-A не выражен эксплицитно, но входит в семантическую структуру. К этому типу актантов целесообразно подключить и такие субъ­ екты, которые контролируют (актуальное или неактуальное) со­ стояние (21). S-A всегда относится к категории А. Субъект-Агент ( 1 9 ) П етя убегает от злой собаки4. Посуда опять была вымыта Виктором. Игорь думал, как всегда, о своих вещах. По теннисному корту ползет червь. (20) Рапорт был плохо написан. ( 2 1 ) П и н а долго стояла около дверей, мечтая об Игоре. Собака неподвижно лежала у камина. 4 Здесь (как и во многих других местах) мы используем поверхностные предложения для описания семантических структур. Это должно быть прочитано так, что данные поверхностные предложения являются репре­ зентантами определенного типа семантических структур и ролей актан­ тов в них. 124 А. Мустайоки К примерам (21) близки случаи, в которых речь идет о владении каким-то имуществом. В них актант в принципе контролирует положение вещей, но, с другой стороны, его роль напоминает и ту, которая существует у Субъекта существования. Назовем эти актанты СУБЪЕКТОМ-ПОСЕССОРОМ (С-П). Субъект-Посессор (22) У Ивановых новый Мерседес. Свои деньги Нина хранит в сейфе. В общую терминологию лингвистики вошло понятие экспери- енсера. Под ним обычно подразумевают единственный актант эмоционального или физиологического состояния (23). Если выражено и конкретное место боли, его можно считать частью СУБЪЕКТА-ЭКСПЕРИЕНСЕРА (S-E) (24). В случаях реляционного эмоционального отношения можно также выделить S-E, «носи­ теля» данного чувства (25). В роли S-E выступают только актан­ ты категории А. Субъект-Экспериенсер (23 ) У матери Нины рак / ангина / воспаление легких. Мне было холодно / скучно. Игорь был пьян / в хорошем настроении. Боксер потерял терпение /сознание. Меня тошнит /рвет. (24) У меня болит голова /рука/спина. (25) Игорь не может терпеть Виктора. Нина любит Игоря. Рассмотрим некоторые периферийные случаи, толкование кото­ рых не однозначно. Иногда к чувствам относится оттенок ак­ тивной деятельности. Как правило, он, однако, носит второсте­ пенный характер, и, таким образом, при положении вещей, представленном в предложениях (26), наличествует не S-A, а S-E. В предложениях (27)-(29) описываются ситуации, в кото­ рых актант категории А становится «жертвой» неожиданного или неконтролируемого события. В (27) существование S-E оче­ видно. На наш взгляд, так можно истолковать и примеры (28), хотя в них присутствие агентавности чувствуется сильнее. В примерах (29) тоже что-то происходит с актантом категории А, Pоли актантов в функциональном синтаксисе 125 однако мы договорились выше о том, что в конверсивных кон­ струкциях состав ролей одинаков. Таким образом, кошка и за­ щитник здесь — объектные актанты. Пример (30) мы интерпре­ тируем так, что Виктор в нем не S-E, а Субъект-Посессор. (26) Игорь восхищается спортивными машинами. Его поведение удивляет меня. (27) С бабушкой обморок. (28) Нина громко чихнула. Игорь поскользнулся и упал на асфальт. (29) Кошка попала под машину. (Машина наехала на кошку.) Защитник получил клюшкой по рукам. (Защитника ударили клюшкой по рукам.) (30) Виктор потерял свой бумажник. Кроме вышеупомянутых случаев, в функции подлежащего по­ верхностных предложений часто выступают и актанты, которые ничего не делают и ничего не чувствуют (или, по крайней мере, об этом не рассказывается). Среди них есть актанты всех катего­ рий (A-D). Такие случаи разделяются на актуальные (локализо­ ванные во времени, ситуативные) (31) и неактуальные (нелока- лизованные во времени, аситуативные) варианты положения вещей (32). Относительно последней группы можно только ус­ ловно говорить о «ситуации» действительности. Предикаты этих вариантов положения вещей обозначают существование, харак­ теристику или идентификацию актанта. Роль актанта в них — это своего рода антироль: он, собственно, не «участвует» в си­ туации, а о нем просто что-то рассказывают. Из-за этого мы на­ зываем эту роль СУБЪЕКТОМ-НЕЙТРАЛОМ (S-N). Субъект-Нейтрал ( 3 1 ) Ц в еты стояли в вазе. Мои руки /все бумаги были совсем грязными. Воздушный шарик лопнул. (32) Гномов/синих лимонов не существует. Студентка /машина / идея хорошая. Урсула — немка / левша / школьница. Перейдем к рассмотрению объектных актантов. М. В. Всеволо­ дова [Всеволодова 2000: 144-145] применяет к ним общее на­ 126 А. Мустайоки звание «пациенс»; он имеет 11 вариантов. Как и при рассмотре­ нии разных видов субъекта, мы стараемся ограничиться мень­ шим количеством разных типов объекта. Ключевыми вопросами являются: нужно ли 1) отличать результативные объекты (ре- зультативы, креативы, элиминативы) (33) от таких, при которых мы не имеем дела с их существованием (34), 2) учитывать инге- рентные категории актантов (33)-(34). (33) Он приготовил прекрасный суп /хороший доклад. Она уничтожила нас / документ /план. (34) Нина коснулась Игоря / стола / воды / важного вопроса. Виктор привез с собой Петю / компьютер / хорошие но­ вости. На первый вопрос мы можем ответить утвердительно. Если во­ обще различать подтипы объектов, то результативные объекты образуют в понятийном плане, безусловно, особый класс, не­ смотря на то, что существует немало неясных промежуточных случаев, в которых создание чего-либо нового, ранее не сущест­ вовавшего, не очевидно (35)5. Таким образом, в семантических структурах примеров (33) и (35)—(36) существует ОБЪЕКТ-РЕ- ЗУЛЬТАТИВ (0-R) (ср. [Богданов 1977: 55]). Решение выделить O-R как особый класс объектов подтверждается тем, что в одном и том же предложении / положении вещей может встречаться и объект другого класса (37) — факт, который часто считают од­ ним из критериев определения семантических ролей. Объект-Результатив (35) Мы создали новую классификацию актантов. (36) Русские коллеги организовали отличный симпозиум. Нина написала диссертацию. Виктор связан себе свитер. (37) Мы построили сауну из сухостойных бревен. Ср. Мы обработали сухостойные бревна и сделали из них сауну. 5 При некоторых глаголах возможен как результативный, так и «нормаль­ ный» объект (Нина копала яму / землю). Вполне возможно, что наивный носитель языка не чувствует различия между ними. Роли актантов в функциональном синтаксисе 127 В отличие от этого мы не видим основания различать объекты на основе того, в какую ингерентную категорию они входят. В принципе возможно было бы выделить, напр., Объект-Экс- периенсер, но свойство объекта испытывать чувства редко иг­ рает существенную роль. Таким образом, выделим для актан­ тов примеров (38) одну роль ОБЪЕКТА-ДИРЕКТИВА (O-Dr). Как показывают примеры, в русском языке (и во многих других европейских языках) встречается один и тот же глагол и структура предложения, независимо от категории актанта. При необходимости название объекта может быть снабжено индек­ сом, подсказывающим категорию актанта На основе примеров можно легко сделать вывод, что сами ситуации и Актанты- Объекты в них сильно отличаются друг от друга по конкрет­ ности. Объект-Директив ( 3 8 ) П етя п о д а р и л У р с у л е книгу. Оля хлопала собаку по спине. Виктор наградил детей шоколадом. Государство сократило свои расходы. Мы перенесли стол в зал / собрание на вторник. Игорь ненавидит Игоря / спорт / свою родину. Мы должны выделить, по крайней мере, еще один тип объектов, ОБЪЕКТ-ДЕЛИБЕРАТИВ, понятие довольно известное. Здесь мы имеем дело с положением вещей, в котором Субъект-Агент со­ вершает интеллектуальные или речевые действия (39)6. Иногда выражается эксплицитно также O-Dr (40) или 0-R (41). Объект-Делибератив (39) Нина долго рассказывала о своей поездке. (40) Нина рассказала хорошую шутку (- O-Dr) о шведах. (41) Группа психологов написала книгу (= O-R) о том, как при­ обрести друзей при помощи хорошего владения языками. В различных ситуациях передачи информации или предметов присутствуют, кроме Объекта, два актанта категории А: Субъ­ ' 0-D почти всегда указывает на целостное положение вещей (Р); ср. Нина рассказала шутку о шведах = Нина рассказала шутку о том, каковы шведы. 128 А. Мустайоки ект-Агент и РЕЦИПИЕНТ (R). Реципиенты бывают разные. Их рассмотрение позволяет нам затронуть и более общие вопросы, связанные с соотношением поверхностных и семантических структур. Реципиент (42) Петя дал Урсуле книгу. (43) Петя рассказал Урсуле новости. (44) Петя купил Урсуле книгу. (44а) Петя купил Урсуле книгу, но забыл дать ее ей. (45) Петя собирал для Урсулы цветы. (45а) Петя собирал для Урсулы цветы, но подарил их Оле. (46) Петя написал Урсуле письмо. (47) Петя связал Урсуле свитер. Приведенные выше примеры отличаются друг от друга тем, как тесно Реципиент связан с самой основной ситуацией. В (42) Ре­ ципиент является неотъемлемой частью ситуации (передача че­ го-нибудь предполагает существование получателя; если Петя дал Урсуле книгу, то та не могла ее не получить). В случае пере­ дачи информации (43) слушающий также является участником ситуации, но он может и не слышать или не слушать сообщае­ мое. В принципе примеры (44) и (45) допускают трактовку, со­ гласно которой они указывают на два отдельных положения ве­ щей (на покупку/собирание и передачу); ср. (44а) и (45а). Таким образом, данные поверхностные предложения можно было бы истолковать как результат конденсации (см. особенно [Марты­ нов 1982: 156-161]). То же самое касается примеров (46) и (47), в которых Реципиент находится еще «дальше» от основной си­ туации. Однако, как нам представляется, во всех названных вы­ ше случаях говорящий видит лишь одно положение вещей, о чем свидетельствуют как раз предложения типа (44а) и (45а): подразумевается, что названный актант является Реципиентом; если это не так, об этом нужно отдельно сказать. Итак, согласно нашей трактовке, предложения (42)—(46) ука­ зывают на семантическую структуру, где лишь одно ядро, но они различаются по актуальным ролям Реципиента. В (42) и (43) присутствует непосредственный Реципиент, а именно ПОЛУЧА­ ТЕЛЬ (42) или СЛУШАЮЩИЙ (адресат информации) (43), между Роли актантов в функциональном синтаксисе 129 тем как в (44)-(47) присутствует потенциальный Реципиент, ко­ торого можно назвать ПРЕДПОЛАГАЕМЫМ ПОЛУЧАТЕЛЕМ. Кроме того, следует выделить БЕНЕФИЦИАНТА, который — как видно из (48) — ничего не получает и не выслушивает, но в пользу ко­ торого или за которого совершается действие. Таким образом, выделяется четыре класса Реципиентов7. (48) Виктор завязал шнурки малышу. В семантических структурах вместе с Субъектом-Агентом не­ редко выступает и ИНСТРУМЕНТ — орудие или средство в широ­ ком понимании этих слов. При выделении разных Инструментов удобно использовать их ингерентные категории. Так, существу­ ют инструменты предметные (1 в, 49), вещественные (1 с, 50) и отвлеченные (ID, 51). Следует еще выделить довольно распро­ страненный тип Инструмента — инклюзивный инструмент, яв­ ляющийся частью Субъекта-Агента (52). Инструмент (49) Нина открыла бутылку новым штопором. Я полил цветы из лейки. Мы ехали на рынок на велосипеде. (50) Я полил цветы теплой водой. Лекарь-самоучка излечил меня каким-то чудодейственным лекарством. ( 5 1 ) В и ктор утешал д етей ласковыми словами. ( 5 2 ) И г о р ь открыл д в е р ь левой рукой. Инструмент — самый сложный из актантов с точки зрения того, нужно ли предполагать его существование на семантиче­ ском уровне. Дело в том, что Инструмент выражается экспли­ цитно, как правило, только в рематической позиции, т.е. в том случае, когда он содержит важную новую информацию. В конк­ ретных же ситуациях действительности Субъект-Агент всегда использует какой-либо инструмент (инклюзивный или экс­ ' М. В. Вссволодова [Всеволодова 2000: 145-146] тоже выделяет четыре типа Реципиентов (адресатных ролей), однако внутренне классы не сов­ падают. 17 130 A. Мустайоки клюзивный). Мы едим ложкой или вилкой, мы режем ножом или ножницами, мы киваем и думаем головой. Здесь возможны два обоснованных решения: 1 ) поскольку говорящий вообще выбирает из реальной ситуации только ма­ ленькую ее часть, можно истолковать это так, что в фильтре между действительностью и семантическим уровнем отсеива­ ются Инструменты, не существенные для информации; 2) Ин­ струмент нельзя отсеять, поскольку он является неотделимой частью такого положения вещей, при котором Субъект-Агент делает что-то, напр., когда мы говорим Он ест борщ, мы не имеем в виду, что он ест его без ложки. Мы склонны принять второе толкование. Заметим, что этот вопрос имеет, скорее всего, философское значение, поскольку его решение мало влияет на то, как языковые факты представ­ лены в ФС. Необходимо еще коротко затронуть вопрос о ролях про­ странственных выражений. Очевидно, нужно выделить три слу­ чая: 1) Субъект-Локатив (53), который может быть не выра­ жен (54); 2) Локатив, актант семантической структуры (55); и 3) Место-спецификатор, который может быть добавлен ко всем актуальным положениям вещей (56). (53) На улице дождь / сильный ветер / туман. Погода в Англии была лучше, чем мы ожидали. (54) Сегодня холодно /солнечно /туманно. (55) Дом расположен /находится на берегу озера. Из Екатеринбурга приехали гости. (56) Игорь иногда поет в сауне. Мы не могли рассмотреть в рамках этой статьи все спорные во­ просы определения семантической структуры и актантов в них. Интересны, напр., случаи, в которых позицию актанта в семан­ тической структуре занимает просто положение вещей (57)8. Особого внимания требуют некоторые отвлеченные существи­ тельные, актуальное значение которых сильно привязано к кон- * Классификация предикатных актантов предложена В. Б. Касевичем и В. С. Храковским [Касевич, Храковский 1983]. Ср. также [Арутюно­ ва 1988: 3- глава]. Роли актантов в функциональном синтаксисе 131 тексту (58), ср. [Богданов 1977: 34]. Некоторые уточнения нуж­ но сделать и в толкованиях роли природных «субъектов» (Эле­ ментов, Стихия, Сила, Force), широко дискутируемых в теории падежной грамматики (59). (57) Бездельничанье Нины раздражает Виктора. Употребление алкоголя женщинами довольно новое явле­ ние, не так ли? (58) Наука не способна решить все проблемы человека. Наука — достояние всего народа. Наука стала священной коровой современного общества. Наука — интересная вещь. (59) Дом был подожжен молнией. Итак, нами была представлена в общих чертах возможная клас­ сификация актантов. Мы не можем доказать, что она лучше дру­ гих; правда, и обратное вряд ли можно доказать. Вообще в со­ ставлении любой классификации, касающейся языка, лингвист должен найти компромисс между строгой систематичностью и тем, что конкретно наличествует в языке (языках). Если соблю­ дать абсолютную последовательность при определении разных категорий, мы получаем классификацию, плохо отражающую языковую реальность. Если учитывать все повороты и детали, которые можно найти в языке (языках), создается «классифика­ ция», которая представляет собой уже не таксономическую сис­ тему, а собрание отдельных фактов. Поскольку нет прямого метода для определения актантных ролей, исследователь старается подойти к этому вопросу с раз­ ных сторон. Важным материалом для нас служили факты от­ дельных языков (особенно русского, английского, немецкого, финского и шведского). Хотя исходным пунктом в ФС являются семантические категории, это не значит, что явления на уровне поверхностных структур нерелевантны; наоборот, они пред­ ставляют собой важный материал при определении семантиче­ ских категорий. Здесь, однако, важно все время осознавать, что 132 A. Мустайоки семантические категории — не то же самое, что языковые кате­ гории9. Другим источником информации для нас служили тесты, в которых студенты-информанты должны были распределить предложения по группам в зависимости от того, какое положе­ ние вещей они представляют. К тому же можно использовать разные классификационные принципы, один из которых был назван выше: актанты х \л у относятся к двум разным классам актантов, если они могут оказываться при одном и том же по­ ложении вещей одновременно. Это логичный и обоснованный принцип. Но его применение затрудняется тем, что иногда такие случаи трудно отличить от тех, в которых выступают два одно­ типных актанта (60). Кроме того, придуманные предложения не всегда отличаются естественностью (61), ср. [Сильницкий 1973: 382]. (60) Я долго ссорился с Ириной. (Ср. Мы с Ириной долго ссорились.) ( 6 1 ) ?Он п о в е с и л к а ртин у н а ст е н у м о л отком и д в умя г в о з д ями . ЛИТЕРАТУРА Адамец П. 1978 — Образование предложений из пропозиций в совре­ менном русском языке. Praha. Арутюнова Н. Д. 1988 — Типы языковых значений (оценка, событие, факт). М. Богданов В. В. 1977 — Семантико-синтаксическая организация пред­ ложения. Л. Всеволодова М. В. 2000 — Теория функционально-коммуникативного синтаксиса. М. Касевич В. Б., Храковский В. С. 1983 — Конструкции с предикат­ ными актантами. Категории глагола и структура предложения. Л. 5-27. Особенно трудно быть последовательным при рассмотрении таких кате­ горий, у которых нет явного эквивалента в действительности. Из-за этого часто путают видовые и аспектуальные значения [ср. Мустайо- ки 1999]. Роли актантов в функциональном синтаксисе 133 Кибрик А. Е. 1992 — Очерки по общим и прикладным вопросам язы­ кознания. М. Мельчук И. А. 1974/1999 — Опыт теории лингвистических моделей «смысл +-+ текст». М. Мартынов В. В. 1982 — Категории языка: семиологический аспект. М. Мустайоки А. 1997 — Возможна ли грамматика на семантической основе? Вопросы языкознания. 3. 15-25. Мустайоки А. 1999 — Аспектуальность в теории функционального синтаксиса. Die grammatischen Korrelationen (Grazer linguistische Slawistentage), hrsg. von B. Tošovic. 229-244. Сильницкий Г. Г. 1973 — Семантические типы ситуаций и семанти­ ческие классы глаголов. Проблемы структурной лингвистики. 373-392. Серебренников Б. А. (отв. ред.) 1988 — Роль человеческого фактора в языке: язык и картина мира. М. Тестелец Я. Г. 2001 — Введение в общий синтаксис. М. Шелякин М. А. 2001 — Функциональная грамматика русского языка. М. Anderson, John M. 1971 — The Grammar of Case: Towards a Localistic Theory. London. Chesterman, Andrew 1998 — Contrastive Functional Analysis (= Prag­ matics & Beyond, New Series 47). Amsterdam/ Philadelphia: John Benjamins 1998. Mustajoki, Arto 1993 — Mielestä kieleen: kontrastiivisen funktionaalisen lauseopin teoriaa. Helsinki. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ЕДИНИЦА ЭСТЕТИЧЕСКОЙ КОММУНИКАЦИИ Л. А. НОВИКОВ Интерпретация языка как функционирующей системы предпо­ лагает, что его единицы входят одновременно в языковой (эми- ческий) и речевой (этический) ряды, представляя собой на каж­ дом уровне, с одной стороны, единство, а, с другой, диалекти­ ческое противоречие общего и отдельного (особенного), инва­ риант и его варианты. Сложившаяся система основных единиц языка лишь на самых нижних его уровнях обнаруживает эми- ческо-этическую структуру терминов. Речь идет о фонеме и морфеме, терминах, введенных в научный обиход И. А. Бодуэ- ном де Куртенэ, их современной трактовке: фонема: фон(а), морфема: морф(а). Инвариантно-вариантные пропорции дру­ гих единиц (лексического и грамматического слова, предло­ жения) могут быть представлены только в специальном теоре­ тическом метаописании: фонема: фона = морфема: морфа = лек­ сема: лекса = граммема: грамма = синтаксема: синтакса [синтаг- мема: синтагма] [Новиков 2002]. Семантическим коррелятом формы (звуковой, графической оболочки, знака) всех основных единиц языка, кроме фонемы, является семантема, которая, по словам Ж. Вандриеса, выра­ жает «объективные элементы представлений» [Вандриес 1937: 77]. Она понимается обычно как односторонняя единица плана содержания языка, соотносимая с эмическим планом единиц. У единиц номинативного типа, напр., слова (лексического, лексемы, и грамматического, граммемы) в виде реализаций семантемы выступают семанты (аллосеманты). Так, содержа­ ние лексемы стол представляет семантема 'предмет мебе­ ли/еда, питание/учреждение, отдел', а лексы стол\ — семанта 'предмет мебели' и т.д. Единица эстетической коммуникации 135 Инвариантно-вариантная интерпретация единиц тянет за собой «цепочку» терминов более специфического характера: морфонема, графема, экспрессема, стилема и т.д. Изучение языка в его эстетической функции как вторичной моделирующей системы также должно опираться на некий ин­ вариант образности, выражаемый эмической единицей, кото­ рая вбирала бы в себя суть поэтического языка и реализова­ лась бы в вариантах различных ступеней и разного характера. В истории филологии поиск такого обобщения находил от­ ражение в разнообразных систематизациях образных средств языка: видов тропов и фигур, типов ритма, фоники, изобрази­ тельных грамматических структур и поэтических приемов композиции. Язык как выражение [Кроче 1920: 90], словесное искусство применительно к творчеству писателя, литературным школам и направлениям обнаруживает взаимосвязанные уровни, соот­ ветствующие трем основным понятиям: язык (целенаправлен­ ный отбор речевых средств), стиль (характерные приемы их употребления) и поэтика (идейно-эстетически организованные композиционно-речевые структуры произведений). Эти поня­ тия находятся в отношении последовательного включения: язык с стиль с поэтика [Новиков 2001: 281-282]. Поэтика оказывается в этой связи иерархически самым высоким поня­ тием: она играет роль своеобразной доминанты в стилевой и структурной организации языковых средств текста, вбирая в себя по закону указанного выше включения все их специфи­ ческие свойства. Поэтому инвариантную единицу языка как искусства следует соотнести именно с этим уровнем. Назовем е е п о э т е м о й . Говоря о специфике поэтемы как единице языка художест­ венной литературы par excellence, следует отметить, по крайне мере, две ее особенности. Во-первых, она по сравнению с дру­ гими единицами не «закреплена» за каким-то определенным уровнем языка. Ее основу как единицы вторичной моделирую­ щей системы могут образовать звук, морфема, лексема, грам­ матическая форма или конструкция, которые эстетически трансформируются в ней в ощутимые образы. Поэтема интег­ 136 JI. Л. Новиков рирует, синтезирует свойства разных единиц первичной моде­ лирующей системы языка. Во-вторых, поэтема обладает двухъ­ ярусной структурой: в ней «поэтическая реальность» (2) над­ страивается над обычной (1): объект] — знак) — смысл, = объ- ект2 — знак2 _ смысл2. Ср. у Н. В. Гоголя: бричка, упряжка в три лошади — тройка, 'скоростной конный экипаж' [обыч­ ная реальность] = «необгонимая тройка», «вытянутые линии, летящие по воздуху» — птица тройка — 'символ движения, Руси' [поэтическая реальность] [Новиков 2001, II: 58-60]. Поэ­ тема тройка как метафора отражает дихотомию «язык — речь»: ее нижний, языковой уровень — основа образа в поэти­ ческом осмыслении на втором уровне. Объектом поэтического изображения является «квазипредмет» поэтической реально­ сти [Шпет 1927: 176] с его «колеблющимся» смыслом [Тыня­ нов 1965: 128] — от конкретного до символического. Подвиж­ ный и поэтому ощутимо воспринимаемый смысл поэтемы как языковой единицы объясняется ее необычным, «смещенным» употреблением, отступлением от общепринятого узуса. Структура поэтемы как эмической единицы изоморфна строению основных языковых единиц. Ее инвариантное и час­ то неопределенное, «колеблющееся» значение реализуется в тексте в виде взаимоисключающих друг друга в одной и той же позиции поэт: ПОЭТЕМА поэта] у поэта2 v поэта3... а л л о п о э т ы Многосмысленный и многоликий образ пушкинского памят­ ника как поэтема — система метафорических поэт (памятник нерукотворный, [вознесся] главою непокорной, [душа] в завет­ ной лире), последовательно сменяющих друг друга в разных позициях и развивающих общую тему в текстовом семантиче­ ском поле. «Наплывы» элементарных образов-поэт, фиксируе­ мых кратковременной памятью и дающих намеки на разные ракурсы изображения квазипредмета, не проходят бесследно, Единица эстетической коммуникации 137 а суммируются в единое подвижное и расчлененное целое в долговременной памяти о произведении в целом. Семанты поэт интегрируются в семантеме поэтемы: 'необычный, неви­ данный монумент / независимый и свободный великий поэт / бессмертная поэзия'. Для многих текстов поэтема — выраже­ ние общего в произведении, реализуемого в отдельных его проявлениях; она может быть образным названием-заглавием целого произведения: «Мертвые души» Н. В. Гоголя, «Гроза» А. Н. Островского, «Идиот» Ф. М. Достоевского, «Человек в футляре» А. П. Чехова, «На дне» М. Горького и т.п. Поэтема может иметь и единственную реализацию. По своей структуре поэтема может быть разной степени «протяженности» и сложности: от слова и сочетания слов до целого фрагмента и всего текста, но она должна быть как сло­ весный образ «эстетически организованным структурным эле­ ментом стиля литературного произведения» [Виноградов 1963: 119]. Теория поэтемы находится в самом начале ее разработки, и очень многое остается здесь неясным и неопределенным. Од­ нако и теперь очевидно, что такие «клеточки» поэтической речи, взаимодействуя друг с другом, создают сложные рас­ члененные художественные структуры, вовлекая в свою сферу как доминанты и, казалось бы, лишенный эстетической ценно­ сти «упаковочный» языковой материал и тем самым способст­ вуя созданию общей образности текста. Одной из важнейших задач в разработке теории художе­ ственной речи является создание общей таксономии поэтем, основанной на раскрытии ее иерархической структуры и обос­ новании детерминирующего инварианта ее образности. Из множества произведений, в которых поэтемы (аллопоэты) функционируют синтагматически как единицы текста, должно быть выбрано, так сказать, вынесено за скобки то существенно общее, что позволяет представить их и как системы парадигм поэтического языка в отвлечении от конкретных текстов. В основу детерминанты поэтической образности может быть положен прием остраннения в словесном искусст­ 18 138 Jl. А. Новиков ве, предложенный В. Б. Шкловским1. В известной работе «Ис­ кусство как прием», опубликованной в сборнике «Поэти­ ка» [Петроград 1919], молодой Шкловский писал, что для то­ го, чтобы «вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи», оживить «стертые», привычно безликие слова, существует ис­ кусство: «Целью искусства является дать ощущение вещи как видение, а не как узнавание; приемом искусства является при­ ем "остранения" вещей и прием затрудненной формы, увели­ чивающий трудность и долготу восприятия, т.к. воспринима- тельный процесс в искусстве самоцелей и должен быть про­ длен; искусство есть способ пережить деланье веди, а сделан­ ное в искусстве не важно» [Шкловский 1919: 105]. В. Б. Шклов­ ский отмечает, напр., что остраннение у Л. Н. Толстого заклю­ чается в том, что он не называет вещь ее привычным именем, а описывает ее, как бы в первый раз увиденную («странную»), «причем он употребляет в описании вещи не те названия ее частей, которые приняты, а называет их так, как называются соответственные части в других вещах» [там же: 106]. Чаще всего это композиционный прием. Так, в «Холстомере» рас­ сказ ведется «от лица лошади, и вещи остранены не нашим, а лошадиным их восприятием» [там же]. Однако в остраннении было бы неправильно видеть только композиционный прием изображения вещей, событий через «непонимание героя», а потому особенное, ярко ощутимое. Интуитивно В. Б. Шкловский чувствовал, что оно распростра­ няется и на язык: «Я лично считаю, что остраннение есть поч­ ти везде, где есть образ» [там же: 109]. Развивая эту мысль, можно сказать, что остраннение — не только прием компози­ ции, как обычно считают (изображение через «непонимание», «странное», «необычное», а потому и яркое художественное), н о и и н в а р и а н т я з ы к о в о й п о э т и ч е с к о й образности. Оно лежит в основе не только необычного В. Б. Шкловский в последние годы своей жизни и деятельности считал написание этого термина с одним «н» («остранение») ошибочным и стал писать его с двумя «н» («остраннение»). См. об этом [Новиков 2001: 56. 780]. Единица эстетической коммуникации 139 описания и восприятия вещей и событий [Шкловский 1928], но и языковых словесных образов: тропов и фигур, всех поэтем. Остраннение как выражение поэтического воззрения чело­ века на мир — необычное сопоставление предметов (предмет­ ных рядов) А и В, рождающее в его восприятии в результате их соположения и взаимодействия новое представление с «приращенным» смыслом об обозначаемом и соответст­ вующую эстетически значимую номинацию-поэтему С в виде сочетания слов, предложения и т.п. Нестандартная индивиду­ ально авторская сочетаемость слов является «синтагматиче­ ской техникой» словесного искусства: «Что такое поэзия? А вот что: союз двух слов, о которых никто не подозревал, что они могут соединиться и что, соединившись, они будут выра­ жать новую тайну всякий раз, как их произнесут», — проник­ новенно сказал испанский поэт и драматург Ф. Гарсия Лорка. Остраннение как источник «самодвижения» и инвариант образности уходит глубокими корнями в мифологию, давшую позднее языку поэтические изобразительные средства. Поэти­ ческое толкование действительности органически присуще че­ ловеку, как и научное. Благодаря остранненному взгляду на мир оно делает его восприятие необычным, как бы «смещен­ ным», а потому и ярким. «Образ, — отмечал Г. Г. Шпет, — набрасывает на вещь гирлянды слов-названий, сорванных с других вещей» [Шпет 1923: 39]. Признание лингвопоэтического статуса остраннения от­ крывает новый ход мысли в единой систематизации тропов и фигур как поэтем. Необычное («странное» для «практического языка»), соположение и сопоставление предметов А и В при реализации эстетической функции языка дает им новое (обыч­ но составное) название, поэтическую номинацию, или поэте- му, —С: 140 Л. А. Новиков О С Т Р А Н Н Е Н И Е как прием и инвариант образности V Y г~т V А» В A B А / В а / В А < В А: В j, В2, В3. \у с, X X У Xс/ 5 V А: IIB II В2Н В3... а: Ь, В, В... А), Аз, A3...—> В3, ВI, В2. С7 Q Су Схема иллюстрирует механизмы остраннения в виде поэтем: пяти тропов, трех фигур и одной композиционной. В каждой из них, содержащей инвариант остраннения, эстетический эф­ фект образности реализуется по-своему. Обратимся сначала к рассмотрению поэтем-тропов. 1. Сравнение — А (лед неокрепший) ~ В (тающий сахар) > Ci (лед неокрепший словно как тающий сахар): Лед неокрепший на речке студеной Словно как тающий сахар лежит... (Н. А. Некрасов) Предметы и их номинации, обычно не соотносимые, сравни­ ваются при помощи союза словно как, получая вторичное об­ разное семантическое согласование (основание — хрупкость, белизна, блеск). Сравнение следует признать исходным тропом, наиболее наглядно и полно воплощающим остраннение как расчленен­ ное сопоставление. 2. Метафора — А (жизнь) • В (мгла) > С2 (жизнимгла): Двадцатый век... еше бездомней, Еще страшнее жизни мгла... (А. А. Блок) В отличие от предшествующего тропа метафора — сравнение нерасчлененное, «свернутое»; это как бы итог сравнения, не Единица эстетической коммуникации 141 частичное уподобление исходных имен предметов (А ~ В), а их умножение, конъюнкция (А • В). Во втором компоненте ме­ тафорического образа — мгла 'мрак, тьма' актуализируется и развивается сема 'непроглядность' по причинной импликации сходства: —> 'безрадостная, безотрадная' (ср. непроглядная жизнь, жить (жизнь) без просвета (просвету) и т.п.). 3. Метонимия — А (бокал) ! В (шипение, пенистый) > С3 (ши­ пенье пенистых бокалов): ...Шипенье пенистых бокалов... (А. С. Пушкин) И здесь мы имеем дело с остранненным, «смещенным» обо­ значением одного, неназванного, угадываемого предмета (ви­ но, шампанское) через другой (бокал) благодаря их соположе­ нию, смежности как вместимого и вместилища. 4. Синекдоха (как разновидность метонимии, pars pro to­ to) — а (жилет) / В (пригнули головы, остановились, пробежа­ ли) > С4 (жилеты пригнули головы, остановились, побежали): ...раздался оглушительный лопающийся пушечный выстрел, пи­ кейные жилеты пригнули головы, остановились и сейчас же по­ бежали обратно (И. Ильф, Е. Петров). Здесь прослеживаются те же закономерности остраннения, что и в предыдущем примере, однако в отличие от последнего в этом случае обозначена принадлежность неназванных субъек­ тов (жилет — а), по которой благодаря предикатам (В) они узнаются. 5. Символ — А (парус) < В (одинокий, ищет, кинул; alter ego поэта) > С5 (парус одинокий, ищет, кинул): Белеет парус одинокий В тумане моря голубом!.. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном? (М. Ю. Лермонтов) Суть символа как переживаемого образа состоит в выходе за пределы обозначаемого предмета (объекта), в глубинном мно­ гозначном смысле, вбирающем в себя все содержание стихо­ 142 JJ. А. Новиков творения. Парус — символ одиночества и мятежности. Эта поэтема раскрывается в стихотворении с помощью системы предикатов-поэтем. Теперь обратимся к анализу некоторых фигур-поэтем. 6. Повтор — А (перли): Bi (перли), В2 (так перли), В3 (так перли) > Сб (перли, перли, так перли, так перли): Уж и перли, и перли в подъездные двери — так перли, так пер­ ли! (А. Белый). Движение, напор толпы изображается остранненно-экспрес- сивно путем многократного повторения глагола (в двух по­ следних случаях с наречием усилительного значения), хотя по сути действие здесь одно и в «практическом языке» могло бы быть обозначено однократным употреблением этого глагола. 7. Параллелизм — А ( [ я н е з н аю ] , г д е г р а н и ца ) : | | В] (между Севером и Югом), || В2 (меж товарищем и другом), || В3 (меж­ ду п л ам е н ем и дымом ) , | | В4 ( м еж п о д р у г о й и любимой ) > С 7 ( [ я не знаю, где] граница между Севером и Югом, меж товари­ щем и другом, между пламенем и дымом, меж подругой и лю­ бимой): Я не знаю, где граница Между Севером и Югом, Я не знаю, где граница Меж товарищем и другом... ... Я не знаю, где граница Между пламенем и дымом, Я не знаю, где граница Меж подругой и любимой. (М. А. Светлов) Противоречивая взаимосвязь между понятиями, отсутствие резких границ между ними передается через, казалось бы, не­ однородное («странное» совмещение смыслов параллельных конструкций, выявляющее общность сопоставлений в поэте- ме (С7). 8. Г радация — а (ручей): b (река), В (озеро), В (океан) > С8 (ру­ чьи, реки, озера, океаны [слез]): Единица эстетической коммуникации 143 При одном предположении подобного случая вы бы должны бы­ ли ... испустить ручьи... что я говорю! Реки, озера, океаны слез!.. (Ф. М. Достоевский) Бурное проявление эмоций передается остранненно через предметный ряд как нарастание степени признака состояния. Наиболее сложными являются поэтемы композиционного уровня текста. 9. Сюжет как прием композиции — Aj (довести мысль до), А2 (позабыть), А3 (отлично) —> В3 (отлично), В, (довести мысль до), В2 (позабыть) > С9: Отлично, отлично, отлично. Теперь самое существенное, это — довести мысль до той степени неопределенности, при которой она совпадает с жужжанием. И затем — позабыть (M. Е. Салтыков-Щедрин). Так начинается один из разделов «Дворянской хандры» писа­ теля. Привычный фабульный порядок здесь «нарушен» сю­ жетным — выносом оценочного предиката на первое место: В3, В ь В2 (> С9). Представители ОПОЯЗа разграничивали по­ нятия фабулы как развития самих событий и сюжета как по­ рядка, способа их художественно-остранненного, необычного изложения. Вспомним сознательное нарушение фабульной линии в композиции (расположении глав) романа М. Ю. Лер­ монтова «Герой нашего времени» для создания двойной про­ екции повествования, раскрывающей психологический порт­ рет Печорина, преднамеренную сюжетную «задержку» повест­ вования о детских годах и проделках будущего «приобретате­ ля» Чичикова в «Мертвых душах» Н. В. Гоголя, представлен­ ного только в одиннадцатой главе, перенесение, вклинивание в текст романа главы «Сон Обломова», раскрывающей корни обломовщины у И. А. Гончарова. Поэтемами могут быть единицы разных уровней языка и различной протяженности. Это может быть звук: У! как теперь окружена Крещенским холодом она! (А. С. Пушкин) 144 Jl. А. Новиков Так и слышишь чтеца, тянущего, на полстиха вытягивающего это «у», в знак сочувствия онегинскому чувству [Вейдле 1980: 166]. Не говоря уже об образных лексемах, это могут быть индиви­ дуальные авторские словообразовательные структуры, грам­ матические формы (ср., напр., евин, стрекозел, прозаседав­ шиеся, авроръих (башен сталь), (в мягких) мебелях у В. В. Мая­ ковского), заглавия произведений («Парус» М. Ю. Лермонтова, «Буревестник» М. Горького как символы соответственно оди­ ночества, мятежности и грядущей революции), наконец, сами произведения как системы поэт, реализующих сложную рас­ члененную поэтему. Рассказ А. П. Чехова «Моя "она"» (его заглавие и весь текст) представляет собой развернутую поэтему-загадку, «разгады­ ваемую» с помощью развертывающейся системы аллопоэт в основном предикативного характера. Благодаря остраннен- ному изображению одной из предосудительных человеческих наклонностей как одушевленного существа субъект высказы­ ваний или его трансформы получают «колеблющийся» смысл, имплицируя не только собственно текстовое, но и образно- подтекстовое значение соотносительных предикатов или иных характеристик, осознаваемое благодаря «челночнообразному», по выражению Л. Ю. Максимова, восприятию текста в прямом и обратном направлениях. Высказывания выступают как алло- поэты, реализующие общий смысл (семантему) поэтемы (кур­ сив , к роме по с л е дн е г о с л о в а , мой , — Л . К ) : Она, как авторитетно утверждают мои родители и начальники, родилась раньше меня. Правы они или нет, но я знаю только, что я не помню ни одного дня в моей жизни, когда бы я не принад­ лежал ей и не чувствовал над собой ее власти. Она не покидает меня день и ночь; я тоже не высказываю поползновений удрать от нее, — связь, стало быть, крепкая, прочная... Но не завидуйте, юная читательница!.. Эта трогательная связь не приносит мне ничего, кроме несчастий. Во-первых, моя «она», не отступая от меня день и ночь, не дает мне заниматься делом. Она мешает мне читать, писать, гулять, наслаждаться природой... Я пишу эти строки, а она толкает меня под локоть и ежесекундно, как древ­ няя Клеопатра не менее древнего Антония, манит меня к ложу. Единица эстетической коммуникации 145 Во-вторых, она разоряет меня, как французская кокотка. За ее привязанность я пожертвовал ей всем: карьерой, славой, ком­ фортом... По ее милости я хожу раздет, живу в дешевом номере, питаюсь ерундой, пишу бледными чернилами. Всё, всё пожира­ ет она, ненасытная\ Я ненавижу ее, презираю... давно бы пора развестись с ней, но не развелся я до сих пор не потому, что мос­ ковские адвокаты берут за развод четыре тысячи... Детей у нас пока нет... Хотите знать ее имя? Извольте... Оно поэтично и на­ поминает Лилю, Лелю, Нелли... Ее зовут — Лень. Ключ к восприятию подтекста миниатюры А. П. Чехова дан уже в первой фразе: [она] родилась раньше меня. Ср. у В. И. Да­ ля: Лень прежде нас родилась [Даль 1905]. Этот брезжащий свет образного смысла становится более ярким в последую­ щих аллопоэтах при ретроспективном восприятии текста от его последней фразы. Поэтема — единица эстетической коммуникации, искусст­ ва, суть которого Л. Н. Толстой определил так: Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками пере­ дает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражают­ ся этими чувствами и переживают их [Толстой 1983: 80]. Эстетическая словесная коммуникация предполагает не толь­ ко творчество писателя, но и сотворчество читателя, которое порождает ощутимое поэтическое восприятие изображаемого. Важнейшая особенность поэтем как основных носителей об­ разности — диалектическое противоречие их структуры, се­ мантики, которые кажутся нестандартными, «странными» с точки зрения обычной коммуникации [Новиков 2001: 94-111]. Эстетический эффект восприятия текста возникает у чита­ теля там и тогда, где и когда у него удерживаются в сознании и взаимодействуют два плана изображения — обычный и ост- раненный, происходит творческий процесс «снятия» противо­ речия, их синтезирование в новое качество — образ. Подвиж­ ность смыслов поэтем как обозначений «квазипредметов», зыбкость намеков в их очертаниях («как бы», «как будто») ле­ 19 146 Л. А. Новиков жат в основе ощутимого восприятия словесных образов лите­ ратурного произведения. Сказанное хорошо разъяснит фрагмент стихотворения А. Ма­ риенгофа: Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза И на крыши сползла по ресницам. Противоречия обыденного языка, формальной логики, рассуд­ ка воспринимаются разумом (в понимании И. Канта и Г. В. Ф. Ге­ геля), в языке художественной литературы, диалектике как остранненные образы: ночь Ф слеза, вытекла из глаза, сползла по ресницам —* ночь / слеза вытекла. В результате сравнения ночь ~ слеза возникает двойное и подвижное изображение: реальное (ночь [опустилась\ на кры­ ши) и образное (миф), вызывая у читателя художественный эффект «полуверия» (half-belief), по выражению К. И. Чуков­ ского. Характерные эпитеты существительного слезы (алмаз­ ные, блестящие, бриллиантовые, прозрачные, хрустальные, ясные [Горбачевич, Хабло 1979: 406]), присутствующие в язы­ ковом сознании носителей языка, и семантика глагола сползла 'медленно, постепенно опустилась' придают картине наступ­ ления ночи оттенки прозрачности и плавности. Исследование структуры, семантики поэтем и разработка их таксономиии на основе приема остраннения позволит вскрыть системные закономерности даже в таком, казалось бы, безбрежном океане «языковых отклонений», как поэтиче­ ский язык. ЛИТЕРАТУРА Вандриес Ж. 1937 — Язык. Лингвистическое введение в историю. М. Вейдле В. 1980 — Эмбриология поэзии. Париж. Виноградов В. В. 1963 — Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М. Горбачевич К. С., Хабло Е. П. 1979 — Словарь эпитетов русского литературного языка. Л. Единица эстетической ко.ммуникации 147 Даль В. И. 1905 — Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2, стлб. 721. СПб.-М. Кроме Б. 1920 — Эстетика как наука о выражении и как общая линг­ вистика. М. Новиков J1. А. 2001 — Избранные труды. T. II. Эстетические аспек­ ты языка. М. Новиков Л. А. 2002 — Таксономия языковых единиц. Опыт метаопи- сания. Филологические науки. М. 6. Толстой Л. Н. 1965 — Что такое искусство? Собрание сочинений в двадцати двух томах. T. XV. М. Шкловский В. 1919 — Искусство как прием. Поэтика. Сборники по теории поэтического языка. I, II. Пг. Шкловский В. 1928 — Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М. Шпет Г. 1923 — Эстетические фрагменты. III. Пб. Шпет Г. 1927 — Внутренняя форма слова. М. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ГРАММАТИЧЕСКАЯ ИНФОРМАЦИЯ В СЛОВАРЕ VS. ЛЕКСИЧЕСКАЯ ИНФОРМАЦИЯ В ГРАММАТИКЕ Б. Ю. НОРМАН Каково отношение между лексикой и грамматикой в системе языка и, соответственно, каким оно должно быть в лингвисти­ ческом описании? Как известно, словари традиционно дают лишь минимум грамматической информации о слове. Приме­ нительно к славянским языкам, это род для существительного, вид для глагола, неполнота или избыточность парадигмы, а также какие-то отклонения (исключения) в словоизменении. Точно так же грамматики дают случайную, неупорядоченную информацию о лексических единицах — без учета их семан­ тической филиации, частотности употребления, связей с дру­ гими словами и т.д. Для грамматики лексема — лишь необхо­ димый материал для демонстрации морфологического или синтаксического правила. К примеру, если в грамматике русского языка говорится о словоизменении существительных, то в качестве примера вполне может быть приведена парадигма слова дом: ед. ч. дом, дома, дому, дом, домом, (о) доме; мн. ч. домй, домов, домам, дома, домами, (о) домах. При этом грамматику совершенно не интересует то, что в некоторых своих значениях это слово не употребляется во множественном числе (так, в выражениях типа здесь мой дом, выйти из дома, хлопотать по дому и т.п. множественное число практически невозможно!). Точно так же при обучении правилам построения выска­ зывания, т.е. синтаксису, лексика подбирается случайно, хао­ тично. В частности, даже на самом начальном этапе обучения Грамматическая информация vs. лексическая информация 149 русскому языку ребенку предлагаются грамматические образ­ цы, далеко не идеальные с точки зрения используемой в них лексики (частоты употребления слов, их стилистических кон­ нотаций и т.п.). Вот примеры предложений из «Азбуки» 1991 года издания: Нина у осины. Инна у сосны. У Сани коса. Коси, коса! И у Аси коса. У Нины сок. У Сани и Никиты окуни. Ana стоит около куста. У Иры растут кактусы. Папа варит суп. Барсук спит в норе. Вряд ли носителю русского языка придется когда-либо в реальной жизни произносить «Нина у осины» или «Алла стоит около куста». Понятно: это псевдо­ предложения (по В. А. Звегинцеву), т.е. своего рода «глокие куздры», созданные исключительно в демонстрационных, учебно-грамматических целях, и подбор лексики здесь осуще­ ствляется по иным, посторонним (например, фонетическим) признакам. Таким образом, лексика и грамматика предстают в описа­ нии как два самостоятельных (чтобы не сказать — изолиро­ ванных) раздела языка. На самом же деле — в сознании носи­ теля языка — они проникают и перетекают друг в друга, они внутренне взаимосвязаны и взаимно обусловлены. Потому и описание языка, если мы хотим, чтобы оно было полным и адекватным, должно носить интегральный характер. Попытки интегрального описания лексики и грамматики русского языка уже делались и активно продолжаются в наше время. В каче­ стве примеров можно привести работы Ю. Д. Апресяна, И. А. Мельчука и А. К. Жолковского, а также Ю. Н. Карауло- ва, А. А. Зализняка, Д. Н. Шмелева, Г. А. Золотовой и др. При­ чем интегральное описание языковой системы может идти как в направлении «от лексики к грамматике», так и наоборот — «от грамматики к лексике». Чем детальнее (подробнее, тщатель­ нее) мы будем описывать систему лексических единиц (вплоть до отдельных лексико-семантических вариантов в рамках лек­ семы), тем ближе, непосредственней подходим мы к семанти­ ке грамматической. И наоборот, чем полнее мы стремимся описывать грамматическую семантику, тем неизбежнее выхо­ дим на лексико-семантическую классификацию, на особенно­ сти структуры лексической системы. Фактически вся пробле- 150 Б. Ю. Норман вся проблема будет сводиться к тому, какой способ описания выгоднее, экономнее, доступнее для пользователя (см. обзор в: [Кубрякова 1995]). Разумеется, особенности лексической семантики можно связать с комбинаторикой и представить их через особенности сочетаемости лексем — о чем свидетельствует многолетний опыт составления словарей сочетаемости, а в последнее время и толково-комбинаторных словарей. Но в языках флективного типа с богатой системой словоизменения (таких, как большин­ ство славянских языков) в качестве критерия и диагности­ рующего признака лексико-семантических различий удобно принять особенности морфологической парадигмы. В самой этой идее ничего нового нет, однако применение ее на практи­ ке, можно сказать, только начинается. Изучение особенностей морфологической парадигмы мо­ жет оказать существенную помощь в лексикологической и лексикографической работе. Сошлюсь здесь на одного из уже упоминавшихся исследователей — Ю. Н. Караулова. В своем введении к «Ассоциативной грамматике русского языка» он пишет: «...Грамматика, которая находится в распоряжении стихийного носителя языка, вся сплошь лексикализована, при­ вязана к отдельным лексемам...» [Караулов 1993: 6]). По его же данным, от 44% до 73% всех ответов в ассоциативной ста­ тье имеют «грамматикализованный» характер, т.е. направлены на создание словосочетаний и высказываний [там же: 9]. Дей­ ствительно, как показывают эксперименты, грамматические правила хранятся в сознании носителя языка не в абстрактной, «алгебраической» форме — они привязаны к лексическим прототипам, к характерным, показательным образцам. Это ка­ сается как словоизменения, так и синтаксических моделей. Понятно, что, скажем, семантико-синтаксическая функция субъекта легче воплощается в словах типа Петр, инженер, внучка, чем в словах типа мыло, пространство, синева (и про­ иллюстрировать ее легче на примере первого ряда слов, чем второго). Именно соблюдение или несоблюдение соответствия между лексической семантикой слова и его синтаксической, т.е., говоря шире, грамматической, функцией рождает проти­ Грамматическая информация vs. лексическая информация 151 вопоставление так называемых изосемических и неизосемиче- ских конструкций (и, по сути дела, всю языковую метафори­ ку) — см.: [Золотова 1992: 533; Dirven, Verspoor 1998: 41-42] и др. В данном случае я хотел бы на конкретных примерах из русского языка показать, как грамматика «прорастает» в лек­ сику — это значит: как грамматические семы становятся носи­ телями, представителями, «шифрами» лексического значения или хотя бы какой-то его части. Если же избирать путь описа­ ния от лексики к грамматике, то задачу можно было бы сфор­ мулировать следующим образом: показать, как лексическое значение (в частности, лексико-семантический вариант слова) оказывается связанным определенными грамматическими обя­ зательствами. Обратимся вначале к грамматической категории числа. Хо­ рошо известно, что на фоне подавляющего большинства су­ ществительных, располагающих двумя числовыми значениями и формами — единственного и множественного числа, суще­ ствует некоторое количество исключений — слов, ограничен­ ных в своем функционировании только множественным либо только единственным числом (именуемых соответственно plu­ ral i а tantum и singularia tan tum). Уже с этим общим противо­ поставлением соотносится выделение важнейших лексико- грамматических разрядов существительных — таких, как име­ на нарицательные и собственные, конкретные и отвлеченные, а также вещественные и собирательные. В рамках групп суще­ ствительных pluralia tantum и singularia tantum возможна более детальная классификация, с выявлением семантических осно­ ваний отдельных лексических подгрупп. Например: среди pluralia tantum выделяются названия парных предметов (нож­ ницы, очки, сани и т.п.), названия ряда веществ (дрожжи, ду­ хи, чернила и т.п.), названия отходов или остатков (опилки, по­ мои, высевки и т.п.), названия повторяющихся или растянутых во времени событий (каникулы, именины, выборы и т.п.) и др. И хотя эта семантическая мотивация числового ограничения весьма условна, нельзя сказать, что ее вообще не существует. Однако, противопоставляя двучисловые существительные существительным одночисловым, лингвисты, во-первых, не 152 Б. Ю. Норман всегда отдают себе отчет в том, как многочисленны, как есте­ ственны данные «исключения» в системе языка. Что касается singularia tantum, в свое время А. А. Зализняк обратил внима­ ние на то, что потенциально (при необходимости) эти сущест­ вительные могут иметь множественное число — даже та­ кие отвлеченные или вещественные как гордость или мас­ ло [Зализняк 1967: 57-59]. Именно по данной причине, как считают некоторые лингвисты, имена, ограниченные единст­ венным числом, как правило, не фиксируются специально в словарях [Hola, Mustajoki 1989: 22]. Вместе с тем, нельзя не заметить, что, принимая форму и значение множественного числа, существительные отвлеченные, вещественные, собст­ венные, относящиеся к разряду singularia tantum, регулярно изменяют свое лексическое значение, ср.: красота и красоты, масло и масла, Иванов и Ивановы и т.п. По-видимому, спра­ ведливо заключение, что образование формы множественного числа от этих разрядов слов «служит для передачи более сложных смысловых отношений, нежели простое указание на множественность предметов» [Касаткин 2001: 531]. Во-вторых, граница между «нормальными» двучисловыми существительными и «нарушителями порядка» в лице singula­ ria tantum и pluralia tantum размывается не только за счет ус­ ловности первой из упомянутых групп (ср. только что описан­ ные случаи типа масло — масла), но и за счет нестрогости второй группы. Имеется в виду, что классические примеры типа ножницы или каникулы — это только абсолютный полюс на оси полноты/неполноты числовой парадигмы. А далее по этой оси располагается множество двучисловых существи­ тельных, для которых, однако, форма и значение множествен­ ного числа значительно более естественны, чем числа единст­ венного. Для русского языка это. например, близнецы (ср. близ­ нец), гастроли (ср. гастроль), инициалы (ср. инициал), кавыч­ ки (ср. кавычки), надолбы (ср. надолба), ноздри (ср. ноздря), припасы (ср. припас), скобки (ср. скобка), слезы (ср. слеза), спички (ср. спичка) и т.п. Строго говоря, назвать их существи­ тельными pluralia tantum нельзя: форма и значение единствен­ ного числа у них в принципе существуют. Однако по объек­ Грамматическая информация vs. лексическая информация 153 тивным причинам они стремятся как бы связать свою судьбу с граммемой множественного числа. Системный характер этих «ближайших кандидатов» в plu­ ralia tantum вытекает уже из того факта, что большинство из них практически укладывается в те же лексико-семантические разряды, что и «классические» представители этой категории. И если мы приходим к пониманию singularia tantum как суще­ ствительных, у которых «крайне редко употребляются формы множественного числа» [Зализняк 1967: 59], то с тем же осно­ ванием следует относить к pluralia tantum слова, редко упот­ ребляемые в единственном числе. Словари же поступают по отношению к данным словам по- разному: какие-то из них приводятся, как обычные двучисло- вые существительные, в форме единственного числа, а каким- то в качестве исходной приписывается именно форма множе­ ственного числа. Например, в словаре С. И. Ожегова [Оже­ гов 1988] в качестве исходных даются формы единственного числа надолба, ноздря, скобка, слеза... и, тут же, формы мно­ жественного числа близнецы, инициалы, кавычки, припасы... Случаен ли этот лексикографический разнобой или он как-то оправдан? Нет, скорее всего составитель словаря опирается на свои интуитивные ощущения, да еще на существующую лек­ сикографическую традицию. А вообще-то кавычкам как знаку препинания вряд ли свойственно восприниматься более «в комплексе», чем скобкам... Вместе с тем, если бы учитывать реальную (речевую) упот­ ребительность форм единственного и множественного числа, то наше представление о многих лексемах наверняка бы изме­ нилось. Скажем, по данным Словаря языка Пушкина ( 1956— 1961 ), только около 6% от всех употреблений слова слеза (281 ) дают формы единственного числа (17); основная же мас­ са (264) — приходится на формы множественного! Спрашива­ ется, так какое слово есть в русском языке: слеза или слезы? Впрочем, по данным того же словаря, множественное число превалирует над единственным также у многих других лексем, таких как сапог (соответственно 13 и 2 словоупотреблений) и туфля (10 и 1), забава (60 и 24) и затея (30 и 6), гора (158 и 20 154 Б. Ю. Норман 97) и вершина (60 и 24) и др. И это при том, что в среднем формы множественного числа составляют в русских текстах не более четвертой части от общего количества словоупотреб­ лений существительных! [Йоссельсон 1966: 120-121]. Конеч­ но, на сегодняшний день конкретные соотношения для ука­ занных лексем могли измениться, но нет сомнения, что есть масса других слов, стремящихся ограничить свой речевой узус граммемой одного числа. Любопытны в этом отношении названия различных наро­ дов и их представителей (в плане их лексикографической фик­ сации). В том же словаре [Ожегов 1988] все названия нацио­ нальностей, и древних, и современных, последовательно при­ водятся в форме множественного числа — как названия наро­ дов и народностей {немцы, англичане, испанцы, французы..., гунны, славяне, скифы, хазары, норманны, варяги и т.д.), хотя способ их толкования может заметно различаться («народ гер­ манской языковой группы...», «народ, составляющий основ­ ное население...», «степные племена...», «древняя народ­ ность...» и т.п.). Форма же единственного числа приводится при этих лексемах в качестве вторичной, производной: немец, англичанин, испанец..., гунн, славянин, скиф, хазарин, нор­ манн... По-видимому, это отражает сложившееся в массовом сознании представление о соотношении общества (народа) и личности. В текстах это представление закрепляется в превос­ ходстве формы множественного числа над формой единствен­ ного, и составитель словаря не мог этого не заметить. Вместе с тем, тот же [Ожегов 1988] дает существительные типа языч­ ник, кочевник, рыцарь, завоеватель, даже викинг в исходной форме единственного числа (ср. в словаре: варяги «выходцы из Скандинавии», но викинг-0 «древнескандинавский воин»!). К «застыванию» в форме одного числа — единственного или множественного — может стремиться не только все слово, но также какой-то из его лексико-семантических вариантов. К примеру, у двучислового существительного средство одно из значений — 'деньги, капитал' — ограничивается множест­ венным числом. Слово капля в значении 'маленькая отдельная частица жидкости округлой формы' — обычное двучисловое Гоамматическая информация vs. лексическая информация 155 существительное; в значении 'самое малое количество чего- нибудь' — singularia tantum, в значении 'жидкое лекарство, принимаемое по счету капель' — pluralia tantum... Аналогич­ ная лексикализация одной из числовых форм происходит в рамках многих других слов: время/времена, обстоятельст­ во/обстоятельства, грудь груди, осадок/осадки, лисичка/лисич­ ки, шашка/шашки, городок/городки и т.п. Понятно, что все эти слова — кандидаты в омонимические пары, и хотя они нахо­ дятся на разных стадиях процесса омонимизации, их грамма- тико-семантическая (числовая) дивергенция на это с очевид­ ностью указывает. Скажем, слово лисичка как название ма­ ленькой лисы — действительно двучисловое существитель­ ное; но у слова лисичка как названия гриба множественное число явно превалирует над единственным. Словари и в данном случае поступают непоследовательно. Скажем, в ука­ занном словаре [Ожегов 1988] лисичка/ и лисичка2 приводятся в рамках одной вокабулы, как значения одного слова. Назва­ ние игры шашки приводится как одно из значений слова шаш­ ка, в то время как коньки или городки — как самостоятельные слова, омонимичные в части своих форм с (соответственно) конек и городок. Не подлежит сомнению, что мы имеем здесь дело с живым, постоянно развивающимся процессом, и в том, что словари с опозданием фиксируют его результаты, нет ничего удиви­ тельного. Однако наиболее интересно наблюдать зачатки это­ го процесса — когда внутри слова происходит едва заметное расщепление его значения и, чтобы закрепиться, оно опирает­ ся на грамматические семы — в частности, сему числа. Так, возвращаясь к уже приведенному примеру, можно ут­ верждать, что деление, происходящее в рамках значения слова дом, стремится опереться на оппозицию «двучисловость/одно- числовость»: дом/ как 'здание, постройка' обладает полной, двучисловой парадигмой; дом2 как 'семья, семейный очаг' в значительной степени «привязывается» к граммеме единст­ венного числа (отсюда и невозможность *хлопотать по до­ мам). Ср. еще: Сын помогает матери по дому (= по хозяйст­ ву), Он все несет в дом (= в семью), Они обсуждали это всем 156 Б. Ю. Норман домом (= обществом) и т.п. Кроме того, стоит заметить, что если дом, свободно образует диминутивы (домик, домок, до­ мишко), то дом2 сильно ограничено в такой возможности. Аналогичным образом в современном русском языке в рам­ ках лексемы окно происходит бифуркация, дивергенция на два лексико-семантических варианта: OKHOJ 'окно как часть ин­ терьера' (окно комнаты) и окно2 'окно как часть внешнего ви­ да и конструкции дома' {окно дома). При этом окно2 «привя­ зывается» к граммеме множественного числа. Поэтому Я по­ дошел к окну — ситуация может описываться и изнутри, и сна­ ружи, Посмотри в окно или Хорошо виден силуэт в окне — то же самое. Но Я подошел к окнам — это, скорее всего, взгляд снаружи. Я смотрю в твои окна, В окнах уже темно, Люди за окнами заняты своими делами и т.п. — везде окна восприни­ маются как элемент дома. Приведу еще один пример. Чем различаются для носителя русского языка упомянутые выше капли и брызги? Кроме то­ го, что брызгам присуща динамичность и разнонаправлен- ность (они разлетаются!), а каплям данные признаки не свой­ ственны, в дело вступает еще и сема количества: брызги прин­ ципиально множественны (это pluralia tantum), в то время как капли — обычное двучисловое существительное... Получается, что способ вхождения слова в числовую пара­ дигму (т.е. реализация в его рамках числовой оппозиции) по­ зволяет существительному формировать, реализовывать новые лексические оттенки и значения. Фактически это может осу­ ществляться двумя способами: либо сведением парадигмы слова (или его лексико-семантического варианта) к одному лишь члену оппозиции, либо постепенным приближением к такому состоянию. Речь идет, конечно, об очень тонких се­ мантических нюансах, но именно в них реализуется взаимо­ действие лексических и грамматических структур. И вряд ли можно усомниться в той пользе, которую может принести лек­ сикографии учет не только языковой частоты употребления слова, но и «пограммемной» реализации этой частоты в речи. Классификационная категория рода существительных — другое важное средство внутренней связи лексического и Гоамматическая информация vs. лексическая информация 157 грамматического значений. Как известно, в своей историче­ ской ретроспективе родовая принадлежность существительно­ го была обусловлена его отнесенностью к тому или иному лек- сико-семантическому разряду, см.: [Буслаев 1992: 241-255]. В современном языке эта связь, конечно, затемнена, на нее наслоились многочисленные словообразовательные и формаль­ ные факторы. Тем не менее, и здесь можно обнаружить мно­ жество примеров группировки лексем вокруг значения того или иного грамматического рода. Речь идет даже не об объе­ динениях, основанных на максимально широких оппозици­ ях («большое — маленькое», «хорошее — плохое», «муж­ ское — женское» и т.п.), но о значительно более частных, уз­ ких лексических группировках, ср.: [Норман, Супрунчук 2000: 60-62]. Например, названия растений в русском языке почти без остатка распределяются между существительными муж­ ского и женского рода. На те же две группы подразделяются названия грибов; при этом названия грибов губчатых чаще относятся к мужскому роду (подосиновик, моховик, козляк...), а названия грибов пластинчатых — к женскому роду (сыро­ ежка\ волнушка, лисичка...). Для лексико-семантической груп­ пы «обувь» характерны колебания (вариантность) в роде (что, конечно, связано с тем, что эти слова преимущественно упот­ ребляются в форме множественного числа), ср.: тапочка/та­ почек, туфля/туфель, ботинок/ботинка, кед/кеда, ботфорт/бот­ форта и т.п. Среди существительных так называемого общего рода основную массу составляют экспрессивные наименования лиц: неряха, обжора, жадина, зануда, бедняга, пьяница и т.п. «Присутствие» грамматического рода в лексическом значе­ нии обнаруживает себя также в ситуации нетривиальной с е - м а н т и з а ц и и слова (определения его значения), с чем мы имеем дело, например, в загадках, шутливых «энтимологиях» и других видах языковой игры. В таком случае род ключевого слова в толковании чаще всего повторяет род заглавной лек­ семы (ср. отточие — 'лезвие'; это «лучше», чем 'нож' или 'пика'; брыжейка — 'лейка', а не 'душ' или 'пульверизатор'; пилон — 'лес-кругляк', а не 'бревно' или 'ножовка'; зазубри­ на— 'трудная тема', а не 'трудное правило' или 'вопрос к эк­ 158 Б. Ю. Норман замену' и т.п.). Такое «согласование» в роде способствует соз­ данию комического (или шире, эстетического) эффекта и, в ко­ нечном счете, выполнению той задачи, которую поставил пе­ ред собой говорящий. Весьма показательным свидетельством «вхождения» семы грамматического рода в состав лексического значения служат результаты ассоциативных экспериментов. При этом особенно полезны результаты, полученные на материале близких язы­ ков, рисующих практически одинаковую картину мира, — та­ ких как русский и белорусский. Тогда у исследователя возни­ кает возможность сконцентрировать свое внимание на внутри­ языковых механизмах ассоциирования. В частности, в экспе­ риментах, проводившихся А. А. Папейко, были получены сле­ дующие данные. Носители русского языка на слово-стимул кислый чаще всего отвечают реакцией лимон (110 ответов из общего числа 500); заметно ей уступает реакция яблоко (19 от­ ветов). Для носителей белорусского языка (общее число испы­ туемых то же — 500) эти показатели выравниваются; более того, реакция яблык на стимул к\слы даже выходит впе­ ред (119 ответов против 110 ответов л1мон). В чем здесь дело: в том ли, что для белорусского языкового сознания яблоко яв­ ляется более типичным представителем «кислости», чем ли­ мон? Вряд ли. Скорее здесь следует усмотреть влияние грам­ матического рода: и слово-стимул к/слы, и слово-реакция яб­ лык принадлежат к одному и тому же — мужскому — роду (в от­ личие от русских слов кислый и яблоко). Еще более показа­ тельны реакции испытуемых на слово-стимул мягкий (в рус­ скоязычном эксперименте) и на соответствующее прилага­ тельное мякт (в эксперименте, проводившемся на материале белорусского языка). Для носителей русского языка самая час­ тая реакция на. мягкий — это диван (78 ответов); среди редких реакций есть кровать (4). Для носителей белорусского языка, наоборот, ассоциация мякк1 — ложак относится к числу ус­ тойчивых (45 ответов); а мякт — канапа — редкая ассоциа­ ция (всего 1 ответ). Следует пояснить, что ложак — это по-бе- лорусски кровать', существительное мужского рода, а канапа — 'диван', существительное женского рода [Папейка 2000: 11-14]. Грамматическая информация vs. лексическая информация 159 Многочисленные подобные примеры недвусмысленно сви­ детельствуют о том, что на выбор испытуемых оказывал непо­ средственное влияние грамматический род слова-стимула. Ес­ ли верно то, что участник ассоциативного эксперимента в ме­ ру своих возможностей пытается создать некое подобие тек­ ста, то можно сказать, что в случаях типа кислый — лимон он старается не только «нащупать» семантическое согласование между стимулом и реакцией, но и найти ему подкрепление в согласовании по грамматическому роду. Таким образом, парадигма словоизменения существитель­ ного, определяемая грамматическими оппозициями в рамках категорий числа и рода, способствует выражению его лекси­ ческого значения, вплоть до мельчайших лексико-семантиче- ских вариантов. Можно, однако, полагать, что наряду с двумя упомянутыми грамматическими категориями, свою лепту в сложный процесс взаимодействия лексики и грамматики у существительного вносит и категория падежа. Во всяком слу­ чае, для некоторых лексико-семантических групп дело обсто­ ит именно так. Как показал Л. Л. Иомдин, существительные со значением пространственной ориентации {верх, низ, перед, бок, зад и др.) отличаются в русском языке неполнотой своей парадигмы: они неспособны стоять в местном (втором пред­ ложном) падеже [Иомдин 1996: 382-383]. В сфере глаголов распределение на лексико-семантические группы (и лексико-семантические варианты) обеспечивается такими грамматическими категориями, как вид, лицо, число, род, залог, наклонение. Речь идет прежде всего опять-таки о полноте/неполноте глагольной парадигмы, а также о сочетае­ мости грамматических категорий и их представителей — грам­ мем — друг с другом, см. об этом специально: [Tësitelovâ 1980: 106 и др.; Пупынин 1990]. Приведу один пример. Русские глаголы ждать и ожидать описываются в словарях как синонимические. И действитель­ но, во многих контекстах они вполне могут заменять друг дру­ га, ср.: Петя ждет / ожидает Машу у входа; Я жду / ожи­ даю поезд; Студенты ждут / ожидают, когда начнутся ка­ никулы и т.п. Можно, конечно, заметить, что ожидать не­ 160 Б. Ю. Норман сколько «выше» по своей стилистике, чем ждать, но это не меняет дела. И лишь учет особенностей грамматического по­ ведения данных глаголов позволяет пролить свет на их лекси­ ческую семантику. Ждать на правах предиката образует про­ позиции, в которых обязательно участвует первый актант (субъ­ ект), в то время как ожидать такого внутреннего условия не содержит. «Переводя» это на язык морфологических катего­ рий, можно сказать: ожидать — «нормальный» двузалоговый глагол, а ждать — однозалоговый, форма пассива от него не образуется. Поэтому по-русски можно сказать: Я жду поезд, Соседка ждет письмо / письма от сына, Крестьяне ждут за­ морозков, но нельзя: *Поезд ждется (мною), *Письмо от сы­ на ждется (соседкой), *Заморозки ждутся. В то же время от глагола ожидать подобные формы возможны, ср.: Письмо от сына ожидается, Ожидаются заморозки, Ожидается, что Петя приедет в среду и т.п. Кроме того, ожидать может вы­ ступать в форме деепричастия, образуя так называемые полу­ предикативные структуры; ждать к этому неспособно, ср.: Ожидая приезда родственников, мы запаслись продуктами, но: *Ждя приезда родственников, мы запаслись продуктами. Учет особенностей глагольного словоизменения и словооб­ разования позволяет выявить весьма тонкие лексико-семанти­ ческие варианты слова, а также «подтвердить» или «опроверг­ нуть» выделяемые в сфере данной части речи лексико-семан­ тические группы. В частности, A. JI. Шарандин, анализируя набор грамматических категорий, свойственный тем или иным русским глаголам, устанавливает 19 моделей сочетаемости ка­ тегорий и такое же количество соответствующих им типов лексем. Проведенное им описание глагольных лексем показа­ ло, что «они избирательно относятся к набору не только форм той или иной категории, но и к набору грамматических кате­ горий вообще. Эта избирательность обусловлена взаимодейст­ вием лексической семантики лексем и грамматики, ее выра­ жающей, а также взаимодействием и взаимосвязью граммати­ ческих категорий между собой...» [Шарандин 2001: 254]. С та­ ким обобщающим выводом трудно не согласиться. Грамматическая информация vs. лексическая информация 161 Не случайно процессы внутреннего взаимодействия лекси­ ки и грамматики лучше всего прослеживаются на материале самых «богатых», качественно и количественно представи­ тельных, частей речи: существительного и глагола. Здесь ста­ новится очевидным, как грамматика позволяет «упаковать» (го­ воря компьютерным термином) лексическую семантику, пред­ ставить ее в сжатом, «зашифрованном» виде. В частности, как мы видели, если у существительного отсутствуют или «слабо реализуются» формы одного из чисел, то это не столько фор­ мальная, сколько содержательная, сущностная характеристи­ ка. Даже лингвисты, настаивающие на строгом разграничении лексических и грамматических значений (на том основании, что первые отражают концептуальное содержание, а вто­ рые — концептуальную структуру), вынуждены признать, что «тот семантический компонент формы.., который, на первый взгляд, кажется структурообразующим, возможно, в действи­ тельности ведет себя с когнитивной точки зрения в большей степени как один из аспектов ее содержательного наполне­ ния» [Талми 1999: 109]. А следовательно, само противопостав­ ление лексической и грамматической семантики оказывается относительным и условным. Конечно, интегральное описание языка, моделирование лексической системы вкупе с системой грамматических кате­ горий, чрезвычайно трудоемко. Но ему нет альтернативы, если мы действительно стремимся построить работающую модель всего языка. ЛИТЕРАТУРА Буслаев Ф. И. 1992 — О преподавании отечественного языка. Препо­ давание отечественного языка. М. 25-373. Зализняк А. А. 1967 — Русское именное словоизменение. М. Золотова Г. А. 1992 — К оппозиции изосемичность / неизосемичность в русском синтаксисе. Linguistique et slavistique. Melanges offerts a Paul Garde. Paris. Tome I. 533-539. Иомдин Л. Л. 1996 — Семантическая неполнота русских именных парадигм. Die Welt der Slave n. XLI. 361-384. 21 162 Б. Ю. Норман Йоссельсон Г. Г. 1966 — Подсчет слов и частотный анализ грамма­ тических категорий русского литературного языка. Автоматиза­ ция в лингвистике. M.-J1. 105-131. Караулов Ю. Н. 1993 —Ассоциативная грамматика русского языка. М. Русский язык 2001 — Русский язык. М. Кубрякова Е. С. 1995 — Лексикализация грамматики: пути и послед­ ствия. Язык-система. Язык-текст. Язык-способность. К 60-ле­ тию Ю. Н. Караулова. М. 16-24. Норман Б., Супрунчук Н. 2000 — О существительных pluralia tantum в славянских языках. Зборник Матице српске за славистику. Бр. 58-59. 57-66. Ожегов С. И. 1988 — Словарь русского языка. М. Папейка А. А. 2000 — Лекс1чныя асацыятыуныя nani у беларускай i рускай мовах. Аутарэферат дысертацьй... кандыдата фшала- глчных навук. Мшск. Пупынин Ю. А. 1990 — Функциональные аспекты грамматики рус­ ского языка: взаимосвязи грамматических категорий. Л. Словарь языка Пушкина. 1956-1961 — Словарь языка Пушкина. T. I-IV. М. Талми Л. 1999 — Отношение грамматики к познанию. Вестник Мо­ сковского университета. Серия 9. Филология. 1.91-115. Шарандин А. Л. 2001 — Курс лекций по лексической грамматике русского языка. Морфология. Тамбов. Dirven R., Verspoor M. 1998 — Cognitive Exploration of Language and Linguistics. Amsterdam. Ilola E., Mustajoki A. 1989 — Report on Russian Morphology as it appe­ ars in Zaliznyak's Grammatical Dictionary. Helsinki. Tësitelovâ M. 1980 — Využiti statistickych metod v gramatice. Praha. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ОБ «ЭГОЦЕНТРИЧЕСКОМ ИЗМЕРЕНИИ» В ГРАММАТИКЕ Н. К. ОНИПЕНКО 1.0. На Х-м осеннем Тартуском семинаре Михаил Алексеевич Шелякин, обсуждая проблемы прагматики, предложил рас­ сматривать прагматику как «эгоцентрическое измерение» язы­ ковых единиц — синтаксических структур, граммем, лек­ сем [Шелякин 1999: 264] и тем самым расширил границы функ­ циональной грамматики, включил в сферу интересов Теории функциональной грамматики Я говорящего1. 1.1. Эти идеи согласуются с идеями концепции коммуника­ тивной грамматики [Золотова, Онипенко, Сидорова 1998; Онипенко 1994], которая поставила в центр своего исследова­ ния личность говорящего. Коммуникативная грамматика, являясь логическим про­ должением функционального синтаксиса 60-70-х гг., стала одним из первых направлений грамматики объяснительной. Термин «коммуникативный» в названии этой грамматической школы подчеркивает функциональную ориентированность данной теории. Авторы «Коммуникативной грамматики» осоз­ навали, что прилагательное «коммуникативный» в современ­ ном языкознании обросло совершенно разными значениями. Но исходное, первое и наиболее простое значение прилагатель­ ного «коммуникативный» связано со словом «функция» (языка, конкретной языковой единицы), то есть со способом исполь­ зования, предназначенностью языковой системы в целом и грамматики в том числе. Грамматика как инструмент порож- Подготовка данной статьи осуществлена в рамках проекта Российского гуманитарного научного фонда. Проект 02-04-00042а. 164 H. К. Онипенко дения речи (текста), инструмент речевой деятельности и как инструмент понимания текста читателем, инструмент интер­ претации текста лингвистом, грамматика, обеспечивающая процесс успешной коммуникации, и лингвистическое знание, позволяющее, во-первых, построить объяснительную модель языка и, во-вторых, адекватно интерпретировать языковые средства организации текста, — все это составило смысл тер­ мина «коммуникативная грамматика». Концепция коммуникативной грамматики во многом (но не во всем) перекликается с идеями французских структурали­ стов-литературоведов [Женетт 1998: 69]. Для французской (и не только французской) структурной поэтики грамматические категории глагола являются не объектом исследования, а от­ правной точкой дедуктивного мышления. Структуралистов- литературоведов интересует структура текста, а не языковой механизм, обеспечивающий порождение текстов. Их очень тонкие и интересные наблюдения над текстом не возвращают найденное грамматике. Структурная поэтика оперирует кате­ гориальными смыслами (время, модальность, аспект, субъект и др.), коммуникативная грамматика исследует языковые структуры, в которых выражаются эти и другие категориаль­ ные значения. 1.2. Традиционная русская грамматика подробно разрабо­ тала формальный аспект языковых единиц, но для соединения в одном исследовании структуры, семантики и функции нуж­ ны такие лингвистические «инструменты», которые бы обна­ ружили связь между словом, предложением и текстом, во-пер­ вых, и грамматической системой и текстом, во-вторых. Теория коммуникативной грамматики предложила такие грамматиче­ ские инструменты. Это — модель субъектной перспективы, — понятие коммуникативного регистра речи, — таксис как техника межпредикативных отношений в тексте. Если конкретное высказывание исследовать с использова­ нием каждого из трех инструментов, то станет очевидным, что отношение высказывания к действительности интерпретиру­ ется системой коммуникативных регистров, отношение выска­ Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 165 зывания к сфере человека мыслящего и говорящего представ­ лено субъектной перспективой, а отношение высказывания к другому высказыванию объясняется теорией таксиса. Эти идеи восходят к трудам В. В. Виноградова: в основе модели субъектной перспективы — с одной стороны, грамма­ тическая и стилистическая интерпретация категории лица, с другой — структура «образа автора»; теория коммуникатив­ ных регистров речи опирается на принципы лингвистического анализа текста, разработанные В. В. Виноградовым в статье «О стиле "Пиковой дамы"» (1936 г.) и в книге «Стиль Пушки­ на» (1941 г.), и на раздел книги «Русский язык», посвященный глаголу. Понятие таксиса можно возвести к «относительному времени», морфологизованному «вторичному дейксису», но в коммуникативной грамматике оно не совпадает с понятием таксиса у Р. Якобсона: в КГ таксис — это не только временное соотношение между двумя предикативными единицами, но и модальное и персональное, то есть это не «относительное вре­ мя», а (1) «относительная» предикативная единица и (2) сами межпредикативные отношения. Каждая из трех основных идей может быть понята как тек­ стовое переосмысление, возведение до уровня текста опреде­ ленных категорий русского глагола: (1) субъектная перспекти­ ва — категории лица, (2) коммуникативный регистр речи — категорий времени и модальности, (3) таксис — категорий ви­ да и времени. 2.1. При интерпретации высказывания принято различать план речи и план повествования (Э. Бенвенист), план речи и план информации (П. С. Поспелов), диалогическую речь и нарратив (Ю. С. Маслов), речевой и нарративный режим ин­ терпретации (Е. В. Падучева; у нее есть и третий — синтакси­ ческий режим), т.е. разграничивать минимум два типа комму­ никативно-текстовых условий, в рамках которых осуществля­ ется прочтение смысла. Кроме того, для интерпретации грам­ матических категорий глагола и местоимений в определенных текстовых условиях используют понятия первичного и вто­ ричного дейксиса (Ю. Д. Апресян): первичный дейксис — он же «эгоцентрический», соотносящий высказывания с Я гово­ 166 H. К. Онипенко рящего; вторичный дейксис — перемещение точки отсчета в область текста или синтаксической конструкции. Понимание, прочтение текста связано с осмыслением про­ странственных и временных координат, в рамках которых мыслится содержание высказывания, поэтому особое внима­ ние сегодня уделяется интерпретации категорий времени, вида и лица. План речи предполагает, что дейктические глагольные категории (лицо и время) прочитываются в связи с ситуацией речи (временем и участниками речи). План повествования (ин­ формации, нарратив) переносит точку отсчета для категорий времени и лица в пространство текста, делает точку отсчета величиной переменной, зависящей от принадлежности к опре­ деленной субъектной сфере (в структуре образа автора — к субъектной перспективе текста), от избранной автором пространственно-временной дистанции по отношению к изо­ бражаемому, от коммуникативной интенции автора (что во­ площается в коммуникативном регистре речи). 2.2. С точки зрения коммуникативной грамматики разные пространственно-временные дистанции реализуются в разных коммуникативных регистрах речи, принадлежность к опреде­ ленной субъектной сфере и типология точек зрения интерпре­ тируются в параметрах модели субъектной перспективы тек­ ста. И коммуникативный регистр речи, и субъектная перспек­ тива представляют «эгоцентрическое измерение» текста как два пересекающихся параметра. «Пересечение» коммуника­ тивного регистра и субъектной перспективы обнаруживается в модусе, в сфере субъекта сознания (по терминологии Е. В. Па- дучевой [Падучева 1991]), «субъекта восприятия», авториза- тора [Золотова 1973]. (В схеме субъектной перспективы эта субъектная сфера условно обозначена символом S3 [Золотова, Онипенко, Сидорова 1998: 232]). Н. Д. Арутюнова, рассматривая эксплицитный модус, раз­ личает следующие типы модусов: перцептивный (сенсорный), ментальный (когнитивный, эпистемический), эмотивный и волеизъявительный (волитивный) [Арутюнова 1988: 109]. Каж­ дый из этих модусов может принадлежать Я говорящего (ав­ торскому Я) и быть представленным в виде особой синтакси­ Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 167 ческой структуры, словосочетания, словоформы {Я считаю, что он прав; По-моему, он прав; Я согласен, что он прав; Ко­ нечно, он прав). Эти структуры и называют «эксплицитным модусом» (Ш. Балли, Н. Д. Арутюнова). Однако если модус не представлен эксплицитно, в виде синтаксической структуры, то это не означает, что он отсутст­ вует. Модус может быть «растворен» в семантико-синтаксиче- ской организации высказывания. Это и есть коммуникативный регистр речи. Модус, распределенный на все компоненты предложения (на значимые единицы всех уровней), не менее эксплицитен, поэтому «эксплицитный», вербализованный мо­ дус мы называем модусной рамкой. Модусные рамки — средства, при помощи которых выра­ жаются как разные ментальные ипостаси (модусы) одного субъекта, так и изменение позиции автора, его перемещение из одной субъектной сферы в другую (из сознания одного ге­ роя в сознание другого героя). 2.3. На начальных этапах разработки проблематики субъек­ тивного в синтаксисе2 проблема средств обнаружения «субъ­ екта восприятия» решалась на материале предложения, сейчас речь идет о тексте. Но уже на материале предложения были выявлены классы глаголов, именные синтаксемы, вводно-мо- дальные слова, наречия, «углубляющие субъектную перспек­ тиву предложения» [Золотова 1973: 263-278]. В работах 60- 70-х гг. XX в. (В. Г. Гак, И. Польдауф, Г. А. Золотова) были отмечены средства обнаружения «многоплановости» (термин Г. А. Золотовой) предложения, в том числе и значимое отсут­ ствие, «неназванность субъекта восприятия», то, что позже бу­ дет терминологически обозначено как «эгоцентрические эле­ менты языка» [Падучева 1996]. Проблема разграничения объективного и субъективного в высказывании и способов обнаружения точки зрения гово­ рящего сегодня активно разрабатывается в разных научных школах, на разном языковом материале. Концепция коммуни­ кативной грамматики, стремясь обнаружить «образ говоряще- См. теорию авторизации в: [Золотова 1973]. 168 H. К. Онипенко го» и в семантике лексем, и в семантике граммем, и в семан­ тике синтаксических конструкций, выявляет механизм взаи­ модействия модусных смыслов единиц разных уровней в ус­ ловиях текстовых композитивов. Результаты такого подхода значимы и для лексики, и для морфологии, и для синтаксиса. 2.3.1. Для лексики это значит, что модусные характеристи­ ки лексем (например, глаголов, местоимений или вводных слов) осмысливаются не сами по себе, а с учетом текстовых условий функционирования лексем — семантики синтаксиче­ ских структур, их регистровой принадлежности и их субъект­ ной перспективы. Так, семантика перцептивного глагола гля­ деть (глянуть) оказывается соотнесенной и с типовым значе­ нием предложения, и с коммуникативным регистром, с моде­ лью субъектной перспективы: (а) Он заглянул и в городской сад...; «Погляди-ка, не видно ли деревни?»; Фигура с своей стороны глядела на него тоже пристально; Здесь герой наш поневоле отступил назад и по­ глядел на него пристально; (б) ...нигде между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде глядело одно бревно...; Частями стал выказы­ ваться господский дом и наконеи глянул весь..; Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок; Все говори­ ло, что здесь когда-то хозяйство текло в обширном разме­ ре, и все гчядело ныне пасмурно (Н. В. Гоголь). В примерах (а) глагол глядеть выражает перцептивное (зритель­ ное) действие и выступает в своем первичном, акциональном значении в рамках предложений с типовым значением «Субъ­ ект личный и его действие» в условиях репродуктивно- (или ин­ формативно-) повествовательных или волюнтивных фрагмен­ тов текста. В примерах (б), извлеченных из описательных кон­ текстов, тот же глагол указывает на присутствие наблюдателя, а не на перцептивные действия бревна или дома. Такое значе­ ние позволяет оставить за кадром того, кто видит некрашеные избы или господский дом. Но если синтаксически разграни­ чить воспринимаемое пространство и субъекта воспринимаю­ щего, то получится сложное предложение: «Чичиков смотрел по сторонам и видел, что в именье Манилова одни некраше­ Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 169 ные бревенчатые избы». Ср.: Словом, все, на что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклю­ жем порядке (Н. В. Гоголь) — симметрия восстанавливается: глагол глядеть соотносится с субъектом перцепции, а объект перцепции и оценки оказывается в другой предикативной структуре. Из некоторых примеров (б) глагол может быть изъят, а предложение сохранит коммуникативную достаточность: ... везде глядело одно бревно — ...везде одно бревно ... все глядело ныне пасмурно — все (было) ныне пасмурно... Для неакционального значения глагола глядеть существуют запреты на определенные грамматические формы, напр., на повелительное наклонение (?Бревно, гляди везде) или на дее­ причастие (?Господский дом, глядя инвалидом...). Но есть и еще одно значение глагола глядеть — также не- акциональное, синтаксически обусловленное. Это значение связывает глагол глядеть с предметным субъектом, характе­ ризуемым по отношению к пространственному ориентиру; см., например: Подошедши к окну, он начал рассматривать бывшие перед ним виды: окно глядело едва ли не в курят­ ник (Н. В. Гоголь). И в этом значении глагол глядеть не явля­ ется самодостаточным для образования предиката: он образует предикат совместно с директивной синтаксемой в + Вин. п. (Ср. окно выходит в сад). Переносные значения глагола глядеть являются синтакси­ чески обусловленными. Но в одном случае они обусловлены моделью предложения (Окно глядело в курятник), а в другом субъектной перспективой модели — перцептивным модусом и совпадением субъекта речи и субъекта восприятия {На Ва­ сильевском острове, в глубине семнадцатой линии из тумана глядел дом огромный и серый; с дворика в дом уводила черная, грязная лестница: были двери и двери; одна из них отвори­ лась — А. Белый) или ментальным модусом при том же соот­ ношении субъекта речи и субъекта мнения {глядит молодцом). Наблюдения над глагольными моделями предложения по­ казывают, что неакциональная (релятивная) семантика гла­ 22 170 H. К. Онипенко гольных предикатов становится базой модусных смыслов. Это могут быть собственно модусные глаголы (авторизующие или каузативные), лексикализующие тот или иной тип модуса, или глаголы диктальной семантики, обусловленные конкретным модусом. 2.4. В морфологии с учетом идей коммуникативной грам­ матики появляется возможность дифференцировать значение и функцию, поскольку функция понимается как отношение морфологической единицы к единице коммуникативного уровня. Так, в приведенных примерах с глаголом глядеть (гля­ нуть) можно увидеть особые функциональные возможности совершенного вида в неакциональных глаголах модусной се­ мантики (Частями стал выказываться господский дом и на­ конец глянул весь...). Совершенный вид в условиях репродук- тивно-описательного фрагмента указывает на подвижный на­ блюдательный пункт. Ср. также: И карета разбрызгивала во все стороны грязь. Там, где взвесилась только одна туманная сырость, матово намечался сперва, потом с неба на землю спустился — грязно­ ватый, черновато-серый Исакий; намечался и вовсе наметился: конный памятник Императора Николая; металлический Импе­ ратор был в форме Лейб-Гзардии; у подножия из тумана просу­ нулся и в туман обратно ушел косматою шапкою николаевский гренадер. Карета же пролетела на Невский. ... Мокрый, скользкий проспект пересекся мокрым проспек­ том под прямым, девяностоградусным углом; в точке пересече­ ния линий стал городовой (А. Белый). В этом случае временная конкретность и предельность модус- ного предиката {увидел, где пересекается... и где стоит горо­ довой) посредством граммемы совершенного вида переносятся на предикаты диктума (принадлежащие перцептивному ран­ гу), тем самым все содержание предложения оказывается со­ отнесенным с точкой зрения наблюдающего героя (Аблеухо- ва-старшего). Акциональные (по первому значению) глаголы спуститься, просунуться, уйти в этом примере, соединяясь с неличными, неактивными, статическими субъектами, выра­ Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 171 жают впечатление наблюдателя (своего рода импрессионизм, лексический, но и грамматический тоже). Подобное значение граммемы совершенного вида (но в применении к лексемам другого типа) Ю. Д. Апресян в ста­ тье 1986 г. назвал «имплицитно дейктичным», имея в виду со­ вершенный вид, обнаруживающий присутствие наблюдате­ ля [Апресян 1995: 644]. Такими же дейктичными, или «реали­ зующими дейктическую стратегию», являются наречия вдале­ ке и вдали «с нереализованной второй валентностью» [Апре­ сян 1995: 640] (Вдалеке показалась лодка — т.е. вдалеке от меня). При дейктической стратегии в число «непосредствен­ ных участников описываемой ситуации говорящий мысленно вводит некоего неназываемого наблюдателя». При недейкти- ческой стратегии, или «абсолютной ориентации предметов», «непосредственное участие в ситуации, описываемой про­ странственным словом, принимают лишь два участника — ориентируемый предмет А и предмет В, который служит ори­ ентиром, <...> никакого постороннего наблюдателя нет» [там же: 633-634]. Позже, в терминологическом словаре, предва­ ряющем второй выпуск «Нового объяснительного словаря си­ нонимов русского языка» (2000) Ю. Д. Апресян уточнит свое понимание «наблюдателя», разграничит наблюдателей (а) «три­ виального» (который «не нуждается в особом упоминании, поскольку присутствует всегда») и «нетривиального» (лекси- кализованного или грамматикализованного), (б) «внешнего» (По склону горы вилась козья тропа) и «внутреннего» {Дорога все время виляла из стороны в сторону). С точки зрения этой ти­ пологии, примеры из А. Белого, по-видимому, следует отнести к случаям присутствия нетривиального наблюдателя, но како­ го — «внешнего» (поскольку Аблеухов не находится между памятником и гренадером) или «внутреннего» (поскольку Аб­ леухов едет в карете и его зрительные ощущения, впечатления лексикализуются глаголами)? 2.4.1. Разграничение абсолютной и относительной ориента­ ции также требует уточнения. Воспользуемся текстом А. Бе­ лого и представим ситуацию со статической точки зрения: Аб­ леухов увидел памятник Императора Николая, перед памят­ 172 H. К. Онипенко ником стоял гренадер. Интерпретируя семантику предлога перед с учетом разграничения дейктической (относительной) и недейктической (абсолютной) стратегии, нужно признать, что в придуманном предложении использована дейктическая стра­ тегия (относительная ориентация), поскольку гренадер нахо­ дится между памятником и Аблеуховым и говорящего не интересует собственная внутренняя ориентация (впереди — сзади) памятника. Если изменить предложение — Перед Им­ ператором стоял (застыл, замер) гренадер, — то стратегия становится недейктической (ориентация абсолютной). Но ведь наблюдатель в этом предложении есть — сам император (ср. из Пушкина: Перед графинею стоял незнакомый мужчина — незнакомым он является только для графини). Следует ли при­ знать такого наблюдателя «тривиальным»? С учетом предло­ женных [Апресян 1995] критериев разграничения абсолютной и относительной ориентации — да, так как значение «впере­ ди — сзади» в этом случае принадлежит не предлогу перед, а собственной ориентации человеческой фигуры. Но ведь у это­ го предлога в подобных контекстах (в соединении с существи­ тельным одушевленным, личным) уже есть другое значение — перед глазами, лицом кого, то есть «в поле зрения кого». 2.4.2. Если обратиться к данным диахронии языка, то мож­ но увидеть, что еще в XVII-XVIII вв. употреблялась форма перед + Вин. п., чаще одушевленных существительных, в зна­ чении «прийти, привести к кому»: Взяли меня пачачи привели пред него. Abb., Жит., 88; Грамоту положил пред короля на стол. Про Бову; Паки приведен был пред госпожу свою. Рад.; Стану пред тебя. Даль — примеры из: [Ломтев 1956: 304]. Такое употребление можно интерпретировать как «сделать так, чтобы данный субъект оказался в поле зрения другого субъекта», ср. современное предстать перед лицом кого, явиться перед кем. Если же перед + Твор. п. употребляется в начале репродуктивно-описательного фрагмента текста, то эта форма выражает либо самого наблюдателя, либо место, с ко­ торого ведется наблюдение. С этой точки зрения «недейктическое» прочтение примера Перед машиной стояла девушка в определенных текстовых Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 173 условиях (репродуктивно-описательный регистр) предполага­ ет наблюдателя, сидящего в машине. Таким образом, при абсо­ лютной ориентации (по Ю. Д. Апресяну ) применительно к фор­ мам перед + Твор. п. можно говорить о совпадении простран­ ственного ориентира и наблюдательного пункта говорящего, а точнее, о «месте наблюдателя», см.: [Апресян 1995: 639-644]. Так будет ли и в этом случае наблюдатель тривиальным? Е. С. Яковлева, рассматривая «выборочное отношение к пре­ дикатам» пространственных наречий вдали, вдалеке, невдалеке и соединив свои наблюдения с классификацией предикатов Т. В. Булыгиной и типологией регистров Г. А. Золотовой, по­ казала, что одни наречия соединяются только с актуальными предикатами и отмечены признаком «перцептивность», другие же не отмечены. «Для наречий с семантикой 'наблюдения' характерно использование в актуальных высказываниях с ин­ тенцией «изобразительность», а не «информативность» [Яков­ лева 1994: 25]. 2.5. В «Синтаксическом словаре» Г. А. Золотовой читаем: «личные существительные и местоимения в синтаксеме перед кем с локативным совмещают значение субъекта восприятия, наблюдателя» [Золотова 1988: 268-269]. Текстовые исследо­ вания показывают, что позиция наблюдателя может выражать­ ся синтаксемами перед + Твор. п. и тогда, когда с предлогом употреблено неличное существительное (Еще светло перед окном, В разрывы облак солнце блещет — А. А. Фет). Три­ виален ли здесь наблюдатель? По-видимому, да, поскольку перцептивное прочтение ситуации обусловлено сенсорным модусом (в терминологии Н. Д. Арутюновой), репродуктив­ ным регистром речи (в терминологии Коммуникативной грам­ матики), а не самой формой перед + Твор. п. Но ведь именно эта форма указывает то место, откуда ведется наблюдение. 2.5.1. Текстовый анализ форм перед + Твор. п. позволяет увидеть особые функции авторизующих синтаксем «перед + Твор. п. личных имен и местоимений» в синтаксической ком­ позиции текста. Эти синтаксемы обнаруживают не только на­ блюдательный пункт рассказчика, но и границу между тексто­ 174 H. К. Онипенко выми композитивами — между репродуктивно-повествова- тельным и репродуктивно-описательным фрагментами: Татьяна долго шла одна. Шла, шла. И вдруг перед собою С холма господский видит дом, Селенье, рощу под холмом И сад над свет­ лою рекою; <...> Кряхтя, валит медведь несносный; Пред ними лес; недвижны сосны В своей нахмуренной красе; Отягчены их ветви все Клоками снега; сквозь вершины Осин, берез и лип нагих Сияет луч светил ночных.Он в залу; дальше: никого. Дверь отворил он. Что ж его С такою силой поражает? Княгиня перед ним, одна, Сидит, не убрана, бледна, Письмо какое-то читает И тихо слезы льет рекой, Опершись на руку щекой <...> (А. С. Пушкин). Из этих примеров видно, что «внутренним» (семантическим) условием авторизующего прочтения форм «перед + Твор. п. личных местоимений» являются определенность, конкретная референтность, известность субъекта, «внешним» (контексту­ альным) — перцептивный модус, обусловливающий все вы­ сказывание и весь текстовый фрагмент. Восприятие субъекта, как правило, выражено перцептивными глаголами, марки­ рующими репродуктивный регистр речи вместе с именной синтаксемой «перед + Твор. п.» (см., напр., начало «Медного всадника»). Синтаксема «перед + Твор. п.» личных местоимений в тек­ сте играет роль соединителя репродуктивно-повествователь- ного и репродуктивно-описательного фрагментов, границы между сферой рассказчика и сферой персонажа: Старичок к старухе воротился. Что ж? пред ним царские пала­ ты. В палатах видит свою старуху, За столом сидит она цари­ цей, Служат ей бояре да дворяне, Наливают ей заморские вины; Заедает она пряником печатным; Вкруг ее стоит грозная стража, На течах топорики держат (А. С. Пушкин). В отличие от А. С. Пушкина, А. Белый перемежает репродук- тивность и информативность, но перед + Твор. п. также стоит на границе, после которой начинается непосредственное на­ блюдение героя: Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 175 От Колпина к Петербургу вьется столбовая дорога; вьется се­ рою лентой; битый щебень ее окаймляет и линия телеграфных столбов. Мастеровой пробирался там с узелочком на палоч­ ке <...> и шел пехтурой к Петербургу <...>; с месяц всего прора­ ботал он на подгородном заводе; и с завода ушел: перед ним присел Петербург. Многоэтажные груды уже присели за фабри­ ками; сами фабрики приседали за трубами — там вон, там, да и — там, в небе не было ни единого облачка <...> Все это Степ­ ка мой видел; и на все это Степка мой — нуль внимания (Петер­ бург). Перед + Твор. п. выражает совпадение точки зрения повество­ вателя и точки зрения Степки, видящего издалека, со стороны дороги приближающийся Петербург. Употребление глагола присесть/приседать в этом фрагменте соединяет перцептив- ность с точки зрения героя и иронию с точки зрения авто­ ра (громада присела перед маленьким Степкой). В этом кон­ тексте актуализованы два значения перед + Твор. п. — и авто­ ризующее — «в поле зрения кого», и каузативное — «в при­ сутствии кого, перед лицом кого, для кого». Такое двойное прочтение обнаруживаем в VII строфе вось­ мой главы «Евгения Онегина»: Ей нравится порядок стройный Олигархических бесед, И холод гордости спокойной, И эта смесь чинов и лет. Но это кто в толпе избранной Стоит безмолвный и туманный? Для всех он кажется чужим. Мелькают лица перед ним Как ряд докучных привидений. Что, сплин иль страждущая спесь В его лице? Зачем он здесь? Кто он таков? Ужель Евгений? Ужели он? Так, точно он. —Давно ли к нам он занесен? «Словарь языка Пушкина» дает этот пример в статье глагола мелькать, который в этом случае толкуется как «появляться на короткое время перед чьим-н. взором» [Словарь языка 176 H. К. Онипенко Пушкина 2000, П: 585]. В статье же предлога перед [там же III: 318-320] этот пример не толкуется, а в сплошном указателе примеров в конце статьи нет разбивки по 5 указанным значе­ ниям. При абсолютной ориентации докучные привидения мель­ кают в глазах Онегина, при относительной — Муза смотрит на скучающего Онегина. Если предпочесть второй вариант, то как в этом контексте читать глагол мелькать? Если читать по первому варианту, то как тогда в одной строфе «уживутся» внешний взгляд на Онегина (Муза, автор, гости на балу), ко­ торый представлен в 8 окружающих это предложение строках, и точка зрения Онегина, выраженная в 8-й и 9-й строках. Не предлагая здесь однозначного решения, отмечу, что Муза смот­ рит на Онегина, а Онегин пока не смотрит ни на кого. Для об­ суждаемой проблемы важно, что синтаксема перед ним при любом прочтении предполагает наблюдателя. Но интересно, что именно в случае «абсолютной ориентации» эта форма вы­ ражает наблюдателя, то есть грамматикализует и лексикализу- ет его. 3.1. Перенося рассмотренное выше понятие пространствен­ ной ориентации на текст, поскольку именно в тексте обнару­ живается «место наблюдателя», можно увидеть связь этих по­ нятий с идеей субъектной перспективы текста и интерпрети­ ровать оба направления пространственной ориентации как указание места, наблюдательного пункта говорящего. Фигура наблюдателя принадлежит тексту и предполагает наличие пер­ цептивного модуса, который в условиях репродуктивного ре­ гистра речи всегда лексикализован и/или грамматикализован. Коммуникативный регистр речи создается в результате вза­ имодействия разноуровневых (с точки зрения уровневой лин­ гвистики) единиц языка (от морфемы до модели предложе­ ния). Это обусловлено тем, что языковые единицы формиру­ ются в процессе их текстового употребления, а поэтому харак­ теризуются большими или меньшими функциональными воз­ можностями. Известно, что для одних, например, лексических единиц обязательным является их прикрепленность к перцеп­ тивному модусу. Это касается не только единиц, лексикали- Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 177 зующих модус восприятия (видеть, виднеться, показаться, выглядывать, раздаваться, доноситься), но и лексем, выра­ жающих бытие воспринимаемого объекта {алеть, белеть/бе­ леться, чернеть, торчать, пестреть, клубиться, бурлить). Это касается и именных синтаксем (на + Предл. п.; перед + Твор. п.; навстречу + Дат. п. и мн. других), и многих неак- циональных глаголов совершенного вида, выражающих поло­ жение наблюдаемых объектов (сполз, навис, накренился, рас­ плылся), и глаголов СВ, выражающих подвижный наблюда­ тельный пункт (Из-за поворота показалась деревня; За окном промелькнула станция; Из тумана выплыл город). С перцеп­ тивным модусом связаны многие так называемые «номина­ тивные» (За окном песни и смех), а также «безличные» пред­ ложения (За окном светло/светает). Таким образом, перцептивный модус, фигура наблюдателя обнаруживаются целым комплексом языковых средств: лекси­ ческих (семантика корней слов, выражающих диктумное со­ держание), морфологических (семантика грамматических ка­ тегорий числа, времени, вида), лексико-синтаксических на до- коммуникативном уровне (семантика синтаксем) и на комму­ никативном уровне (семантика моделей предложения), верба­ лизация модусных средств. Особенность именных авторизующих (модусных) синтак­ сем перед + Твор. п. состоит в том, что они прямо или косвен­ но обнаруживают наблюдателя, который при «абсолютной ориентации» оказывается героем текста, а при «относительной ориентации» повествователем, автором, сторонним наблюда­ телем. Это два варианта реализации субъектной перспективы текста. 3.2. Разные воплощения субъектной перспективы дают раз­ ные осмысления одного и того же высказывания. Напр., зна­ менитая пушкинская фраза «Гений и злодейство — две вещи несовместные» (в которой есть слово, «имеющее локативную валентность») может прочитываться по-разному в зависимо­ сти от того, кто ее произносит. В маленькой трагедии Пушки­ на первым ее произносит Моцарт: «[Моцарт] Он же гений, Как ты, да я. А гении и злодейство, Две вещи несовместные. 23 178 H. К. Онипенко Не правда ль?» Разговор шел о Бомарше, и Моцарт имел в ви­ ду, что гений и злодейство не могут уживаться в одной душе, и если Бомарше гений (в чем Моцарт не сомневается), то он (Бомарше) не может быть злодеем. В финале ту же фразу произносит Сальери: «...но ужель он прав, И я не гений? Гений и злодейство Две вещи несовместные». Гений Моцарт судит о Бомарше по себе, так же, как и Сальери, который, применив этот закон к себе, делает вывод, что если в его душе злодейст­ во, значит, он не гений. И в том, и в другом случае ареной борьбы гения и злодейства оказывается человеческая душа. Но если читатель соотнесет ту же фразу с точкой зрения автора, то он прочтет ее как характеризующую мир: в этом мире ге­ ний (Моцарт) и злодей (Сальери) — «две вещи несовмест­ ные», в злом мире гениям нет места. Таким образом, осмысле­ ние высказывания обусловлено той субъектной перспективой, которую выстраивает читатель текста. Пятичастная модель субъектной перспективы текста «пере­ секается» с типологией коммуникативных регистров в сфере субъекта сознания, там, где обнаруживаются типология моду­ сов, репертуар текстовых ролей говорящего. В соответствии с выбранной ролью оформляется текстовый фрагмент, оформ­ ляется средствами лексики и грамматики. 3.3. В каждом из пяти регистров свое соотношение лексики и грамматики. Так, волюнтивный регистр маркируется морфо­ логически (повелительное наклонение, инфинитив), реже лек­ сически (глаголы речи в перформативном употреблении — про­ шу, требую, молю) и синтаксически (вопросительные пред­ ложения и обращения). Реактивный регистр — синтаксически, словами-предложениями (междометиями, этикетными форму­ лами). Определяющим фактором в организации генеритивного регистра также является грамматика, синтаксис: для генери- тивных высказываний характерна полипредикативная конст­ рукция, в которой и позиция субъекта, и позиция предиката заняты признаковыми синтаксемами — именными и глаголь­ ными (Смелость города берет; Смелого пуля боится). Пред­ назначенность отдельных лексем (синтаксем) генеритивному регистру очень редка (можно говорить о такой предназначен­ Об «эгоцентрическом измерении» в грамматике 179 ности краткого прилагательного блажен(ны), которое упот­ ребляется в соединении с именами класса Блаженны нищие духом — в Заповедях блаженства; Блажен, кто...). Информа­ тивный регистр организуется по двум направлениям: при пер­ цептивно обусловленной лексике определяющим оказывается грамматика (при этом, как правило, речь идет о многократно наблюдаемом — см., напр., начало «Невского проспекта» Н. В. Гоголя), при информативной (ментальной) лексике грам­ матика согласуется с лексической семантикой. В репродук­ тивном регистре при перцептивной лексике грамматика уси­ ливает эффект присутствия Я наблюдателя. 4.1. Подводя итоги, приходится признать, что открытие «эгоцентрического измерения» требует пересмотра многих разделов грамматики и лексикологии, потому что, как пишет М. А. Шелякин, «многое в этом плане еще не изучено и не ис­ толковано» [Шелякин 1999: 264]. ЛИТЕРАТУРА Апресян Ю. Д. 1995 — Избранные труды. Интегральное описание языка и системная лексикография. М. Арутюнова Н. Д. 1988 — Типы языковых значений: Оценка. Собы­ тие. Факт. М. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. 1997 — Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М. Женетт Ж. 1998 — Фигуры. Т.2, М. Золотова Г. А. 1973 — Очерк функционального синтаксиса русского языка. М. Золотова Г. А. 1988 — Синтаксический словарь: Репертуар элемен­ тарных единиц русского синтаксиса. М. Золотова Г. А., Онипенко Н. К., Сидорова М. Ю. 1998 — Коммуни­ кативная грамматика русского языка. М. Лайонз Дж. 1978 — Введение в теоретическую лингвистику. М. Ломтев Т. П. 1956 — Очерки по историческому синтаксису русского языка. М. Онипенко Н. К. 1999 — Анализ пушкинских текстов и проблема двусоставности/односоставности русского предложения. Слово. Грамматика. Речь. М. 180 H. К. Онипенко Онипенко H. К. 2002 — Синтаксическое поле русского предложения и модель субъектной перспективы текста. Коммуникативно- смысловые параметры грамматики и текста. К юбилею Г. Л. Зо- лотовой. М. Падучева Е. В. 1991 — Говорящий: субъект речи и субъект сознания. Логический анализ языка. Культурные концепты. М. Падучева Е. В. 1996 — Семантические исследования. М. Словарь языка Пушкина. M., 2000. Человеческий фактор в языке. Коммуникация, модальность, дейк- сис. M., 1992. Шелякин М. А. 1999 — Мысли о прагматике. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика: Новая серия. II. Прагмати­ ческий аспект исследования языка. Тарту. Яковлева Е. С. 1994 — Фрагменты русской языковой картины ми­ ра (модели пространства времени, восприятия). М. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ГРАММАТИКА И РЕФЛЕКСИВНЫЙ ДИСКУРС Е. Н. РЕМЧУКОВА Важнейшим принципом функциональной грамматики являет­ ся принцип «единства ее структурных и функциональных ас­ пектов, ее системно-языковых и речевых <выделено мной. — Е. Р> элементов» [Бондарко 2001: 7]. В последние годы стра­ тегия ее развития все в большей степени определяется факто­ ром взаимодействия элементов языковой системы и окру­ жающей среды1 и в фокусе внимания находятся компоненты комплекса «языковая система — функционирование ее эле­ ментов в речи» (А. В. Бондарко), однако факты современной разговорной, художественной и публицистической речи, как нам кажется, еще недостаточно вовлечены в функционально- грамматические исследования. Рассматривая в одной из своих статей употребление грамматических категорий в устной речи, М. А. Шелякин говорит о том, что в ней широко используются «заложенные во внутрисистемных отношениях экспрессивно- эмоциональные возможности грамматических форм, их «оста­ точные» признаки в целях умножения средств передачи всего многообразия и богатства выражаемой информации» [Шеля­ кин 1986: 22]. Полноценный «выход в речь» возможен только тогда, когда грамматический анализ «вторгается» в живые языковые процессы, для которых характерны инновации, язы­ ковая игра, метафоризация и рефлексия: «благодаря системе, на ее фоне мы получаем удовольствие от действительной игры См., напр., анализ фактов детской речи в работах С. Н. Цейтлин, напр., [Цейтлин 2001] и диалектной речи в работах О. Г. Ровновой, напр., [Ровнова 2000]. 182 E. H. Рем чу ковa слов, поэтических образов, метафор, остроумных неожидан­ ностей» [Золотова 2001: 110]. Феномен языковой личности, определяющий интересы, перспективы и потенциал современной лингвистики, неотде­ лим от понятия дискурса — текста, принадлежащего «живой» речи2. Рефлексивный дискурс как проявление метаязыковой функции языка связан со способностью языкового самосозна­ ния «интерпретировать и квалифицировать элементы языково­ го сознания» [Вепрева 2002: 27] и подразумевает своеобраз­ ный «коммуникативный контроль» говорящего за своей речью. Рефлексивная деятельность плодотворно исследуется" лишь по отношению к лексическому уровню языка, но она распрост­ раняется и на явления грамматики. Важность выбора точного, интересного, нового или непривычного слова (лексемы) под­ черкивают разнообразные контексты, обосновывающие, оп­ равдывающие или дискредитирующие позицию говорящего по отношению к слову. Такая речевая рефлексия— характерная черта современной жизни. Но в фокусе внимания языковой личности могут оказаться и грамматические компоненты вы­ сказывания. Осмысление специфики грамматической фор­ мы — ее структуры или особенностей употребления — свя­ зано с более глубоким уровнем языкового самосознания, с восприятием грамматики как «философского понятия всего человеческого слова» (М. В. Ломоносов). Известны случаи осмысления терминологии грамматики или различных грамматических компонентов высказывания в поэзии4. Это одно из ярких проявлений актуализации грам­ матических значений — из смыслового фона речи они пре­ вращаются в ее содержательную часть. В пространстве именно поэтического текста эффект такого «освоения» морфологии особенно ощутим: Люблю тебя сейчас не тайно — напоказ. 2 «Дискурс — это речь, "погруженная в жизнь"» [Арутюнова 1990: 137]. 3 См. работы И. Т. Вепревой, напр.: [Вепрева 1998, 2000, 2002]. 4 См. об этом подробнее: [Ионова 1998]. Грамматика и рефлексивный дискурс 183 Не «после» и не «до» в лучах твоих сгораю. Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, а в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю. В прошедшем «Я любил» — печальнее могил. Все нежное во мне бескрылит и стреножит... Смотрю французский сон С обилием времен, Где в будущем — не так и в прошлом по-другому. К позорному столбу я пригвожден, К барьеру вызван я языковому. А — разность в языках! Не положенье — крах! Но выход мы вдвоем поищем и обрящем. Люблю тебя и в сложных временах — И в будущем, и в прошлом настоящем. (В. Высоцкий) Выразительно неожиданное акцентирование грамматических значений, имеющих не глубокий понятийный (категория вре­ мени в стихотворении В. Высоцкого), а формальный, согласо­ вательный характер (категория рода у глагола): «внезапное осознание того, что формы глаголов женского рода обознача­ ют движения, речь, состояния человека противоположного пола, выражено в стихотворении И. Сельвинского "К вопросу о русской речи". Морфологические формы становятся для субъекта лирического высказывания символами женственно­ сти» [Ионова 1989: 127]. Добавим: актуализация грамматиче­ ского значения рода у глаголов прошедшего времени, формы которого не изменяются по лицам, не спрягаются, оказывается для Мужчины и Поэта настолько важной, что перерастает в «женское спряжение»: Я говорю: «пошел», «бродил», А ты: «пошла», «бродила». И вдруг как будто веяньем крыл Меня осенило! С тех пор прийти в себя не могу... Все правильно, конечно, Но этим «ла» ты на каждом шагу Подчеркивала: «Я— женщина!»... 184 E. H. Ремчукова Идешь с наивностью чистоты По-женски все спрягая. И показалось мне, что ты — Как статуя — нагая. Ты лепетала, рядом шла, Смеялась и дышала. А я...я слышал только: «па», «Аяла», «ала», «яла»... Подобные явления, которые мы относим к области грамма­ тического психологизма, широко «внедряются» и в современ­ ную художественную, публицистическую, а иногда (что осо­ бенно интересно) — ив разговорную речь. Под «грамматиче­ ским психологизмом» мы понимаем процесс выбора грамма­ тической единицы, предполагающий не только «осознавание», но и толкование грамматического смысла; не просто включе­ ние его в прагматический компонент высказывания, но и мо­ тивацию этого включения. Грамматический психологизм, с на­ шей точки зрения, является одним из проявлений рефлексив­ ного дискурса. Рефлексивы, по определению И. Т. Вепре- вой, — «относительно законченные высказывания, содержа­ щие оценку употребляемому слову или выражению, формаль­ но включающие единицу "слово" или глаголы говорения и именования. Эти высказывания отнесены к определенному контексту и описывают некоторое положение вещей. Напр., "Помните, большевики раньше говорили 'квасной патрио­ тизм"'? Я теперь могу с гордостью сказать, да, я — квасной патриот, потому что квас лучше и здоровее множества других напитков ...» [Зепрева 2000: 26]. Таким образом, рефлексивы предполагают оценку фактов речи, выраженных лексемами со­ временного русского языка, и «вербализируют когнитивные усилия для нахождения нужной лексической единицы» [Веп­ рева 2002: 20]. Мы предлагаем включать в рефлексивы и такие высказывания, в которых говорящий, объясняя свой выбор, интерпретирует, квалифицирует, оценивает не только лексе­ мы, но и грамматические элементы языка, при этом наличие глагола говорения не является по отношению к грамматиче­ скому материалу обязательным, хотя в большинстве случаев Грамматика и рефлексивный дискурс 185 стве случаев он эксплицирован. Отметим еще одно существен­ ное различие между лексическими и выявленными нами грам­ матическими рефлексивами. Первые представляют собой, по выражению И. Т. Вепревой, «вербализованный результат инт­ роспекции «наивного лингвиста» [там же]; вторые же, связан­ ные с более абстрактным уровнем языка, в меньшей степени свойственны обыденной речи и в большей степени — творче­ ской и демонстрируют не только определенный уровень раз­ вития языковой личности, но и ее потенциал. Лексические рефлексивы, с нашей точки зрения, часто прагматически обу­ словлены необходимостью уточнения: объясняя значение сло­ ва, говорящий старается избежать коммуникативной неудачи. Грамматические рефлексивы носят более творческий харак­ тер, свидетельствуя о глубоком проникновении говорящего в символику грамматических абстракций, некоторые из кото­ рых становятся знаковыми не только для национальной, но и для общечеловеческой культуры. Еще одно интересное отли­ чие состоит в том, что при грамматической рефлексии гово­ рящий чаще объясняет именно свой выбор: неопределенно- личное «так говорят потому, что...» уступает место «я вы­ бираю (употребляю) эту грамматическую форму потому, что...». Наиболее востребованной подобным образом оказывается, естественно, грамматика времени. Хотя идея времени за­ ключена не только в грамматических, но и в неграмматиче­ ских единицах, именно грамматические значения с их систем­ ным характером создают «каркас» концепта времени в языке, выявляя его важную роль в процессе осмысления человече­ ской жизни. Понятие прошлого, настоящего и будущего, во­ площенное в грамматике, показывает, что «человек не ограни­ чивается пассивным отношением ко времени: он не только в о с п р и н и м а е т и ф и к с и р у е т е г о , н о и и с п о л ь з у е т д л я у п о ­ рядочивания происходящего на временной шкале: фик­ сируя события — хронометрически, хронографически, хроно­ логически <добавим: и грамматически. — Е. Р.> — при по­ мощи даты и превращая их в факты, он придает им опреде­ ленность, разграничивает и сравнивает их и говорит о том, что 24 186 E. H. Ремчукова уже прошло или еще не наступило» [Рябцева 1997: 79]. В рам­ ках грамматического психологизма реальное время и время грамматическое намеренно сближаются, «смешиваются», под­ меняя одним другое. Грамматика становится жизнью, а жизнь — грамматикой в рассуждениях Анатолия Наймана (книга вос­ поминаний «Славный конец бесславных поколений»): Б ы - л о <разрядка автора. — Е. Р.>— единственная истина... У меня, как видишь, своего прошлого нет и не было никогда. Но у меня есть — Прошлое. Просто время. Прошедшее) и ге­ роини романа Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого»: Но не­ понятного очень-очень много. Так, в обыденности для всех яснее ясного, что жизнь логично и неотвратимо делится на прошлое, настоящее и будущее, и к этому хорошо приспо­ соблены и все наши чувства, и все мысли. Даже сам наш язык с его грамматикой. Среди частных грамматических значений категории време­ ни наиболее востребовано в качестве названия воспоминаний", естественно, прошедшее время. Старший сын известного пи­ сателя Юрия Германа (брат кинорежиссера Алексея Германа), искусствовед Михаил Герман, назвал свои мемуары «Сложное прошедшее (passé composé)». Объясняя в предисловии выбор названия, он пишет: «Читателя скорее привлекают воспомина­ ния либо совсем усредненной личности, почти имперсональ- ные, либо человека знаменитого. Надеюсь, читатель не упрек­ нет меня за некоторую вычурность названия, взятого из фран­ цузской грамматики, — оно не искусственно. Так давно и не­ произвольно называю я <курсив мой. — Е. Р> про себя ми­ нувшее». В заглавии книги актуализируется не только соотне­ сенность грамматического значения прошедшего времени с прошлым, но и структурное противопоставление формы слож­ ного прошедшего (passe compose) — форме простого (passe simple): сложная форма времени (составная: avoir, etre + infi- niîiv) символизирует и сложность прожитой жизни; кроме то­ 5 Отметим, кстати, невероятную популярность на стыке веков именно этого жанра современной художественной публицистики (См.. напр.. мемуары актеров, режиссеров, писателей в серии «Мой XX век». Изда­ тельство «Вагриус»). Грамматика и рефлексивный дискурс 187 го, глагол в форме passe compose (в отличие от passe simple) обозначает действие прошедшее, но связанное с настоящим, и выражает предшествование настоящему. Контекст окра­ шен прагматикой иронического самооправдания, «подталки­ вающей» автора к необходимости мотивации выбора именно данной формы времени в качестве названия книги. Однако устойчивые грамматические символы могут актуа­ лизировать план содержания функционально-грамматической категории и без подобного комментирования (что, собственно, и свидетельствует об их устойчивости). В таком случае мы предлагаем говорить о «грамматическом символизме». Для обозначения событий безнадежно давних, необратимых и не­ возвратимых и сегодня говорящий на русском языке (но знающий или изучавший иностранный язык) может использо­ вать грамматический символ "plus-gue-parfait". Для А. С. Пуш­ кина, безупречно владевшего французским языком, такое употребление было абсолютно органично. «Уезжая в 1829 го­ ду на Кавказ, Пушкин написал в альбом Олениной одно из лучших своих лирических стихотворений: Я вас любил... Че­ тыре года спустя, когда он был уже женат, он поставил под стихами "plus gue parfait" (давно прошедшее время) и этой подписью скрепил их прежнее значение» [Тыркова-Виль- ямс 1998: 182]. Ср. в прозе Г. Щербаковой: Пропуская детст­ во, юность, сразу перехожу из квамперфекта в сейчас. Устойчивым грамматическим символом в русском языке можно считать не только «прошедшее время», но и «сослага­ тельное наклонение». Значения предположительности и воз­ можности, желательности в предложениях «Что могло бы быть, если бы Иван Грозный был психически нормален?», «Если бы ты любил меня, мы были бы счастливы!» при сим­ волизации представлены как значение невозможности, необ­ ратимости — актуализируется ирреальная модальность. В афоризме «История не знает сослагательного наклонения» утверждается невозможность рассматривать факты истории в аспекте предположительности. См. также: —Глупо говорить в сослагательном наклонении, но неужели бы Вы отказались от Нобелевки? (интервью с А. Вознесенским); Ты напрасно 188 E. H. Ремчукова мыслишь развитие наших отношении в сослагательном на­ клонении. это абсолютно бессмысленно (разговорная речь). Во всех этих случаях выражен прагматический компонент не­ приятия модальности предположительности и возможности, ее негативная оценка. Интервью с первой женой писателя С. Довлатова: — А как сам Довлатов, оставивший в завеща­ нии просьбу не печатать его письма, отнесся бы к публикации вашей с ним переписки? — Вас устроит ответ в сослага­ тельном наклонении? Демонстрация бессмысленности, с точки зрения говорящего, грамматической семантики сосла­ гательности соответствующим образом (негативно) характери­ зует и его самого. Интересны и такие случаи, когда в качестве грамматиче­ ского символа выступает солецизм. Некодифицированная форма родительного падежа множественного числа существи­ тельного падеж приобрела поистине концептуальное значе­ ние, символизируя полное незнание основ родного языка. Ста­ тья в «Независимой газете» (27.01.2001) называется «Мы за­ путались в падежах и оборотах». Рассуждая о плачевном со­ стоянии русского языка, о проблемах языковой политики, ав­ торы призывают: «Помните о падежах. Падежи — наша го­ ловная боль ("падежов не знаем")». Окрашенная иронией, неправильная форма актуализирует парадигматическую вариа­ тивность родительного падежа множественного числа, слож­ ный, комплексный характер которого создает определенные трудности для «наивного» говорящего. К грамматическому символизму можно отнести не только национальные и интернациональные грамматические концеп­ ты, но и индивидуально — авторскую грамматическую симво­ лику, наиболее «броско» проявляющуюся в позиции заглавия. В названии книги художника Григория Брускина «Прошед­ шее время несовершенного вида» актуализируется граммати­ ческий комплекс «вид + время». Рецензия Льва Рубинштейна в журнале «Итоги» (13.02.2001) (одном из наиболее «качест­ венных» с точки зрения языка) называется «Совершенно на­ стоящее время» (отметим изысканность переклички двух на­ званий). Лев Рубинштейн пишет: «...поучительные или просто Грамматика и рефлексивный дискурс 189 забавные историйки... написаны именно так, как рассказа­ ны... Получилась милая, занятная, смешная и умная книжка... И вот мы ждем выхода ".Прошедшего времени несовершенно­ го вида" — хорошее, кстати, название» <подчернуто мною. — Е. Р>. Авторская актуализация грамматической семантики не только прошедшего времени (мемуары), но и несовершенного вида подчеркивает и жанровое своеобразие книги (принципи­ альную незавершенность «кусочков»), и своеобразие сти­ ля (простота, легкость) и содержания («...книжка, которая ни­ чему не учит»). Естественно, наибольший интерес представляют случаи развернутой мотивации. Приведем примеры, в которых по­ добным образом актуализируются следующие явления грам­ матики: (1) безличности, (2) падежа, (3) числа, (4) рода (по нашим наблюдениям, наиболее часто подвергающееся толко­ ванию при персонификации), (5) вида, (6) лица: 1) — Мама, ты не замечала, что в безличных предложе­ ниях есть какая-то безысходность: Моросит; Темнеет... Знаешь, почему? Не с кем бороться, не на кого жаловатъ- ся (художественный фильм «Доживем до понедельника»). В данном случае квалифицируется грамматическая семантика однокомпонентного предложения спрягаемо-глагольного клас­ са с безличным глаголом. «Бессубъектные предложения озна­ чают такое действие (или процессуальное состояние), которое по самому своему характеру не может иметь конкретного про­ изводителя (носителя)» [Русская грамматика 1980: 351], что обусловлено значением бессубъектного процессуального со­ стояния — природы, внешней среды, обстановки. В данном высказывании акцентирована именно бессубъектность, т.е. не­ зависимость таких процессов от воли человека: «не с кем бо­ роться, не на кого жаловаться». Прагматический компонент безнадежности, безысходности окрашен философией грустной иронии, передающей душевное состояние героя фильма — ум­ ного, тонкого человека, испытывающего профессиональный и душевный кризис. Иное душевное состояние выражено в следующей ирони­ ческой характеристике, данной героем повести своей подруге: 190 E. H. Ремчукова Галя готовила себя в спутницы моей жизни, а по ее представ­ лениям спутница должна жить в эмоциональном резонансе со своим избранником. Время от времени она именно <выделено мною. — Е. Р.> в безличных оборотах сообщала мне, что все несостоявшиеся браки были нежизнеспособны из-за неумения сопереживать (Братья Вайнеры. Телеграмма с того света). В данном случае предполагается не только бессубъектность, но и (в косвенной форме) категоричность высказываний ге­ роини повести, так как прагматический компонент категорич­ ности реализуется в таких не подлежащно — сказуемостных предложениях, структурную основу которых составляют соче­ тание определенных предикативных наречий с инфинитивом, например: Сохранить брак невозможно, если не умеешь сопе­ реживать. В экспрессивном варианте (подразумевающемся в тексте) форма предикатива выносится в начало предложе­ ния: Невозможно сохранить брак, если не умеешь сопережи­ вать (см. описание структурной схемы в: [Русская граммати­ ка 1980: 323-324]). 2) — А почему ты стала о музыке маю писать? — Я же не пишу «о». О музыке. О сексе. О смерти. О детях. Я пишу не в предложном, а в винительном падеже (интервью с поэтес­ сой В. Павловой. «Огонек», 30.10.1999). Актуализация значе­ ния прямого объекта, связанная с заменой предложного паде­ жа в сочетании с предлогом о на винительный беспредлож­ ный, означает указание на «предмет непосредственного, пря­ мого и полного приложения действия»: прагматика авторского эгоцентризма предполагает, что стихи создают, творят объект, а не описывают его. 3) Стоит на полке польская книга — «Ады и Орфеи». Эссе рассказывают о Кафке, Джойсе, Фолкнере, Рембо... Не умея читать по-польски, я мог оценить только удивительное за­ главие книги: Орфеи и Ады во множественном числе! Конечно, русская грамматика «разрешает» быть множеству «адов», но русская стилистика — против. Однако, какая верная — нежная! мысль, что у каждого Орфея — свой ад, куда он не может спуститься за своей Эвридикой. Наверное, это самое содержательное в метафоре Збышка: у каждого Орфея — Грамматика и рефлексивный дискурс 191 своя Эвридика, и вернуть ее к жизни на прежней воле так и не удается... (Даниил Данин. Бремя стыда. Книга без жанра). Множественное число существительных Singularia tantum, от­ носящихся к разным лексико-грамматическим разрядам (ад — существительное конкретное, но обозначающее, согласно ре­ лигиозным представлениям, место, где души грешников пре­ даются вечным мукам, поэтому по своей лексической семан­ тике оно близко к существительным-топонимам; Орфей — имя собственное), характеризуется особой выразительностью, которая в контексте данного высказывания становится объек­ том не только семантической, но и эстетической актуализации. Естественно, грамматическая рефлексия встречается не только в русской речи. Актуализация оппозиции французских существительных по числу и мотивация множественного ги­ перболического выражены в шутливом высказывании — афо­ ризме: On met la femme au singulier, quand on a du bien a en dire, et on en parle au pluriel, quand elle nous a fait quelque mechanceté. (Sasha Guitry) (О женщине говорят в единственном числе, когда хотят ска­ зать о ней что-то хорошее, и во множественном — когда она нам делает что-то плохое). 4) — Я не могу простить французскому языку, что виолон­ чель в нем мужского рода . Если бы в русском языке она была мужского рода — я бы никогда ее так страстно не обнимал. При этом контрабас у них — жен­ ского рода (интервью с М. Ростропо- вичем). Персонификация объекта связана здесь с актуализаци­ ей граммемы женского рода. Это явление, обладающее высо­ кой продуктивностью в поэтических текстах (начиная с фольк­ лорных), глубоко и всесторонне описанное лингвистами, по нашим наблюдениям, «внедряется» и в такие жанры современ­ ной речи, как интервью, реклама, публицистика. Мотивация осмысления грамматического значения рода существительно­ 192 E. H. Ремчукова го, естественно, может быть связана с любым из родов: Ну, и на хрена тебе это нужно? Не потянешь ты такую контору, да и не любишь ты свои институт, я же вижу. Страшно раздражает меня такой тон... Пытаюсь возразить: при чем тут любовь — нелюбовь? Институт — мужского рода, я со­ бираюсь не ласкать его, а поставить на более или менее ос­ мысленные рельсы (Вл. Новиков. Сентиментальный дискурс); Вся держава — одна большая пельменная... И они все залиты липким кофе с молоком (про это кофе дальше! Вот откуда корни перехода слова «кофе» из мужского рода в средний. Может быть, «г...» тоже когда-то было мужского ро­ да?) (А. Макаревич. Сам овца). Известно, что номинация мужского или женского пола оформляется средним родом, если говорящий хочет выразить пренебрежительное отношение к объекту (напр., о женихе: — Оно тебе такое надо?), но мотивация выбора формы среднего рода может быть и совершенно иной, подчеркивающей прямо противоположную (возвышенную) коннотацию транспониро­ ванной формы: Неужели ее можно расчленять на ножки, руч­ ки... Она целое, целая, кусок, сплав какого-то непонятного мне божественного мрамора. Она, как я называю это. — Оно <кур- сив автора> (А. Минчин. Наталья). Интересно, что в обоих случаях общим является процесс десексуализации объекта, связанный с переводом местоимения в «неодушевленный» сред­ ний род: он — оно (жених «некачественный»); она — оно (ро­ мантически настроенный юный герой повести так ощущает неземное в Женщине — взрослой, красивой, умной). 5) Теперь я понял pœnuify между глаголами скучать и со­ скучиться. Это разный вид, а следовательно, ты понимаешь, и совсем разные чувства. Соскучиться — это вдруг вспом­ нить, что есть кто-то, кого ты давно не видел, и захотеть увидеться, встретиться, общаться. Скучать — это совсем другое: это тоска, которая не покидает, то затихая, то уси­ ливаясь... Соскучиться — это приступ, скучать — это хро­ ника (разговорная речь). Тонкая и точная экспликация семан­ тики видового противопоставления, произведенная говорящим, не только актуализирует грамматическую оппозицию «пре­ Грамматика и рефлексивный дискурс 193 дельность — непредельность действия», но и позволяет вник­ нуть в нее, прочувствовать внутреннюю форму вечного «про­ тивостояния» совершенного и несовершенного вида, столь важного для нашего языкового сознания. 6) Разнообразно проявляется грамматическая рефлексия, связанная с формами лица (местоимений и глагола). Категория лица занимает особое место в ряду грамматических категорий и лексико-грамматических разрядов: во-первых, категория ли­ ца имеет эгоцентрический характер и «представлена в разго­ ворной речи таким многообразием типов употребления, что можно говорить о разрушении узуальных связей внутри этой категории в устной речи» [Шелякин 1986: 22]; во-вторых, «ли­ цо у местоимений, занимая место лексического значения, ока­ зывается главным в слове, оно дано как бы крупным пла­ ном» [Гин 1996: 109], поэтому прямые, переносные и нейтра­ лизованные типы употребления форм личных местоимений столь разнообразно представлены в дискурсе и являются «из­ любленным» объектом грамматической рефлексии. Самое важное в «Базе» — это по-хорошему модные люди, которые там собираются... Мы позволим себе нарисовать условный портрет той их части, которая собирается в «Ба­ зе»... Действию они предпочитают наблюдение. Они иронич­ ны... Можно было бы сказать «мы ироничны», ведь автор этой статьи находится внутри тусовки. но от «мы» уже попахивает манифестами, которые у них-нас выглядят неле­ по (журнал "Bazar" 11.1999). В рамках данного высказывания варьируются прямое, переносное и интенциональное (актуали­ зирующее грамматическую оппозицию мы — они)6 употреб­ ления личного местоимения мы: актуализация мы эксклюзив­ ного («говорящий и он/они») подчеркивает, что мы употребля­ ется в собирательном значении, указывающем на совокуп­ ность лиц (в числе которых находится и говорящий) и объеди­ ненных по какому-либо общему для них признаку; ирониче­ ская отсылка к употреблению мы вместо я в манифестах (напр., в торжественных обращениях царских особ) является намеком ' Об интенциональности в грамматике см.: [Бондарко 1994]. 25 194 E. H. Ремчукова на негативное восприятие всякого рода манифестов, символом которых в русском языковом сознании является фраза «Мы, Николай Второй...»', интенциональное употребление, нетри­ виальность которого состоит в том, что актуализируемое про­ тивопоставление 1 и 3 лица вместе с тем оформлено как един­ ство, как комплекс (у них-нас). Иронически окрашено и транс­ понированное употребление мы в воспоминаниях А. Наймана о встрече с И. Бродским: Я улетал в Москву и в конце разгово­ ра, на прощанье, сказал: «Мы за вас молимся плохо, зато ста­ раемся взять регулярностью». «Мы» в данном случае было шуточное «я» — как он сам любил говорить, когда «я» было неловко. См. также: К тому же его смутил и телефонный звонок профессора Гансовского, который сначача долго распиначся по поводу исключительной научной репутации Павла Алексее­ вича, потом дач понять с помощью обобщающего местоиме­ ния «мы», что и себя он причисляет к немногим добросовест­ ным исследователям... (JI. Улицкая. Казус Кукоцкого). Подобная ирония может стать привычной для говорящего и слушающего формой лингвистической игры: И вот, значит, Козицкий собирает свой номер, набирает мой номер и спра­ шивает, не хочу ли я чего-нибудь написать. Хочу, — говорю я ему. — Давно хочу. О крахе либерализма. — Ну, нет, — гово­ рит Козицкий, и даже по телефону видно, как он там в Огоньке руками машет, этого наш <т.е. некто он. — Е. Р > ни за что не пропустит. Говоря «наш», он имеет в виду себя, когда ему не нравится какая-нибудь тема. Но чтобы я на него не обижался, он придумач «нашего». Мы играем в эту игру примерно через номер (Д. Быков. Огонек 10.2001). Употребление личного местоимения третьего лица он {она) вместо я, являясь одним из ярких проявлений грамматическо­ го психологизма, может стать объектом не только собственно лингвистического, но и психолингвистического исследования. Желание говорящего по какой-либо причине дистанцировать­ ся от себя самого — снять с себя ответственность или оценить себя более объективно (Я всегда смотрю на себя отстранен- но и думаю о себе в третьем лице — таким образом я могу Грамматика и рефлексивный дискурс 195 быть критичной — разговорная речь) — обусловливает ком­ муникативное «переключение» форм лица, осознанно актуа­ лизированное в высказывании: У меня к собственному изо­ бражению_отстранешое_ отношение. Часто монтажеру го­ ворю про себя: этот вопрос у нее отрежь, он у нее лишний. — А что она вам совсем не нравится? — Она мне нравится, ко­ гда она такая, какой я хотела бы быть (интервью с извест­ ной телеведущей Кирой Пошутинской). Коммуникативный перенос (я — она), позволяющий личности увидеть себя как бы со стороны, может стать предметом не только ее собствен­ ной, но и авторской рефлексии в художественном тексте. Оце­ нивая воспоминания Олениной о Пушкине, Ариадна Тыркова- Вильям пишет: Из всех женщин, около которых кружился Пушкин, только она оставила свой дневник, где встречи с по­ этом записаны не сквозь туман воспоминаний, а сразу, под свежим впечатлением ...Дневник отражает психологию про­ свещенного барства и характер самой Олениной... Дневник свой она вела по-русски, изредка переходя на французский. То­ гда она говорит о себе в третьем лице, точно пишет ро­ ман (Тыркова-Вильямс 1998: 178-179). Привычное транспони­ рование становится яркой характеристикой языковой лично­ сти, ее психологического типа: «Опять набрала вес, потому что жалко себя, — писала она <великая шведская актриса Инг­ рид Бергман. — Е. Р.> Рут в Калифорнию, — и потому при­ шлось дать ей мороженого. Подобно другим актрисам (Мер­ лин Монро, Марлен Дитрих, Бэтт Дэвис), Ингрид часто гово­ рила о себе в третьем лице» (Д. Спото. Ингрид Бергман). Обозначенная нами триада грамматическая рефлексия (ГР) — грамматический символизм (ГС) — грамматический психоло­ гизм (ГП) в сходных, но не тождественных формах отражает определенный этап речемыслительного процесса. ГР предпо­ лагает мотивацию выбора грамматической единицы, коммен­ тирование (в большей или меньшей степени развернутое) ее структуры или особенностей употребления; ГС — ее концеп­ туализацию (с возможной мотивацией); ГП, являясь обоб­ щающим понятием, предполагает такое проявление авторской индивидуальности, которое реализуется в способности языко­ 196 E. H. Ремчукова вой личности осмыслить, актуализировать грамматику, выра­ зив в ней себя — свое отношение к миру, своей характер — или, опираясь на грамматику, охарактеризовать другого чело­ века (собеседника, героя произведения, известного человека и т.д.). Ее нельзя рассматривать в качестве периферии рефлек­ сивного дискурса, поскольку высказывания и тексты, подоб­ ные приведенным выше, встречаются нередко, отражая живые языковые процессы. Кроме того, анализ данных фактов позво­ ляет под новым углом зрения увидеть неразрывное единство когнитивного и прагматического уровней структуры языковой личности: абстрактные грамматические категории оказывают­ ся «вписанными» в картину мира, отражающую иерархию ценностей, но их реальное осмысление за пределами строгой науки становится возможным лишь в прагматическом контек­ сте, предполагающем оценку самим говорящим своей или чу­ жой речевой деятельности. ЛИТЕРАТУРА Арутюнова Н. Д. 1990 — Дискурс. Лингвистический энциклопедиче­ ский словарь. М. 136-137. Бондарко А. В. 2001 — Основы функциональной грамматики. СПб. Бондарко А. В. 1994 — К проблеме интенциональности в граммати­ ке (на материале русского языка). Вопросы языкознания. Гин Я. И. М. 2. 29-42. Вепрева И. Т. 1998 — Тексты-рефлексивы как источник информации об изменениях в русской языковой картине мира. Русский язык в его функционировании. Тезисы докладов международной кон­ ференции. Третьи Шмелевские чтения. М. 16-18. Вепрева И. Т. 2000 — Рефлексивы как источник информации об из­ менениях в русской языковой картине мира. Русский язык сего­ дня. М. 26-36. Вепрева И. Т. 2002 — Проблемы семантического анализа лексики и «наивная семасиология». Проблемы семантического анализа лек­ сики. Тезисы докладов международной конференции. Пятые Шмелевские чтения. М. 20-22. Герман М. Ю. 2000 — Сложное прошедшее (passé composé). СПб. 11-13. Грамматика и рефлексивный дискурс 197 Гин Я. И. 1998 — Поэтика грамматических категорий. СПб. Золотова Г. А. 2001 — Грамматика как наука о человеке. Русский язык в научном освещении. 1. 107-114. Ионова И. А. 1989 — Эстетическая продуктивность морфологиче­ ских средств языка в поэзии. Кишинев. Ионова И. А. 1998 — Поэтический курс русского языка. Кишинев. Ровнова О. Г. 2000 — Употребление грамматических форм в русской диалектной речи. Проблемы функциональной грамматики. Кате­ гории морфологии и синтаксиса в высказывании. СПб. 61-1 А. Русская грамматика 1980 — Русская грамматика. Т. 2. М. Рябцева Н. К. 1997 — Аксиологические модели времени. Логический анализ языка. Язык и время. 78-96. Тыркова-Вильямс А. 1998 —А. Пушкин. Т. 2. (1824-1837). М. 178-182. Цейтлин С. Н. 2001 — Детские речевые инновации: опыт анализа. Исследования по языкознанию. СПб. 329-337. Шелякин М. А. 1986 — Ситуативность устной речи как фактор нейт­ рализации грамматических значений. Семиотика устной речи. Лингвистическая семантика и семиотика. 481. Тарту. 3-24. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 НАЧИНАТЕЛЬНЫЙ СПОСОБ ДЕЙСТВИЯ В РУССКИХ ГОВОРАХ О. РОВНОВА Не начавши, думай, а начав, делай. На зачинающего Бог. Чему было начало, тому будет и конец. Пословицы ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ Образование и употребление глаголов начинательного способа действия в аспектуальной системе современных русских гово­ ров и современного русского литературного языка характери­ зуется значительной общностью. Совпадают как репертуар основных начинательных приставок (за-, по-, вз-), так и их словообразовательные связи с производящими глаголами: на­ ч и н а т е л ь н ы е г л а г о л ы о б р а з у ю т с я п р е и м у щ е с т в е н н о о т н е ­ предельных бесприставочных глаголов НСВ. Лексико- семантические группы их подробно описаны в ряде работ (см., в частности: [Земская 1955: 9-14; Шелякин 1969; Авило­ ва 1976: 271-283; Храковский 2001: 157-162]). Это позволяет назвать здесь применительно к диалектному материалу лишь основные группы производящих глаголов и ограничиться при­ мерами, в которых наряду с общерусскими употреблены гла­ голы — лексические и лексико-семантические диалектизмы. Среди начинательных глаголов с приставкой за- самую обширную группу в говорах представляют дериваты от глаго­ лов звучания и речи: волог. захарчать 'захрипеть': В груди что-то захарцело, захрипело, не знаю, какая и болесъ привязалась. Смерть, наверно, за мной пришла' [СВГ 1985: Начинательный способ действия в русских говорах 199 159]; кар. закрачкать 'затрещать': Если ступишь на эту дос­ ку, так сразу закрачкает, затрещит так, что внизу слыш- но [СРГК 1995: 140]; волог. закорколякатъ 'начать пищать, чи­ рикать (о цыплятах, птичках)': Цыплята заорут как все, за- корколякают [СРГК 1995: 138]; яросл. зачиковатъ 'загово­ рить, начать говорить (о ребёнке)': Она ещё только недавно у нас заликовала [ЯОС 1985: 81]; кар. заречитъся 'начать гово­ рить': Клавдия со мной даже не заречилась, не могла, пьяна бы­ ла [СРГК 1995: 190]; арх. засектать 'быстро заговорить, зачас­ тить': У кого разговор частый, быстрый, так говорят засек- тала [СРГК 1995: 198]. Начинательная приставка за- присое­ диняется к глаголам состояния (физиологического, пси­ хологического): волог. залежать 'тяжело заболеть на дли­ тельное время, слечь': Катька-то вчера"весь день на дожжу" пасла, сегодни и залежала, не встаёт [СВГ 1985: 127]; деул. зазаконовать 'начать быть привередливым в еде (в период беременности)': Она"вот можить зазаконовала: на солёнень- кия потянуло [ССРНГ 1969: 182]1 ; деул. замы'ться 'начать менструировать': Я их [детей] через три года родила"... Кор- мю"— ня моюсь, а бросила кормить — и замылась [ССРНГ 1969: 188]; деул. зазаботиться 'начать тревожиться, волноваться, испытывать беспокойство по какому-л. поводу': Он гдеи-то ушёл, она"зазаботилась, ну-ка што сделаить [ССРНГ 1969: 182]. Начинательные глаголы с за- образуются от глаголов деятельности и поведения, имеющих оценоч­ ный компонент: деул. замуровать 'запьянствовать, запить': Он с расстройства загуляить, замуру"ить\ деул. забушевать 'начать скандалить': Если жёны что купють на"ноги — вы забушуете, а на вино"— изряки"достанете [ССРНГ 1969: 187, 174]; яросл. запраздновать 'начать бездельничать, проводить Примеры из словарей южнорусских говоров (СОГ 1989, ССГ 1980, ССРПГ 1969) даются в упрощенной орфографической записи. 200 О. Ровнова время праздно': Вот уж несколько дней, как он запраздно­ вал [ЯОС 1985: 95]; яросл. застепенничать 'начать важни­ чать': Нонче он застепенничал что-то [ЯОС 1985: 104]. При­ с т а в к а з а - п р и д а е т н а ч и н а т е л ь н о е з н а ч е н и е г л а г о л а м р а з ­ нонаправленного движения: новг. заснуритъ 'на­ чать беспокойно бегать': Заснурила, забегала кошка, молоко-то и щ е т [ С Р Г К 1 9 9 5 : 2 0 3 ] , м о д а л ь н ы м г л а г о л а м : яросл. заохотиться 'захотеть': Заохотился идти вместе со взрослыми, так уж не хнычь [ЯОС 1985: 90] и некоторым др. Словообразовательные связи других начинательных при­ ставок гораздо менее широки. Для начинательной приставки по- характерно присоедине­ н и е к г л а г о л а м о д н о н а п р а в л е н н о г о д в и ж е н и я и таким, лексическая семантика которых содержит компонент перемещения в определенном направлении, см. в говоре д. Де- улино: пополозть 'начать ползти', повенуть 'повеять, по­ дуть (о ветре)', полелеять 'начать бурно течь (о воде)': Попо- лоз мураи, мурой... мураи пополоз [показывает мальчику на землю]', В хорошей голове' есть глина, в плохой — мякина, ветер повенить, мякина улятить', Ключи" потянуть [после дождя] — вот полилели как [ССРНГ 1969: 440, 441, 432]. Она п р и с о е д и н я е т с я т а к ж е к г л а г о л а м ч у в с т в е н н о г о в о с ­ приятия: деул. пообычиться 'понравиться, прийтись по вкусу": Жениху" невеста побы'чилась — думаить, лучше нет. [— Когда говорят «пообычилось»?] —Хто ходить, гуля- ить с рябятами. Она яму пондравиласъ, побычилась лучче всех [ССРНГ 1969:439]. Приставка вз- образует в говорах дериваты с начинатель­ н ы м з н а ч е н и е м п р е и м у щ е с т в е н н о о т г л а г о л о в з в у ч а н и я : волог. взгреметь 'загреметь (о громе)': Как три раза взгре­ мело, никогда не бывало так, как ночесь [СРГК 1994: 193]; арх. взвизжать 'завизжать, закричать': Вырыл батожык ря­ биновый, да йево! Тот взвижжал [АОС 1985: 60]. а также Начинательный способ действия в русских говорах 201 э м о ц и о н а л ь н о г о с о с т о я н и я : а р х . взрадетъ 'об­ радоваться': ЯГвзрадта, зыпку-то зьдесь повесила, кулако'ф не боялась [АОС 1985: 74]; арх. всплакать 'заплакать, распла­ каться': Парень слезы не выронил, не фспланал [АОС 1990: 50]. Сущность начинательного значения — переход действия из «ничто» в «бытие» (М. А. Шелякин) — наиболее отчетливо выявляется в контекстах, которые описывают ситуацию, непо­ средственно примыкающую к началу действия, то есть ситуа­ цию предшествующую и/или последующую. Ситуация «небы­ тия» может описываться с участием глагольных и неглаголь­ ных средств, антонимичных начинательному глаголу2: То молчала, молчала, а то загутарила (деул. загу- таритъ 'начать говорить') [ССРНГ 1969: 180]; Скоро я опять закуметаю, не знаю, что весело стало, к плачу, что ли (лен. закуметатъ 'загрустить') [СРГК 1995: 145]. Предше­ ствующая ситуация часто заключает в себе предпосылки для обозначаемого начинательным глаголом действия, и тогда оно в о з н и к а е т к а к с л е д с т в и е п р е д ш е с т в у ю щ е г о д е й с т в и я : Т о г д а грипп этот сходил несчастный, меня так заболело, заносило, встать не могу (арх. заносить 'начать з н о б и т ь , л и х о р а д и т ь ' ) [ С Р Г К 1 9 9 5 : 1 6 4 - 1 6 5 ] ; Г л я ж у , м о я свистнула на я в о' [м е д в е д я], он и пошёл... по­ шёл опеть ровным ходом, не побег, не потрусил ничавоГ а так ровным ходом пошёл и пошёл (деул. побечь 'побе­ жать') [ССРНГ 1969: 408]. На последующее «бытие» начатого действия, его продолжение, указывают различные элементы контекста, и в частности глаголы, производящие для начина­ тельных, см. примеры из орловских говоров: Чтой-то они взбегспись, взволновались, бегають, прибиуають всё; чтой- то они щують. Ай милисъя к ним? (взбегаться 'начать безос­ тановочно бегать, засуетиться'); Она всё колготится, колго- В примерах ситуация, предшествующая началу действия (ситуация «не­ бытия»), обозначается разрядкой, последующая (ситуация «бытия» дей­ ствия) — подчеркиванием. 26 202 О. Ровнова тится — племянникам угодить старается. Уж она как вскол- готится, не знаить, что и делать, как они приедуть (вскол­ готиться 'начать хлопотать, суетиться') [СОГ 1989: 31, 96]. В контексте могут быть представлены обе ситуации, «примы­ к а ю щ и е » к н а ч и н а т е л ь н о м у з н а ч е н и ю : К а к л ё д о б л ё д уд а'рится, вся ряказахрястить, всё в избе навылет, cbcë слышно... да хрястит лёд, хряставень какая. как дрань дерёт (деул. захрястеть 'затрещать, захрустеть') [ССРНГ 1969: 195]. Важно подчеркнуть, что указание на последующее про­ должение действия связано именно с элементами контекста, а не с начинательным глаголом как таковым, который обознача­ ет именно переход, скачок действия из «небытия» в «бытие», его мгновенное начало3. Диалектный материал, использованный в этом разделе и представивший образование и употребление начинательных глаголов в русских говорах, является вполне «ожидаемым», поскольку приведенные факты обусловлены единством аспек­ туа льной системы современного русского языка в его литера­ турной и диалектной разновидности. В дальнейших разделах речь пойдет о явлениях, показывающих специфику начина­ тельного способа действия в говорах. СОСТАВ НАЧИНАТЕЛЬНЫХ ПРИСТАВОК В ГОВОРАХ Кроме названных выше основных начинательных приста­ вок {за-, по-, вз-), к словообразовательным средствам выраже­ ния начинательного значения в русском литературном языке относятся также приставки воз- (.возрадоваться), у- {увидеть), раз- (разгневаться), об- (обрадовать) и конфиксы за ся- (за­ гореться) и раз ся- {расплакаться). Все приставки, кроме за-, имеют те или иные семантические ограничения на образо- На то, что начинательный способ действия не включает в свое толкова­ ние представление о длительной фазе продолжения моментального дей­ ствия, «хотя бы и отодвинутой на второй план», обращает специальное внимание М. Я. Гловинская в: [Гловинская 1999: 252-253] Начинательный способ действия в русских говорах 203 ванне начинательных глаголов, у раз-, вз- и воз- начинатель­ ное значение сочетается со значением интенсивности, а глаго­ лы с воз- характеризуются к тому же книжностью и архаично­ стью, что связано со старославянским происхождением при­ ставки. Все эти морфологические средства выражения начина­ тельного значения являются общерусскими, а за- является са­ мой продуктивной начинательной приставкой как в литера­ турном, так и в диалектном языке. В говорах, однако, состав начинательных приставок несколько шире, что связано с по­ явлением диалектных новообразований, с одной стороны, и сохранением аспектуальных архаизмов — с другой. Последнее обстоятельство делает необходимым обращение к данным ис­ торического словообразования. В древнерусском языке начинательное значение выражали приставки за-, по-, въз-, оу-, въ-, на-, обь-. Убедиться в этом можно, сравнив приставочные образования со значением 'на­ чать' от корня -ча-1-чьн- с этим же значением. Согласно слова­ рям древнерусского языка, это глаголы зачати, початы, възчати, оучати, въчати, начаты, объчаты. Все они выступа­ ли в инфинитивных конструкциях, выражающих акциональ- ное значение 'начало действия' аналитически. Судьба и самих фазовых глаголов, и соответствующих начинательных приста­ вок оказалась в русском языке различной. Из всех рассматриваемых фазовых глаголов в современном общенародном языке остался лишь начать. Приставка на- ут­ ратила начинательное значение, и о нем сохранилась память в глаголах настать, наступить (наступила/настала весна). Утратили собственно фазовое значение в современном лите­ ратурном языке и глаголы зачать и почать, сохранив, однако, признак 'начало' в своих полнозначных лексико-семантиче- ских вариантах (соответственно 'дать начало жизни кому-л.' и 'приступить к потреблению чего-л., взять впервые часть от чего-л.'; см. также устойчивое выражение непочатый край работы). В современных говорах зачать и почать продол­ жают употребляться в аналитических начинательных конст­ рукциях и распространены на всей диалектной территории. Полностью ушли из языка възчаты и вьчаты\ крайне редко 204 О. Ровнова встречаются в говорах глаголы обчатъ и учатъ, представлен­ ные в диалектных словарях единичными примерами: ворон. Дорого обчать и сделать начин в работе, а дапъше дело пой­ дёт как по маслу, кубан. Надо обчинатъ свой участок [СРНГ 1987: 266]; яросл.: Как учал он рассказывать [ЯОС 1991: 25]. При­ ставка у- в начинательном значении сохранилась всего в не­ скольких глаголах восприятия {увидеть, узнать, услышать, учуять), об у обозлиться, обрадоваться. В древнерусском языке приставка в- в начинательном зна­ чении присоединялась к глаголам, обозначающим речь и зву­ ковые явления, состояние, чувство, желание человека. Такие приставочные глаголы или вышли из употребления, или в них произошла замена в- более продуктивной начинательной при­ ставкой [Воробьева 1958: 10]. В современных говорах обнаруживаются рефлексы при­ ставки в- с начинательным значением. Так, в Архангельском областном словаре приводятся глаголы взачать и вначать 'на­ чать', иллюстрируемые единичными примерами: Взачять — йесь начять\ Вначьнут загибать [АОС 4: 58, 135]. О старом начинательном значении этой приставки свидетельствуют и глаголы с е-, в лексическое значение которых входит сема 'на­ чало'. В говорах Заонежья, например, одним из значений гла­ гола вставать является 'брать начало, вытекать (о ключе, ис­ точнике)': Ключ вставает в том угле, а там вода бежит; На пожнях лягловинка на сухом месте прорыта, вода там — клюц вставает. Это колодец [СРГК 1994: 246], а в архангель­ ских говорах у встать есть лексико-семантический вариант 'настать, наступить, появиться': Как война фстала\ Я принес­ ла' вехоть да mac, но што-то неохота фстала [АОС 1990: 57]. Действительно с начинательным значением приставка в- вы­ ступает в небольшой группе экспрессивно окрашенных глаго­ лов однонаправленного движения, имеющих интерпретацион­ ный, оценочный характер, см. кар. вкурить 'быстро побежать', арх. вдырить 'пуститься в путь, припустить': Она [телка] от меня вкурила, и не догнать было [СРГК 1994: 205]; Япосмот- Начинательный способ действия в русских говорах 205 рела, посмотрела — вас нет, ы вд ыр ил а\ Как вдырим, так на шэсъ километроф [АОС 1983: 73]. Как начинательные можно осмыслить глаголы восприятия пек. вчувствоватъ 'почувст­ вовать', тем более что он употреблен в примере рядом с начи­ нательным глаголом заржать: [Колька] жэрепца"запряк, тот фчуствавал лошать и заржал [ПОС 1996: 92], и арх. вослы- шать 'почуять': Послышит запах падали и идет [АОС 1987: 121]. Таким образом, в современных говорах сохраняется при­ ставка в- в архаичном для нее начинательном значении, реали­ зующемся в глаголах двух лексико-семантических групп, и такие примеры редки. Диалектным новообразованием является приставка вза-, которая употребляется в архангельских говорах для образова­ ния существительных, наречий, отнаречных прилагательных и глаголов. Согласно Архангельскому областному словарю, при­ ставка вза- «общего значения не имеет, сохраняя значения приставок в-, вз- (воз-), за-» [АОС 1985: 46]. Начинательное значение есть у них у всех, поэтому трудно ответить одно­ значно, в результате контаминации за- с какой именно при­ ставкой— в- или вз образовалась начинательная пристав­ ка вза-\ происхождение из вз- + за- кажется более вероятным. Ее словообразовательные связи охватывают глаголы разнона­ правленного движения и эмоционального состояния: взаез- дить 'начать ездить': Она"взаездила за реку, он, видно, йейо" обыграл — прежде времени родила" [АОС 1985: 52]; взахо- дить 'всходить, появляться на небосклоне (о небесных свети­ лах)': Сонце только нацьнёт взаходить — мы" и на роботу, Как солнышко-то взаходит, так нать на роботу [там же: 58]; взабродить 'начать подвергаться процессу брожения': На- жыфку розведеш из дрожжэи, кинеш ф пиво, дак оно" взаб- родит [там же: 47]; взанравиться 'понравиться': Ну"как вам взанравилось у нас? [там же: 56]; взаплакаться 'начать пла­ кать': Дефченки взаплакались [там же: 56]. 206 О. Ровнова Чрезвычайно интересно, что начинательное значение отме­ чено в [АОС 2001: 173] у приставки до-, см. арх. довопить 'за­ кричать1: Довопила: «Караул», да Колька прибежал, а то' бы упястали [АОС 2001: 230]. Употребление этой приставки с на­ чинательным значением требует специального изучения, од­ нако если принять во внимание, что в некоторых славянских языках, например болгарском и сербохорватском, пристав­ ке до- оно свойственно [Соколов 1978: 63-64], то обнаружение его в русских говорах не покажется столь невероятным. Таким образом, кроме общерусских словообразовательных средств выражения начинательного значения, в говорах ис­ пользуются также приставки в-, вза- и, возможно, до-, в анали­ тических конструкциях употребляются фазовые глаголы на­ чать, зачать, почать. В семантике начинательных приставок обнаруживается диалектическое единство начала и конца, «заявленное» в язы­ ке уже тем, что слова начало и конец восходят исторически к одному корню. Все основные начинательные приставки спо­ собны выражать ингрессивную начинательность — единство начала действия и его результата. Приставки вз- и по- выра­ жают только такую разновидность начинательности, а за в зависимости от семантики базовых глаголов и контекстуаль­ ных условий (см.: [Авилова 1976: 273-280; Петрухина 2000: 197-202]). Помимо начинательного значения, они имеют зна­ чение результативно-перфективирующее, то есть выступают в чистовидовой функции. Наконец, у приставочных много­ значных глаголов могут развиваться антонимичные лексико- семантические варианты со значениями 'начать' и 'перестать, кончить'. Такая энантиосемия свойственна глаголу запом­ нить, который в псковских говорах имеет противоположные значения 'сохранить, удержать в памяти': Только рас услышу плахое, сразу запомню и 'забыть': Сафсем запомнила выбра- сить сена [ПОС 1996: 57]. У приведенных выше глаголов встать и вставать, кроме значения с признаком 'начать', имеются и значения с признаком 'перестать, исчезнуть' — встать 'прекратить свое действие, существование, движение': Начинательный способ действия в русских говорах 207 арх. Ветер фстал, можно за вениками сходить; Так и (реша­ ла память, теряиеццаум [АОС 1990: 57]; вставать 'исчезать, пропадать': кар. А у меня память вставает куда-то [СРГК 1994: 246]. ПОВЕДЕНИЕ ПРИСТАВКИ ВЗ- Словообразовательные связи начинательной приставки вз- в говорах и литературном языке пересекаются лишь частично: в говорах круг базовых глаголов шире. Сферой пересечения являются глаголы двух лексико-семантических групп — со­ стояния, а также звучания и речи. В работах по аспектологии литературного языка отмечает­ ся, что при соединении с одним и тем же глаголом вз- по срав­ нению с за- придает начинательным действиям большую ин­ тенсивность и напряженность. Это обусловлено тем, что в ли­ тературном языке приставка вз- присоединяется к таким базо­ вым глаголам, в лексическое значение которых включен при­ знак интенсивности (см. примеры в: [Шелякин 1969: 25-26]). Именно поэтому начало действия, обозначенное глаголом вскричать, оценивается как более напряженное по сравнению с закричать. В диалектном языке это противопоставление сня­ то, поскольку признак 'интенсивность' не является постоян­ ным в базовых глаголах, сочетающихся с приставкой вз- (и ее фонетическим вариантом воз-4). Сравнение контекстов, со­ держащих оформленные разными приставками начинательные глаголы, говорит о том, что случаи типа залюбить / взлюбить / возлюбить, зарадоваться / взрадоваться / возрадоваться, за­ драться / вздраться представляют собой в говорах одинако­ вые в лексическом плане приставочные варианты, см. приме­ ры: яросл. Она давно его залюбила\ Залюбил на свое го­ ре [ЯОС 1985: 83]— орл. Двенадцать душ семейство было, мене взлюбили [СОГ 1989: 39] — деул. Ой, возлюбил-то, к 1 В статье не обсуждается стилистическая нагрузка приставки воз- в фольклорных текстах. См. об этом: [Павленко 1972]. 208 О. Ровнова другой не идётъ, а к ней идёшь (о маленьком ребенке) [ССРНГ 1969: 82]; пек. Вот придётъ пиеёмца, и зарауешься [ПОС 1996: 85] — арх. Письмо" полуцили, взрадовалиеь [АОС 1985: 74] — арх. Испугались, не знаю, возрадовались [АОС 1987: 28]; пек. Он зверства набярёцца — я и убяжу, задерёцца ведь пйа- ный [ПОС 1996: 60] — орл. Там такая буща поднялась, как вздралися. Драка была ужасная [СОГ 1989: 41]. Рассмотрим словообразовательные связи приставки вз- под­ робнее. В говорах отмечены следующие оформленные ею на­ чинательные глаголы звучания и речи: вскричать 'за­ кричать', возвопить 'закричать, заплакать', взвопить 'громко закричать', взреветь 'громко закричать', 'заплакать', взвыть 'громко заплакать, начать причитать', всхохотать 'засмеять­ ся, захохотать', взвизгать и взвизжать 'завизжать', взворко- ваться 'начать мягко, нежно говорить между собой (о влюб­ ленных)', взыграть 'начать петь; запеть', вздышать 'задышать, вздохнуть'5, взлаять 'залаять', взрычать 'зарычать', взрюхать 'зарычать, зареветь', взгреметь 'загреметь, загрохотать'. Приставка вз- присоединяется к глаголам, называющим различные состояния (эмоциональные, психологические, интеллектуальные, физические): взбеспокоить 'взволновать, встревожить', взбулгачить, взволнить с тем же значением, возволноваться 'взволноваться', всплакать и всплакаться "заплакать', взрыдать / возрыдать с тем же значением, взра" доваться /возрадоваться 'обрадоваться', взрадеть /возрадеть с тем же значением, возрадовать 'обрадовать', взвеселить Глагол вздышать включен в группу глаголов звучания на основании примера: Закопат и слушат — не взды'шитли (медведь) [АОС 1985: 71]. В глаголах со значением 'плакать' сема эмоционального состояния мо­ жет сочетаться с семой звучания. В зависимости от актуализации одной из них гакие глаголы включены и в группу «состояние», и в группу «звучание». Начинательный способ действия в русских говорах 209 'развеселить', взвеселиться 'развеселиться, стать веселым', взжалеть 'пожалеть', взлюбить / возлюбить и взлюбоватъ /воз- любовать 'полюбить, испытать приязнь, влечение', возлю- битъся 'полюбиться, понравиться', взгоретъ 'покраснеть, смутиться', вознегодовать 'рассердиться, возмутиться', вос­ пылать 'рассердиться, разгневаться, вспылить', возлютиться 'разгневаться', возневидеть 'невзлюбить, возненавидеть', во­ зыметь 'почувствовать, ощутить', воспомнить 'вспомнить', вздумать с тем же значением, воспомниться 'вспомниться, прийти на память', возболеть и возболеться 'заболеть, начать испытывать боль', возразиться 'заболеть', вознемогчи 'зане­ мочь, появиться недомоганию'. Это основные группы глаголов, к которым в говорах при­ соединяется начинательная приставка вз-, но ее словообразо­ вательные связи ими не ограничиваются. Приведенные примеры показывают, что в лексическое зна­ чение многих базовых глаголов, соединяющихся с вз-, входит семантический признак интенсивности. Прежде всего он при­ сущ тем из них, которые называют «сильные» чувства (трево­ гу, волнение, радость, веселье, любовь, негодование, гнев и под.), а в глаголах звучания и речи он реализуется как компо­ нент 'громко'. Однако говорить о такой специализации слово­ образовательных связей начинательной приставки вз- в гово­ рах нельзя, в отличие от литературного языка. Об этом свиде­ тельствует и следующий материал. Приставка вз- придает начинательное значение глаголам однонаправленного движения: арх. всплыть 'начать плыть, поплыть': А кто'перейезда не знат, так тот и фспловет [АОС 1990: 50]; новг. вспятиться 'двинуться в об­ ратном направлении': Поехала машина, мост затрещал — и вспяЬгилась [СРГК 1994: 246]. В архангельских говорах гла­ голы брести — бродить в первичном значении синонимичны 27 210 О. Ровнова глаголам идти— ходить1. Распределение приставки вз- в этой паре своеобразно: соединяясь с глаголом однонаправленного движения, она выступает в пространственном значении: взбрести 'зайти в какое-н. труднопроходимое место (воду, снег)': Взбредешь ли в воду в ботинках [АОС 1985: 58], а со­ единяясь с глаголом разнонаправленного движения, имеет на­ чинательное значение, но при этом глагол, судя по толкова­ нию и примеру, приобретает характер однонаправленного движения: арх. взбродить 'пойти куда-н., отправиться': Отвя- залазъ бы я— взбродила куды'-нибуть, нашла' бы грибо'ф на варево [АОС 1985: 58]. Приставка вз- обозначает начало природных про­ цессов: арх. взбушевать 'стать бурным, разбушеваться': Ou, море-то взбушэвало, так какиие взводъни ('большие вол­ ны') ходят [АОС 1985: 59]; арх. взволноваться 'начать вол­ новаться, покрыться волнами (о водоеме)': Иесьли вода взвол­ новалась — рыба йесъ [АОС 1985: 61]; кар. взъерошиться 'пойти мелкой рябью, зарябить': Вода взъерошилась, тучи пошли и ветер [СРГК 1994: 198]; арх. вспылать 'вспыхнуть, за­ гореться, запылать': Куцю зажгеш, и фспылаиот [АОС 1990: 54]. Возможны начинательные дериваты от глаголов с модальным значением: краен, всхотеть 'иметь же­ лание, захотеть': Не всхотела я туда пойти; По такой поре не всхотела пойти рыбачить; Я сейчас сильно всхотел моло­ ко пить [СКр 1968: 32]; смол, взволить 'захотеть чего-либо': Ина взволила клюкву [ССГ 1980: 45]; смол, взволиться 'захо­ теться * : Штой-то мне поесть сядни взволилось [там же]; арх. возмогчи 'смочь, суметь': Бедный как возможет, богатой каг См. толкования: брести ' и д т и , п е р е д в и г а т ь с я , д в и г а т ь с я в к а к о м - т о направлении (ступая ногами)': Большыие какиие бредут купаце\ бро­ дить 'передвигаться, двигаться (ступая ногами), ходить': Мы не можом бродить, по хорошой дороге и то трудно [АОС 1982: 118, 124]. Начинательный способ действия в русских говорах 211 захочет [АОС 1987: 25]; орл. взуметь 'суметь, смочь сделать что-л.': Я на ём не взумею — на керогазе; Он взялси тереть картошки, да не взумел', Так и не взумела я грамоте выучить­ ся [СОГ 1980: 41-42]. Отмечены начинательные глаголы зрительного восприятия: арх. взвидеть 'получить возможность ви­ деть, увидеть': Как пьяна зьделаца, как шатун, так ничего"не взвижу [АОС 1985: 60]; сиб. вздремениться 'проявиться, ясно обозначиться, получить видимые очертания': Пурга упала, сразу заблудились... Хорошо, что Стариковский холм вздре- менился [СРГС 1999: 147]. Наконец, приставка вз- присоединяется к глаголам поведения: в орловских говорах зафиксированы образо­ вания вздраться 'начаться драться' и всколготиться 'начать хлопотать, суетиться' (примеры см. выше), а также вссуе- титься 'начать хлопотать, суетиться': Тогда говорить мне: мамощка миленькая, проводите мене — видишь, вссуятилси ехать [СОГ 1989: 98]. Для выражения напряженного начала действительно ин­ тенсивного действия (оно часто имеет и интенсивное длитель­ ное проявление, что указывается в словарном толковании) в некоторых южнорусских говорах, главным образом в орлов­ ских, используется модель вз ся, соответствующая модели раз ся литературного языка (см.: [Храковский 2001: 161 — 162]). Такие образования часто имеют экспрессивную окраску. В рассматриваемой модели словообразовательные связи при­ ставки вз- оказываются менее широкими и охватывают три группы базовых глаголов: — глаголы звучания и речи: взахаться 'начать уси­ ленно выражать чувства горести, сожаления, досады и т.п., восклицая «ах!»': Ну что ты взахалась без толку? Можеть, нищаво не слущилось и 'начать усиленно стонать от физиче­ ской боли': Ночью он взахалсы, думали умреть [СОГ 1989: 31]; взохаться 'начать безостановочно охать, стонать': Ну, что взохалсы? Сам виноват [там же: 41]; глаголы взгово- 212 О. Ровнова риться, взбубниться, взбубениться и вздолдониться имеют значение 'начать монотонно повторять, твердить что-л.' и со­ провождаются в словаре пометой неодобр.: Ну, взговорился, вздалдонился пришел; Да будя табе — вздалдонилси. Окоро- тись\ Ну, что ты взбубнился? И бубнишь, и бубнишь; Вот бубен взбубенилси; и бубнить, и бубнить [там же: 36, 37, 33, 32]; взгаметься 'поднять шум, гам, крик': Взгамелисъ, пого­ ворить не дадуть [там же: 36]; взголоситься 'начать плакать горько и неутешно': Взголосилси малый, и не остано­ вишь [там же: 36]; вззудеться 'начать жужжать (о насекомых)': Ну муха, будя тебе, вззуделася — жундить и жундить [там же: 38]; вскурныкаться 'начать безостановочно издавать зву­ ки, напоминающие курлыкание (о лягушках)': Вскурныкалисъ лягушки: наверно, дош будя [там же: 97]; всчуриканиться 'на­ чать безостановочно издавать звуки (о сверчках)': Сверщки всчуриканилисъ [там же: 100]; — глаголы эмоционального состояния: вспа- даться 'занимаясь поисками чего-л., проявить беспокойство, нервозность': Собралась шить, а ножней нету. Как вспада- лась наша молодайкя! [там же: 97]; смол, взгорёться 'рассер­ диться, впылить': Ты чаго взгорелся — ничаго ж обидного не сказали [ССГ 1980: 47]; — глаголы разнонаправленного движения: взбегаться 'начать безостановочно бегать, засуетиться': Что ты взбегалси, как ошалелый? Посиди смирно чуток [СОГ 1989: 31]; взлазиться 'начать безостановочно лазить': Что ты тут взлазилси? Щаво ты тут ишшишь? [там же: 39]; взлетаться, взлётаться 'начать летать не переставая; разлетаться': Взле­ тал ись нынще птисы сэлый день\ Вот взлётались галки чтой-то [там же: 39]; взъёрзаться 'начать ерзать': И что те­ бе не сидится, взъёрзался [там же: 42]. О том, что выражение значения «начало такого действия, которое с момента своего возникновения осуществляется с интенсивностью, превышающей условную норму» [Храков- ский 2001: 160], связано в говорах не столько с приставкой вз-, Начинательный способ действия в русских говорах 213 сколько с моделью вз ся, дополнительно свидетельствуют следующие примеры, в которых употреблены начинательные дериваты от глаголов-синонимов лаять и гавкать, образован­ ные разными способами: У нас собака, она'не лаиет, так уш, по собачьйей должносъти взлаиет когда'[АОС 1985: 71] (= за­ лает, нет значения интенсивности) — Чегой-то так взгавка- лась наша собака? [СОГ 1989: 36] (= разгавкатъся, значение интенсивности). Приведенный материал показывает, что специфика слово­ образовательных связей приставки вз- в говорах состоит в следующем: 1) эти связи шире, чем в литературном языке; 2) они совпадают со словообразовательными связями самой про­ дуктивной в литературном и диалектном языке начинательной приставки — приставки за-. Это имеет историческое объясне­ ние и связано с тем, что приставка вз-, исторически более ран­ няя, чем за-, «уступила» ей свои словообразовательные связи, сохранив за собой в литературном языке круг базовых глаго­ лов звучания и эмоционального состояния с признаком интен­ сивности. Говоры, таким образом, отражают более архаичное состояние начинательного способа действия. Спецификой начинательной приставки вз- в говорах явля­ ется также ее способность присоединяться к глаголам, уже оформленным другой начинательной приставкой. Такие дву- приставочные образования отражают былую продуктивность приставки вз-, которая являлась более выразительной, чем, на­ пример, по- в случае с глаголами однонаправленного движе­ ния (см. приведенные выше всплыть 'поплыть' и вспятиться 'попятиться)': волог. вспокотить 'перевезти': Навоз зимой ли­ бо весной вспокотишь [СРГК 1994: 245]; сиб. воспоследство- вать 'поехать вслед за кем-либо': К сестре бы воспоследст- вовал, если бы племянница была здорова [СРГС 1999: 179], а также волог. всповеять 'начать дуть (о ветре)': Не было вет­ ров — ветры всповеяли [СРГК 1994: 245]. Возможно также, что такие образования отражают древние довидовые отноше­ ния, когда присоединение приставки к непредельному глаголу уточняло характер протекания действия, но не перфективиро- 214 О. Ровнова вал о глагол. В данном случае приставка по- передавала вре­ менное значение начала, которое появилось у нее в результате переосмысления пространственных отношений (движение по поверхности или вслед)8. Перфективация глагола в пределах лексического значения, «заданного» приставкой по-, осущест­ влялась за счет второй, функционально тождественной и про­ дуктивной начинательной приставки вз-, у которой к тому же, как и у по-, есть сема однонаправленности (только в верти­ кальной, а не в горизонтальной плоскости). Интересно в этой связи происхождение зафиксированного в архангельских го­ ворах глагола вознавидеть, который в сочетании с отрица­ тельной частицей не имеет значение 'невзлюбить', буквально 'не начать видеть, начать не видеть': Этих-то людей у нас не вознавидели [АОС 1987: 25] (в литературном языке ему соот­ ветствует глагол с другой последовательностью тех же при­ ставок возненавидеть). В данном случае начинательное значе­ ние приставки воз- соответствует архаичному начинательному значению приставки на-, которая, присоединяясь к глаголу со статальным значением, еще не переводит его в совершенный вид (см. ненавидеть). Среди начинательных глаголов есть примеры лексикализа- ции способа действия, когда у исходно начинательного глаго­ ла развивается и за ним закрепляется новое лексическое зна­ чение9. Так, у глаголов, первоначально обозначающих 'начать мочь/не мочь что-либо делать', развилось значение 'выздоро­ веть, окрепнуть' или 'заболеть': орл. возмогнуться 'оправить­ ся от болезни, тяжелых переживаний, неблагоприятных внеш­ них воздействий': С хро н ту мужик пришёл ништожныи, хво- раитъ; лячить было нечем — он и не возмогнулси\ Жили худо, бедно; хоть бы как-нибудь возмогнуться [СОГ 1989: 68]; арх. * Согласно предложенным О. В. Кукушкиной моделям развития непрост­ ранственных, в том числе и временных, значений у приставок, это мо­ дель «подойти близко, приступить — начать, возникнуть» [Кукушки­ на 1996: 146]. ^та идея была высказана Е. Н. Ремчуковой при обсуждении диалектного материала. Начинательный способ действия в русских говорах 215 вознемогчи 'занемочь, появиться недомоганию': А што'-то вознемоглоГ голова побалива [АОС 1987: 26]; так же и арх., волог. незамогчи (литературное занемочь). Интересно, что в русском языке приязнь и неприязнь выражается с помощью лексики зрительного восприятия, ср.: чтобы глаза мои тебя не видели, вон с глаз моих, глаза бы мои на тебя не глядели и мои ненаглядный 'тот, на кого не могу наглядеться'. Это обстоя­ тельство способствовало закреплению значения 'невзлюбить' за глаголами возненавидеть, арх. не вознавидеть, а также арх. возневидеть: Не возневидят они меня (= наоборот, лю­ бят) [АОС 1987: 26]. ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ МОРФЕМНОЙ ЭКСПЛИКАЦИИ ЗНАЧЕНИЯ 'НАЧАЛО ДЕЙСТВИЯ' В аспектуальной системе говоров значение предельности, вы­ ражаемое бесприставочными глаголами СВ типа купить, дать (см. их список в: [Шелякин 1983: 114]), имеет тенденцию дополнительно маркироваться приставкой. При этом лексиче­ ское значение приставочного глагола не изменяется, посколь­ ку, как показано в: [Ровнова — в печати], присоединение при­ ставки к производящему глаголу происходит по правилу их семантического согласования. Среди бесприставочных перфективов имеются глаголы, лексическая семантика которых заключает в себе морфемно не эксплицированный акциональный признак 'начало действия'. Кроме фазовых глаголов начать и стать, выражающих зна­ чение начала лексически, к ним относятся родить, родиться, явиться, у которых компонент 'начать быть' является частью лексического значения. Поскольку понятие предела и пре­ дельности распространяется на значение начала и начинатель­ ные глаголы [Шелякин 2001: 65; Бондарко 1998: 67-69], по­ стольку в аспекту альной системе говоров указанная тенденция охватывает и глаголы данной группы: акциональное значение начало действия' эксплицируется в них той или иной начина­ тельной приставкой. Об этом свидетельствует следующий ма­ териал. 216 О. Ровнова Начинательной приставкой за- маркируются фазовые гла­ голы: пек. заначить: А ишшо' ана' тябе' и парода, заначила клапатъ, напятела [ПОС 1996: 7]; кар. заначивать 'начи­ нать' (<— заначить): Учительница цветы заначивали са­ дить [СРГК 1995: 163]; калуж. заначина'ть (<—заначать): А Павлик, лежу. Ещё лишь оттрепало, заначина'ить, говорю', тепэ'р менэ трепать [Касаткина 1999: 41]; волог. застать: Только у котят глаза застали показываться, я их и уби­ ла [СРГК 1995: 208]. Приставочная экспликация элемента 'начать' наблюдается у глагола стать в значении 'настать, наступить', см. пек. за­ стать: Когда' вайна' засталъ, старший дочки былъ въеем- на'цъть [ПОС 1996: 140] (ср. также общерусское настать). Маркируется приставками за- и воз- компонент 'начало бы­ тия живого существа, предмета или явления' у глаголов ро­ дить, родиться: деул., пек. зародить, арх. возродить 'произ­ вести на свет, родить': Как е'то — зароди да выведи... ведь у грудей года дваляжить [трудно вырастить детей] [ССРНГ 1969: 191]; Рабёнка тяперь зародят дак куда-нибу'ть денут [ПОС 1996: 95]; Кто'дак возродил тебя'[АОС 1987: 28]; деул., пек. заро­ диться, арх. возродиться 'появиться на свет, родиться': Ребё­ нок зародится: иной благой — кричи'ть, а иной — кро'т- кай [ССРНГ 1969: 191]; Заради'фшы мы нарабо'ти, и надара­ ботать [ПОС 1996: 95]; Откуда возродилось это сло­ во? [АОС 1987: 28]. Вообще говоря, акциональный компонент 'начало может эксплицироваться у глаголов родить, родить­ ся и другими начинательными приставками, ср.: породить, уродить, уродиться, народиться. Значение 'произвести на свет, родить' и "появиться на свет, родиться' у таких глаголов находится на периферии современного литературного русско­ го языка и сопровождается в словарях пометами устар. или прост. Интересно отметить, что в говоре рязанской деревни Деул и но для ласкового именования матери используется ело- Начинательный способ действия в русских говорах 217 во породушка ('та, которая породила'), однако производящий глагол с приставкой по- не зафиксирован. Вместо него в гово­ ре употребляется глагол с за-\ Породушка моя мамушка, ка­ кую ты мине горькую зародила! [ССРНГ 1969: 191]. С морфемной экспликацией значения 'начало' у глагола явиться связано существование в общенародном языке при­ ставочных дериватов появиться, заявиться, объявиться. В за- онежских говорах и говорах Карелии зафиксировано исполь­ зование приставки воз- (см. ниже примеры с возъявиться). В современном литературном русском языке глаголы явиться, появиться и заявиться не совпадают по семантиче­ скому объему. Наибольшим объемом характеризуется, как и следовало ожидать, бесприставочный глагол, наименьшим — заявиться, который имеет только одно значение 'прийти, поя­ виться', а также стилистически и прагматически окрашен: он употребляется в разговорной речи, часто с оценкой неодобре­ ния. В говорах же приставочная экспликация значения 'нача­ ло' в глаголе явиться проведена более последовательно. Так, в заонежских говорах отмечены приставочные соответствия к нему в значениях 'приехать, появиться': Новы люди возъяви- лись, наб ведь их поглядеть [СРГК 1994: 220], 'возникнуть, об­ разоваться': Тогды еще и Медвежки не возъявилось [СРГК 1994: 220] и А стройки после войны у нас только заявились [СРГК 1995: 243], в говоре д. Деулино — в значении 'возникнуть, завязать­ ся (об овощах, плодах)': Какие заявились — никольки не рас- туть, всё чупитошные и чупитошные [огурцы]; Недели три будить, такие-то три заляпутки заявились и не рас- туть [ССРНГ 1969: 196]. В псковских говорах экспликация охватывает, видимо, весь семантический объем глагола явить­ ся. Здесь, по данным Псковского областного словаря — слова­ ря полного типа, представляющего все бытующие в крестьян­ ской речи общерусские и диалектные слова, — глагол зая­ виться отмечен в следующих значениях: — 'прийти, появиться': Фронт тут ни шол. Немцы шли большъком. Реткъ кагда заявяцца; 28 218 О. Ровнова — 'появиться на свет, родиться': Стали жытъ, мальчику ней заявился ; — 'возникнуть, завязаться (об овощах, плодах)': Заявйлшы картошынки маленькие — 'образоваться, быть созданным': МТС веть толъка што заявился; — 'обнаружиться, проявиться': Бываит, и сырастъ какая заяЬицца [ПОС 1996: 274]. С точки зрения современных видовых отношений значение приставок, которые присоединяются к предельным (!) глаго­ лам родиться и явиться, является скорее результативным. Однако важно подчеркнуть, что это именно те приставки, ко­ торые исторически имели начинательное значение. Наблю­ даемая в говорах обязательность приставочной экспликации акционального значения 'начало действия', входящего в лек­ сическое значение рассматриваемых глаголов, отражает исто­ рический процесс морфологизации начинательного способа действия в русском языке. ЭКСПАНСИЯ ПРИСТАВКИ ЗА- Процесс морфологизации начинательного способа продолжа­ ется и в современных говорах, главным образом севернорус­ ских. Он связан с экспансией приставки за- в различные моде­ ли акционального словообразования, связанного с начина­ тельным значением. Приведем наиболее существенные факты. В говорах отмечается свободное образование приставочных начинательных глаголов, которые в литературном языке пере­ дают начинательное значение аналитическим способом. Пре­ жде всего это относится к глаголам деятельности, причем сре­ ди базовых глаголов оказываются не только непредельные, но и предельные: мурм., я росл, заучиться 'начать учиться': В де­ кабре месяце заучилась, а в марте уж экзамены сдала [СРГК 1995: 228]; Заучился уж грамоте у него парнишка-то [ЯОС 1985: 110]; мурм. заносить 'начать носить (о вещи)': Взяла юбку, Начинательный способ действия в русских говорах 219 думаю, невестка не заносит ее [СРГК 1995: 164]; кар. заро- жа'ть 'начать рожать': Дочь сразу зазнояла ('закричала), за- рожала сына [там же: 124]; мурм. заложитъся 'начать ло­ житься (спать)': Я говорю: «Ты, Валька, спать заложился, так радио выключи, часы заведи» [там же: 151]; волог. запле­ сти 'начать плести': Расплету да опять заплету'— вот и на­ училась лапти плести"[СВГ 1985: 139]; новг. заставить 'на­ чать ставить, кипятить (самовар)': Как токо заставит само­ вар, он тут и был [СРГК 1995: 207]. При соединении за- с приставочным глаголом движения может выражаться не соб­ ственно начинательное, а «предначинательное» модальное значение 'иметь намерение, собираться': мурм. Когда женщи­ ны завыходили на пенсию ('собирались выходить на пенсию'), чтобы пенсия больше была, ложат их на рыбу [там же: 100]. Одним из проявлений этой общей закономерности является присоединение за- к приставочным глаголам итеративных способов действия. Это явление, отмечаемое исследователями в фольклорных произведениях, является живым в говорах: арх. завыплясывать 'начать лихо отплясывать': Балалайка бы­ ла, хорошо заиграют, так все и завыпля'сывают [СРГК 1995: 100]; волог. запоболивать 'начать побаливать': У меня' ноги запобо'ливали — дождь будет [СВГ 1985: 140]; волог. запо- бры'згивать 'начать понемногу капать (о дожде)': Вдруг запо- брызгивало, я давай сено быстрей сгребать [там же 1985: 140]; мурм. заприбаливать 'начать часто болеть': Настя сей­ час заприбаливала, а то веселая была [СРГК 1995: 184]; во­ лог. заприхва'тывать 'начать проявляться (о припадках болез­ ни)': У его'не'рвы-то совсем худые, да и припадки мучают. Как понервничает, так его'и заприхва'тывает [СВГ 1985: 143]. Начинательный способ действия в говорах включает об­ ширную группу отыменных глаголов. Среди них выделяется подгруппа начинательных глаголов, образованных от назва­ ний месяца и времени года. Чрезвычайно интересно, что, по данным разных диалектных словарей, мотивируются они на­ 220 О. Ровное а званием всего одного месяца — августа и одного времени го­ да— осени: пек. засентябритъ 'о начале осени. Похолодать': Теперь ишшо месяц, и осень, а в сентябре уж засентябрит, С Илъиужы'и зъеиньтябрить [ПОС 1996: 114]; деул. заосе- нятъ 'о появлении признаков осени': ЗаосеняЬть в сентябре' месяцы и нынче вот заосеняить, холодно' [ССРНГ 1969: 189]. В диалектном языке, таким образом, специально маркируется наступление именно холодного времени года. Это заставляет предположить, что в крестьянском сознании год делится на два периода — теплый и холодный. И действительно, этно­ графический материал разных славянских народов позволил Н. И. Толстому заключить, что «славяне в древности, а в сель­ ских, деревенских краях почти до наших дней, делили год не на четыре, а только на два больших годовых отрезка — лето и зиму» [Толстой 1997: 17]. Оказывается, эту этнографическую информацию о восприятии мира нашими предками несет и начинательный способ действия. ЛИТЕРАТУРА Авилова Н. С. 1976 — Вид глагола и семантика глагольного слова. М. Бондарко А. В. 1998 — Проблемы инвариантности / вариативности и маркированности / немаркированности в сфере аспектологии. Ти­ пология вида: проблемы, поиски, решения. М. 64-80. Воробьева И. А. 1958 — К вопросу о развитии глагольной префикса­ ции в русском языке (история приставки В-). Томск. Гловинская М. Я. 1999 — Аспектуальные корреляции на периферии видовой системы. Die grammatischen Korrelationen. В. Tošovic (Hrsg). Graz. 245-256. Земская E. А. 1955 — Типы одновидовых приставочных глаголов в современном русском языке. Исследования по грамматике рус­ ского литературного языка. М. 5-41. Касаткина Р. Ф. (ред.) 1999 — Русские народные говоры. Звучащая хрестоматия. Южнорусское наречие. М. Кукушкина О. В. 1996 — О механизме развития непространствен­ ных значений у приставок. Актуальные проблемы современной русистики: Диахрония и синхрония. М. 135-150. Начинательный способ действия в русских говорах 221 Петрухина Е. В. 2000 — Аспектуальные категории глагола в рус­ ском языке в сопоставлении с чешским, словацким, польским и болгарским языками. М. Ровнова О. Г. в печати — Специфика взаимоотношений формы и значения в аспекту альной системе русских говоров. Славянское языкознание. XIII Международный съезд славистов. Доклады российской делегации. М. Соколов О. М. 1978 — К характеристике способов глагольного дей­ ствия (на материале русского и болгарского языков). Вопросы со­ поставительной аспектологии. Л. 56-75. Толстой Н. И. 1997 — Времени магический круг (по представлениям славян). Логический анализ языка. Язык и время. М. 17-27. Храковский В. С. 2001 — Фазовость. Теория функциональной грам­ матики: Введение. Аспектуальность. Временная локализован- ность. Таксис. 2- и зд. М. 153-180. Шелякин М. А. 1969 — Функции и словообразовательные связи на­ чинательных приставок в русском языке. Лексико-грамматиче- ские проблемы русского глагола. Новосибирск. 3-33. Шелякин М. А. 1983 — Категория вида и способы действия русско­ го глагола. Теоретические основы. Таллин. Шелякин М. А. 2001 — Способы действия в поле лимитативности. Теория функциональной грамматики: Введение. Аспекту альность. Временная локализованность. Таксис. 2- и зд. М. 63-85. СЛОВАРИ АОС 1982-2001 — Архангельский областной словарь. Вып. 2-11 / Под ред. О. Г. Гецовой. М. НОС 1993 — Новгородский областной словарь. Вып. 3. Новгород. ПОС 1996 — Псковский областной словарь с историческими данны­ ми. Вып. 12 / Под ред. Л. А. Ивашко, Д. М. Поцепни, М. А. Тара­ совой. СПб. СВГ 1985 — Словарь вологодских говоров. Д-3 / Ред. Т. Г. Паника- ровская. Вологда. СКр 1968 — Словарь русских говоров южных районов Красноярско­ го края / Отв. ред. В. Н. Рогова. Красноярск. СОГ 1989 — Словарь орловских говоров. В (Веред) — Г (Гологол- ка). Ярославль. СРГК 1994 — Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей: В 5 вып. Вып. 1 / Гл. ред. А. С. Герд. СПб. 222 О. Ровнова СРГК 1995 — Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей: В 5 вып. Вып. 2 / Гл. ред. А. С. Герд; Отв. ред. О. А. Че­ репанова. СПб. СРГС 1999 — Словарь русских говоров Сибири. Т. 1.4. 1. А-Г / Под ред. А. И. Федорова. Новосибирск. СРНГ 1987 — Словарь русских народных говоров. Вып. 22 / Ред. Ф. П. Сороколетов. J1. ССГ 1980 — Словарь смоленских говоров. Вып. 2. В / Под ред. А. И. Ивановой. Смоленск. ССРНГ 1969 — Словарь современного русского народного гово­ ра (д. Деулино Рязанского района Рязанской области) / Под ред. И. А. Оссовецкого. М. ЯОС 1985 — Ярославский областной словарь. Дикариться-Иштык / Научн. ред. Г. Г. Мельниченко. Ярославль. ЯОС 1991 — Ярославский областной словарь. У-Ящурка / Научн. ред. Г. Г. Мельниченко. Ярославль. ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ПОМЕТЫ арх. — Архангельская область волог. — Вологодская область ворон. — Воронежская область деул. — д. Деулино Рязанского района Рязанской области калуж. — Калужская область кар. — русские говоры Республики Карелия краен. — Красноярский край кубан. — говоры Кубани лен. — Ленинградская область мурм. — Мурманская область новг. — Новгородская область орл. — Орловская область пек. — Псковская область сиб. — русские говоры Сибири смол. — Смоленская область яросл. — Ярославская область Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ДВОЙНОЕ ОТРИЦАНИЕ И ЕГО ЭСТОНСКИЕ СООТВЕТСТВИЯ Е. СИДОРОВА Феномен двойного отрицания постоянно обсуждается как в русской, так и в зарубежной научной литературе и выступает в качестве сложного и спорного лингвистического вопроса. Это обусловлено, в частности, тем, что до сих пор нерешенной остается еще более важная проблема дефиниции самой сущ­ ности отрицания. То или иное понимание природы отрицания определяет подход лингвиста к негации в языке, к ее функциям в предложении, а как следствие, и к явлению двойного отри­ цания. В связи с этим мы столкнулись с трудностями, вызванными тем, что и в русских, и в эстонских традиционных граммати­ ках отрицание описывается лишь как грамматическая катего­ рия, и затрагиваются только наиболее общие черты данного явления, проявление которых в языке очевидно. При этом, ес­ ли в русских грамматиках случаи двойного отрицания каким- то образом все-таки рассматриваются (напр., существуют по­ пытки дать дефиницию явления, создать общую классифика­ цию наиболее частотных случаев двойного отрицания и т.д.), то в большинстве грамматик эстонского языка нет информа­ ции даже о явлении отрицания, а о двойном отрицании и вовсе речь не идет [EKG 1921, EKG 1923, EKG 1965, ЕКК 2000, Rep- nau 2001]. Несмотря на это, существует немало серьезных на­ учных исследований на материале эстонского языка, посвя­ щенных отдельным вопросам негации. Так, следует назвать специальную монографию И. Санга "Eitus eesti keeles", где дается полный обзор функционирования категории отрицания 224 Е. Сидорова в эстонском языке. В данной работе освещаются и некоторые случаи двойного отрицания, хотя соответствующий термин не используется. Обычно отмечают, что случаи двойного отрица­ ния представляют собой специфику славянских языков и от­ личают их как историко-лингвистическое и типологическое целое. Повторение отрицания не допускается нормами моно­ негативных языков, напр., английского, немецкого. Целью данной статьи является рассмотрение примеров функционирования разных типов двойного отрицания в рус­ ском языке и способов их возможного перевода на эстонский язык. Помимо этого, мы попытаемся определить положение эстонского языка по отношению к анализируемому явлению, а именно, — стоит ли он ближе к славянским языкам, характе­ ризующимся полинегативностью, или же приближается к язы­ кам мононегативных построений. Причем термины «мононе­ гативные» и «полинегативные» показывают, что в одних из этих языков общее отрицание можно выразить лишь одним средством отрицания, а в других — несколькими [Булах 1962: 9-11]. В случае необходимости мы проводим сопоставления с другими языками (в частности, с английским и немецким). Говоря о двойном отрицании, мы исходим из констатации того, что логическое правило, согласно которому отрицание отрицания эквивалентно утверждению, действует и в естест­ венном языке — при соединении двух отрицаний при одном и том же слове смысл высказывания окажется утвердительным: Можно не верить мемуарам, но нельзя не верить стихам (Н. Бо­ гомолов); Я могу отрекаться от них [стихов] как угодно, но не могу не признать их своими (А. Блок). Термины двойное отрицание, удвоение отрицания, дополни­ тельное отрицание широко распространены в русской линг­ вистической литературе. Толкуются данные термины исследо­ вателями по-разному, хотя используются по отношению к од­ ному и тому же языковому явлению. Мы не будем в этой ста­ тье подробно останавливаться на вопросе о двойном отрица­ нии в русском языке, поскольку это было темой отдельной на­ Двойное отрицание и его эстонские соответствия 225 шей работы [Сидорова 2002]. Отметим лишь, что обычно большинством языковедов под явлением двойного отрицания понимается употребление в предложении не одного, а не­ скольких языковых элементов отрицания. Между тем в совре­ менной русской лингвистике данный термин используется для обозначения двух различных по своей природе особенностей отрицательного предложения: — во-первых, наличие в одном предложении не и ни или мес­ тоимений и наречий с ни. Это конструкции типа: Уж ничего не видел он (А. Ремизов); Со мной не говорит он ни слова (Ю. Олеша); — во-вторых, наличие в одном предложении двух не. Напр.: Я не не хочу, но не могу (J1. Толстой); Все, что угодно, но только не невнимание (М. Булгаков). Причем именно двойная негация типа Никто не пришел, по словам Е. К. Кржижковой, «является характерной чертой сла­ вянских языков» [Кржижкова 1968: 21, 1969: 191]. Действи­ тельно, в западноевропейских языках данную мысль можно выразить только с помощью обобщающего отрицательного местоимения, а глагол останется формально положительным. Это будут следующие мононегативные построения: англ. Nobody came, нем. Niemand kam, эквивалентные по семантике русскому предложению Никто не пришел. Мы остановимся несколько подробнее на рассмотрении по­ добных синтаксических конструкций. Дело в том, что указан­ ные предложения широко распространены в эстонском языке, и этот тип отрицания носит даже особое название — "eriei­ tus" — и подробно анализируется в [EKG 1993: 160-162]. Дан­ ные синтаксические построения являются при этом полными эквивалентами аналогичных русский высказываний. Сверх то­ го, одному русскому предложению в эстонском языке будут соответствовать две равные по смыслу конструкции. Ср.: Mitte keegi ei tulnud Никто не пришел Keegi ei tulnud 29 226 Е. Сидорова Ta ei tule mitte kunagi hilja Он никогда не опаздывает Ta ei tule kunagi hilja Seda ei tea mitte keegi Этого никто не знает Seda ei tea keegi Как видим, в одних случаях частица mitte находится в предло­ жении, а в других она отсутствует, смысл при этом практиче­ ски не меняется. Однако следует учитывать один фактор, на который обращают внимание эстонские лингвисты. Так, Н. Raja ndi и И. Санг отмечают, что неопределенные местоиме­ ния и наречия типа keegi, miski, kunagi, millalgi в отрицатель­ ном предложении можно понять двояко. Напр., предложение ( 1 ) M i s k i e i k l a p i может иметь два прочтения Что-то не подходит и Ничто не подходит. Только в последней интерпретации оно эквивалентно русско­ му Ничто не подходит. Если это верно', можно констатиро­ вать следующий факт: в эстонском языке каждое отрицатель­ ное местоимение и наречие имеет два эквивалентных вариан­ та, выбор из которых совершенно свободный; при этом может происходить усиление частицей mitte или нет [Rajandi 1967: 16-17]. Ср.: mitte keegi = никто mitte kunagi = никогда никто никогда или или кто-нибудь когда-нибудь Нечто аналогичное, как указывает далее Н. Raj andi, представ­ лено в английском языке, когда, напр., местоимение anything может быть интерпретировано и как отрицательное местоиме­ ние в предложении: Nobody ever found anything (в значении 'ничего'), По мнению И. Санга, предложение (1) двузначно лишь в письменной форме, а в устной речи оно понимается однозначно [Санг 1980: 8]. Двойное отрицание и его эстонские соответствия 227 и как неопределенное местоимение в конструкции: Should anything happen, phone me directly (в значении 'что-ни­ будь') [Raj andi 1967: 16]. Здесь следует, однако, оговорить, что в отрицательных ответах на вопрос пропуск частицы mitte уже не допускается нормами эстонского языка. Ср.: — Kes siin käis? — Mitte keegi. Нельзя просто ответить * — Keegi, причем использование в данном случае ei вместо mitte тоже полностью исключено * — Ei keegi ei käinud [EKG 1993: 160-161]. В русском языке, как мы знаем, разграничение отрицательных и неопределенных местоимений строго дифференцировано, тогда как в эстонском языке эта граница начала стираться. От­ сюда можно сделать промежуточный вывод, что, с одной сто­ роны, эстонский язык приближен к русскому языку, т.к. в нем свободно функционируют конструкции типа Никто не при­ шел, но, с другой стороны, имеется явная тенденция к перехо­ ду в область западноевропейских языков. Анализируемые синтаксические конструкции обращали на себя внимание эстонских языковедов и другой важной осо­ бенностью [Rajandi 1967: 12-18]. Так, в предложениях Та ei usu (mitte) millessegi Ta ei näinud (mitte) midagi как и в русских эквивалентах Он ни во что не верит Он ничего не видел отрицание обязательно требует отрицательной формы глагола- сказуемого (ei usu, ei näinud). Те же предложения, но с поло­ жительной формой глагола * Та usub mitte millessegi * Та nägi mitte midagi являются, с точки зрения эстонской грамматики, неверными. В противоположность этому, как уже отмечалось нами ранее, в западноевропейских языках (нем., англ.) в подобных случаях мы имеем исключительно положительную форму глагола: 228 Е. Сидорова He did not see anything. Следовательно, тот факт, что эстонское неглагольное отрица­ ние всегда сопровождается отрицательной формой глагола, в очередной раз указывает на точку соприкосновения между русским и эстонским языками. Далее нами было проведено сопоставление 7 основных слу­ чаев образования двойного отрицания в русском языке и их возможных эстонских эквивалентов. Результаты анализа пред­ ставлены в таблице: 1. нельзя + не + инфинитив (значение долженствования) рус. яз. С этим нельзя не согласиться. эст. яз. Sellega tuleb nõustuda. 2. не + мочь + не + инфинитив (значение долженствования) рус.яз. Я не мог не сказать. эст. яз. Pidin ütlema/ Ei saanud jätta ütlemata / Ma ei suutnud seda mitte öelda. 3. не имеет права / не в силах + не + инфинитив (значение долженствования) рус. яз. Я не в силах не думать об этом. эст. яз. Ma ei suuda sellest mitte mõelda / Ma ei suuda olla selle peale mõtlemata. 4. не + местоименное слово с префиксом не- рус.яз. Нет, не нечего делать! эст. яз. Ei saa öelda, et pole enam midagi teha! 5. не + не + личная форма глагола рус. яз. Я не не хочу, а не могу. эст. яз. Ma ei ütle, et ma ei taha, ma ei saa. 6. не + невозможно рус. яз. Это сделать не невозможно. эст. яз. Seda võib teha. 7. употребление нескольких отрицательных членов в одном простом предложении рус. яз. А ты не суйся не в свое дело. эст. яз. Aga sina ära topi oma nina võõrastesse/teiste asjadesse. Sina ära sega ennast teiste asjadesse. Как видно, только в некоторой доле переводов сохраняется двойное отрицание (случаи 2, 3, 4 и 5). В части случаев смысл Двойное отрицание и его эстонские соответствия 229 передается описательно с одним отрицанием (типы 2, 3, 7) или посредством положительной аналитической конструкции, как в мононегативных языках. Ср.: (1) Нельзя не отметить, что = Ma pean märkama, e t = Man muß bemerken, daß = 1 must notice that. (2) Я не мог не засмеяться = Ma pidin naerma = Ich mußte lachen = I must laugh. Таким образом, в эстонском языке явление двойного отрица­ ния не носит столь распространенного характера, как в рус­ ском. Но для нас важен сам факт присутствия здесь отдельных моментов данного феномена. Кроме того, в эстонском языке представляет особый интерес конструкция, которая частотна в употреблении и в которой, на первый взгляд, имеет место взаимоуничтожение двух отрицаний. Это предложения типа: Laps ei vaja mitte maiustusi, vaid armastust. Kreem ei ole mitte rasvasele, vaid kuivale nahale. Важно, что при переводе подобных предложений на русский язык один отрицательный компонент — mitte — всегда исче­ зает. Другими словами, русский эквивалент фактически поли­ негативного построения Naised ei joonud mitte kohvi, vaid teed будет мононегативным Женщины пили не кофе, а чай. Дословный же перевод * Женщины не пили не кофе, а чай ошибочен. В связи с этим возникает закономерный вопрос: являются ли приведенные обороты типичными для эстонского языка? Мы считаем, что данные предложения имеют специ­ фический характер. Существует целый ряд статей эстонских лингвистов, посвященных детальному анализу таких случаев. Более того, при описании и объяснении специфики функцио­ нирования указанных конструкций всегда используется глагол sekundeerima, что в переводе означает «удваивать, дублиро­ вать» [Санг 1980: 7; Sang 1983: 31; Erelt 1977: 434 и др.]. Но лишь в работе М. Эрельта эти синтаксические построения именуются двойным отрицанием, и автор употребляет соот­ ветствующий термин — sekundaarne eitus [Erelt 1977: 435]. Как мы увидим далее, этот термин в данном случае понимает­ 230 Е. Сидорова ся иначе, чем в русском языкознании. Впоследствии выясни­ лось, что рассматриваемые конструкции являются своеобраз­ ным яблоком раздора среди эстонских языковедов, а слово vaid, в силу этого, получило название jonnakas vaid («упрямое но») [Kindlam 1976: 84]. Существует две точки зрения на функционирование оборота mitte...vaid, которые приводит И. Санг в [Sang 1980: 481-488]. Вызвано данное разделение тем, что ряд эстонских лингвистов стал все чаще высказывать мнение о том, что в конструкциях с vaid типа Ma ei mõelnud mitte teda, vaid tema venda, излишне употреблять отрицательную форму глагола (e i mõe l­ nud). По их словам, надо исходить из потребностей языковой экономии и следовать примеру западноевропейских языков, где глагол остается формально положительным, если в пред­ ложении есть другое средство выражения отрицания. Исходя из этого, они считают грамматически верным предложение Ma mõtlesin mitte teda, vaid tema venda. Такого мнения, в частности, придерживается Е. Kindlam [Kind­ lam 1976: 84-86]. Другую точку зрения на этот вопрос отстаи­ вает M. Erelt, критикуя и опровергая утверждения Е. Kind­ lam [Erelt 1977: 435-436]. Его позицию разделяют авторы EKG [1993: 164] и И. Санг [Sang 1980: 481-488; 1983: 32-38]. Они считают, что в предложениях с vaid присутствие отрица­ тельного глагола обязательно, т.к. именно тогда оно является "suurepärane, keeleomane lause" [Sang 1980: 481]. А конструк­ ция * Mitte isa läheb reisima, vaid ema несвойственна эстонскому языку. При этом исследователи ак­ центируют тот факт, что частица mitte «дублирует отрицание у предиката» [Sang 1983: 31], см. также [Erelt 1977: 435]. Как можно заметить, анализируемые конструкции остаются отри­ цательными по смыслу, т.к. частица mitte только усиливает отрицание, но не снимает его [Sang 1980: 481]. Однако следует подчеркнуть, что тенденция выпадения отрицания перед фор­ мой глагола действительно существует, и связана она, по сло­ вам И. Санга, с «кольцом Есперсена» ("Jesperseni ring") [там же: 488]. Так, автор отмечает, что в ходе исторического развития Двойное отрицание и его эстонские соответствия 231 средств выражения отрицания постоянно действует следую­ щая тенденция: некогда сильный отрицательный элемент с течением времени слабеет, теряет свою нагрузку, а затем часто и вовсе исчезает со своего места в предложении. Чтобы этого не произошло, необходимо использовать "sekundaarne element", который и становится основным носителем отрица­ ния до тех пор, пока сам не начнет слабеть, как предыдущий отрицательный элемент [Sang 1980: 485]. С нашей точки зре­ ния, нечто подобное и происходит сейчас в эстонском языке: ei в рассматриваемых конструкциях в настоящее время сла­ беющий элемент, и единственным средством выражения от­ рицания постепенно становится частица mitte. Поэтому мы и не наблюдаем в данном случае взаимоуничтожения двух от­ рицаний. Ср.: Laps ei vaja mitte maiustusi, vaid armastust. Laps vajab mitte maiustusi, vaid armastust. Таким образом, если сказуемое представлено положительной формой глагола, то отрицание выражается только частицей mitte [Sang 1983: 39]. Отсюда можно предположить, что если тенденция Есперсена универсальна, то таким предложениям как Laps vajab mitte maiustusi, vaid armastust принадлежит будущее. В современном эстонском языке это еще не является общепризнанным, поскольку частицу mitte принято сопровождать дублирующим отрицательным элемен­ том [там же]. Однако возможно, что именно указанной тен­ денцией обусловлен переход некоторых языков из языков по­ линегативного строя в языки мононегативных построе­ ний (напр., немецкий). Между тем к рассмотренному нами случаю близки и такие предложения, как Haige ei taha isegi mitte süüa! Ma kohe mitte ei taha seda teha! Ma ei tee seda mitte! В данной статье мы не будем на них специально останавли­ ваться, поскольку здесь прослеживается та же тенденция уси­ ления отрицания. 232 Е. Сидорова Итак, исходя из всего вышесказанного и обобщая собран­ ный материал, можно сделать следующие основные выводы: — явление двойного отрицания является преимущественно спецификой славянских языков (в частности, русского язы­ ка), но некоторые разновидности данного феномена час­ тично представлены в эстонском языке; — мононегативность и полинегативность в системах отрица­ ния западноевропейских языков — явления исторические. В ходе исторического развития некоторые мононегативные языки переходили в полинегативные и наоборот. Вследст­ вие этого, поскольку смена систем отрицания происходит не сразу, а постепенно, в отдельных языках могут опреде­ ленное время сосуществовать мононегативные и полинега­ тивные построения. Из этого положения вытекает наш ос­ новной вывод: — в эстонском языке распространены отдельные синтаксиче­ ские конструкции с двойным отрицанием, тогда как тен­ денция к мононегативности уже явно проявляется (много описательных положительных конструкций). Таким обра­ зом, можно сказать, что эстонский язык в отношении моно­ негативности/пол инегативности занимает промежуточное положение. Это наше утверждение представим в виде сле­ дующего рисунка: полинегативные эстонский мононега- языки язык \ тивные языки Как видно, уже на этом этапе языкового развития заметна яв­ ная тенденция эстонского языка к сближению с мононегатив­ ными языками и, возможно, к слиянию с ними в будущем. Двойное отрицание и его эстонские соответствия 233 ЛИТЕРАТУРА EKG 1921 — Leetberg К. Eesti keele grammatika. Tallinn. EKG 1923 — Loori ts O. Eesti keele grammatika. Tartu. EKG 1965 — Ari ste P., Kask A. Eesti keele grammatika. Tartu. EKG 1993 — Eesti keele grammatika. V. 2. Tallinn. EKK 2000 — Erelt M., Erelt T., Ross К. Eesti keele käsiraamat. Tallinn. Erelt M. 1977 — Ühest eitamise viisist. Keel ja kirjandus. Nr 7. 435^36. Kindlam E. 1976 — Meie igapäevane keel. Tallinn. Raj andi H. 1967 — Some general properties of Estonian negation system. Soviet Fenno-Ugric studies. Nr 1. V. 3. 11-21. Repnau E. 2001 — Eesti keel. Grammatika. Tallinn. Sang J. 1980 — Eituse keerdküsimusi. Keel ja kirjandus. Nr 8. 481-488. Sang J. 1983 — Eitus eesti keeles. Tallinn. Булах H. A. 1962 — Средства отрицания в немецком литературном языке. Ученые записки. Ярославль. Вып. 57. 9-15. Кржижкова Е. К. 1968 — К вопросу о так называемой двойной нега- ции в славянских языках. Slavia. Вып. 37. 1. 21-39. Кржижкова Е. 1969 — Заметки о месте негации в языковой струк­ туре. Единицы разных уровней грамматического строя языка и их взаимодействие. М. 187-205. Санг И. А. 1980 — Отрицание в современном эстонском литера­ турном языке. Тарту. Сидорова Е. 2002 — К вопросу о двойном отрицании в русском язы­ ке. Valoda-2002. V. 2. Daugavpils. 12-17. 30 Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 МЕТАФОРИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ ЧЕЛОВЕКА (на материале имён существительных русского языка) Т. ТРОЯНОВА Язык, безусловно, отражает постижение, исследование и ос­ воение окружающего мира человеком. Поэтому и «семантиче­ ское устройство языка предопределено устройством субъек­ тивной реальности, формами и процессами мышления и отра­ жает ориентацию человека в мире, его познание мышлением и интерпретацию мира, отношение к миру, самопознание, физи­ ческие, физиологические, эмоциональные состояния, интен­ ции, ментальные и речевые процессы, т.е. структуру и уровни субъективной реальности, процессы и формы мышления» [Ше- лякин2002: 124]. Несомненно, важную роль в становлении и развитии лек­ сической системы любого языка играет метафора, представ­ ляющая собой творческое осмысление человеком окружающе­ го мира, основанное на ассоциации по сходству, — в ней «концепт как бы возвращает к себе неадекватное или устарев­ шее понятие «для доработки», но ни в коем случае не вклады­ вает его в себя, отстраняя в образ» [Колесов 2002: 183]. В на­ стоящей статье нам хотелось бы уделить внимание анропоцен- трической метафоре, ведь если, по словам древнегреческого философа Протагора, «человек есть мера всех вещей», то, сле­ довательно, «все вещи»: весь окружающий мир, всё то, что составляет бытие, — становятся основанием для его характе­ ристики, фрагментом мозаики метафорического портрета че­ ловека. Метафорический портрет человека 235 С точки зрения дальнейшего изложения материала уместно было бы прежде оговорить некоторые общие теоретические аспекты. Во-первых, в связи с тем, что в рассматриваемых лексемах возможна различная степень сложности процесса метафориза- ции, мы будем выделять лексемы с прямой (ППС) и опосредо­ ванной (ОПС) признаковой связью (термины В. К. Харченко — см. [Харченко 1973]). В основе переноса в метафорах первого типа (ППС) лежит реальное, легко вычленяемое свойство предмета. При втором типе метафоры (ОПС) происходит мета­ форическое переосмысление самого лежащего в основе при­ знака. Во-вторых, следует упомянуть о том, что, изучая антропо­ центрическую метафору, мы сталкиваемся и с особым типом переноса — ласкательными (как, например, зайка) и бранны­ ми (собака) обращениями. Подобное вторичное употребление слов до сих пор не становилось объектом самостоятельного изучения, лишь некоторые исследователи рассматривали та­ кие наименования в качестве примеров слов с неясной мета­ форической основой, говорили о «выветривании» метафорич­ ности. Анализ материала1 показал, что отнюдь не любое слово, подвергаемое метафоризации, может быть использовано в ка­ честве подобного обращения. Непременными становятся со­ циокультурные ассоциации, обеспечивающие коннотацию та­ кого рода уже в первичном значении. Так, например, активное использование в качестве бранных обращений негативно ок­ рашенных наименований людей по роду их занятия и положе­ нию в обществе, таких как подлец, каторжник и т.д. — может быть объяснено тем, что в ситуации подобного обращения к собеседнику говорящий подчёркивает, что его отношение к адресату подобно (и в этом проявляется метафорическая 1 При проведении сплошной выборки из Словаря русского языка под ре­ дакцией А. П. Евгеньевой таких слов оказалось достаточно много — 73 лексемы. 236 Т. Троя нова природа!) отношению к людям, негативно оцениваемым об­ ществом. По-видимому, именно функция обращения, являющаяся основной для слов данной группы, объясняет особенности ме­ тафоры такого типа. Подобный перенос совершается для того, чтобы определённым образом назвать человека и через это наименование выразить своё субъективное отношение к нему. Таким образом, человек уподобляется исходному объекту ме­ тафоры не определёнными качествами, а тем отношением, ко­ торое вызывает к себе. Процесс метафоризации основывается в данном случае на актуализации оценочной коннотации, при­ сущей уже первичному значению. Далее метафорические на­ именования, употребляемые в качестве ласковых или бранных обращений, будут именоваться метафорами-обращениями. Наиболее интересной с точки зрения метафорической харак­ теристики человека группой слов становятся зоонимы (87 лек­ сем2). Этот факт объясняется тем, что сопоставление человека с представителем животного мира, т.е. с другим одушевлён­ ным существом, представляется носителю языка естествен­ ным (вспомним и многочисленные мифы разных народов о про­ исхождении человека от животного и наоборот). Треть из переносных значений зоонимов мы можем отне­ сти к метафорам с прямой признаковой связью. Как правило, в основе их лежит ассоциация по внешнему виду и произво­ димому впечатлению, поэтому они обеспечивают собственно «портретную» — внешнюю — характеристику человека. Боль­ шая часть таких слов используется для характеристики толс­ того, неуклюжего, неповоротливого человека. С этой целью употребляется в речи ряд наименований домашнего скота (ко­ рова, кобыла, клуша — о женщине; боров, кабан — о мужчи­ 2 Здесь и далее количество переносных значений указывается по данным словарей. Базу исследования составили материалы, полученные путём сплошной выборки из Словаря русского языка под редакцией А. П. Ев- геньевой и Русского семантического словаря под редакцией Н. Ю. Шведо­ вой. Для справок использовались синонимические и этимологические сло­ вари, а также словари иностранных слов. Метафорический портрет человека 237 не), а также названия таких крупных животных, как слон, мас­ тодонт, медведь (о крупном, сильном, но грузном и неуклю­ жем человеке) и производное от последнего медвежонок. Для описания человека иной конституции — худого, тощего, не­ складного — зоонимы в русском языке употребляются значи­ тельно реже: глиста, выдра, одёр (изнурённая, тощая, обычно старая лошадь), пигалица (о тщедушном человеке маленького роста, чаще женщине). Иные слова, в переносном значении характеризующие внешность человека, также содержат отри­ цательную оценку и указывают на недостатки облика челове­ ка: обезьяна (об очень некрасивом человеке), головастик (о че­ ловеке с несоразмерно большой головой). Ряд метафорических переносов с ППС основывается на тех признаках, которые кажутся наиболее яркими с точки зрения человека и отличают это животное от других. Например: обезьяна способна гримасничать, поэтому мы называем так че­ ловека, который передразнивает других, кривляется; попугай может подражать человеческой речи — в переносном значе­ нии наименование этой птицы используется для указания на склонность человека повторять чужие мысли, слова. Анало­ гично развилось метафорическое значение у лексем хамелеон, сорока, чечётка, вьюн (пресноводная, очень подвижная рыбка с удлинённым червеобразным телом — о ловком, расторопном или пронырливом человеке), петух. Образные значения этих зоонимов используются в речи для определения какой-либо склонности человека. Единичные случаи отражают перенос наименований жи­ вотных и птиц на человека для указания на его профессио­ нальную деятельность: ищейка (о сыщике, шпионе) и кукуш­ ка (о вражеском снайпере, стреляющем откуда-то сверху: с дерева, из окон, с чердаков и т.д.) То, что эти метафоры ос­ новываются на различных признаках (функция и положение в пространстве), указывает на нерегулярность и нетипичность развития такого типа вторичного значения у зоонимов. В некоторых случаях на появление антропоцентрической метафоры влияют устойчивые ассоциации с тем или иным представителем животного мира, сложившиеся в сознании но­ 238 Т. Троянова сителя языка (лиса, свинья, осёл и т.д.). Здесь интересен не только процесс метафоризации, но и сама «история» ассоциа­ ции — в основу переноса ложится признак, «придуманный» самим человеком: это он, олицетворяя окружающий мир и со­ поставляя себя с иными живыми существами — птицами и зверями, приписал лисе хитрость, ослу — упрямство, сове — мудрость, — он их такими, подобными себе, увидел. И уже на основании этой, самим человеком данной характеристики, ба­ зируется метафорическое значение. Эти устойчивые ассоциации могут быть общими для раз­ личных этнических групп (без взаимного влияния, как можно предположить). Так, многие исследователи отмечают, что «в ми- фопоэтических традициях образ лисы/лисицы выступает как распространённый зооморфный классификатор, нередко функ­ ционирующий и в языковой сфере». Таким образом, во многих языках, и в русском в том числе, возможно метафорическое использование этого зоонима для характеристики хитрого и ловкого человека. Причём в случаях, подобных названному, нельзя говорить об опосредованной признаковой связи, по­ скольку сам признак, лежащий в основе метафорического пе­ реноса (в данном случае хитрость), не переосмысляется и не трансформируется. Нередко развитию метафорического значения у зоонимов с целью характеристики душевных свойств человека способст­ вуют религиозно-культурные представления русского народа. Так, например, использование различных наименований змеи: змея, аспид, гад, гадина, гадюка — в качестве номинации для человека злого, коварного, отвратительного и подлого связано, по-видимому, не только с накопленным опытом опасного «общения» с этим пресмыкающимся, но и с христианской тра­ дицией, представляющей змея/змею как символ сатаны. Можно предположить, что религиозные представления о со­ баке как животном нечистом, способном осквернить храм, и народные мифологические, в соответствии с которыми соба­ ка/пёс является одним из обличий нечистой силы (лешего, на­ пример), повлияли на развитие у лексем собака и пёс отрица­ тельного эмоционального значения (о человеке, вызывающем Метафорический портрет человека 239 презрение, негодование своими поступками) и обусловили до­ статочно широкое использование этих слов в качестве бран­ ных. И хотя у современного носителя языка ассоциации, свя­ занные с этим животным, могут быть исключительно положи­ тельными, однако в языке устойчиво закрепились древние не­ гативные представления. Сразу следует отметить, что упот­ ребляемое в разговорной речи наименование барбос по отно­ шению к злому и грубому человеку, вероятно, не связано с ре­ лигиозными представлениями, а опирается на бытовые ассо­ циации (злая дворовая собака). В ряде случаев при ОПС происходит метафорическое пере­ осмысление какого-либо свойства, признака, свойственного тому или иному животному. Так, например, устоявшаяся в рус­ ском сознании ассоциация признака «острый» с язвительно­ стью, злым словом (острый язык, отпускать шпильки) сыграла важную роль при развитии вторичного значения у зоонимов ёж (о том, кто язвительно отвечает на злое замечание, крити­ ку) и ехидна (о человеке злом, язвительном). Если обратить внимание на метафоры-обращения, то нуж­ но отметить, что лексика, связанная с животным миром, обла­ дает здесь преимущественно положительными оценочными коннотациями. Хотелось бы отметить, что подобное употреб­ ление зоонимов значительно отличается от использования их в функции метафорического предиката, как правило, выра­ жающего отрицательную характеристику человека (ср.: сви­ нья, змея, осёл и т.д.). Так, только 5 наименований из 14 могут быть использованы как бранные обращения: скот, паразит, поросёнок, собака и пёс. Фольклорные образы, по-видимому, лежат в основе таких ласковых наименований как голубка, го­ лубушка, голубица, ласточка, касатка по отношению к жен­ щине и сокол, голубь, лебедь по отношению к мужчине. К лас­ ковым наименованиям относятся также лексемы заяц, зайка, зайчик. Если метафорическая модель «животное — человек» при­ влекала до сих пор наибольшее исследовательское внимание, то область метафор, объектом, отправной точкой которых ста­ новятся наименования человека, остаётся практически не изу­ 240 Т. Троянова ченной. Представляется, что анализ подобных переносных значений дал бы интересные результаты, поскольку отражал бы закреплённый в языке взгляд человека на самого себя. Метафорическое употребление наименований человека пред­ ставляет интерес ещё и с той точки зрения, что, по наблюде­ нию Г. С. Скляревской, «лексика, обозначающая человека по разнообразным характерным признакам, в процессе метафори- зации не выходит за пределы «своей» сферы, здесь осуществ­ ляется только один регулярный тип переноса: ЧЕЛОВЕК — ЧЕЛОВЕК» [Скляревская 1993: 93]. Наибольший интерес в данной группе представляет мета­ форическое употребление наименований человека по роду за­ нятий (61). Такие наименования человека используются в переносном значении, как правило, для характеристики моральных качеств человека (палач — о мучителе, притеснителе), реже — для но­ минации человека по профессии (шпион — презрительное на­ именование полицейского агента по сыску, слежке за кем- либо). Метафоризации могут быть подвержены наименования профессий, связанных как с физическим, так и с умственным трудом. Замечено, что метафорические номинации, связанные с умственным трудом, либо приобретают высокую стилисти­ ческую окраску, выражая положительную оценку, либо явля­ ются нейтральными (адвокат — о том, кто заступается за ко­ го-либо, дипломат — о человеке, тонко и умело действующем в сношениях с другими). Лексемы, употребляемые в функции отрицательной характеристики человека, преобладают, подоб­ ное использование их нередко основывается на негативном отношении, присущем обществу предубеждении относительно определённого рода занятий или же на качествах, приписы­ ваемых представителю той или иной профессии (сановник — о зазнавшемся работнике, занимающем высокий пост, лакей — о раболепствующем, выслуживающемся человеке). Показательно отсутствие у наименований человека по про­ фессии метафорических значений, характеризующих человека с точки зрения его внешнего вида и умственных способностей. Видимо, для ряда лексем будет справедливым предположение, Метафорический портрет человека 241 что в сознании носителей языка род занятий человека связы­ вается только с определённым психологическим типом, чер­ тами характера, на которые налагает отпечаток род занятий. Интересен тот факт, что большая часть переносных значе­ ний наименований человека по роду занятий является метафо­ рами с прямой признаковой связью, то есть основывается на легко вычленимых, «бросающихся в глаза» признаках. По-ви­ димому, именно такая «чёткость» процесса метафоризации (вы­ являемая основа переноса и, следовательно, хорошо осозна­ ваемая носителями языка связь между прямым и переносным употреблением слова) влияет на тот факт, что ни одно слово из приведённой группы не может быть отнесено к метафорам- обращениям. Поскольку одним из существенных аспектов восприятия мира являются верования, несомненный интерес вызывает развитие метафорического значения у существительных, отно­ сящихся к семантическому полю религии и мифологии (29). Источниками образов, лежащих в основе метафорических значений мифологизмов, могут быть как религиозные пред­ ставления, так и народные предания. Наиболее широко в рус­ ском языке используется лексика, связанная с христианской религией (левиафан, ангел) и русской мифологией (кикимора, леший), реже — слова, относящиеся к преданиям древних гре­ ков (муза, сатир) и мусульманской вере (шайтан, гурия). Важно то, что переносные значения большей части таких существительных относятся к метафорам-обращениям. При­ чём религиозные наименования злых сверхъестественных су­ ществ (чёрт, бес) и мифологических существ (леший, кикимо­ ра, шишига) утрачивают в сознании говорящего свои отличи­ тельные признаки и становятся собственно символом злого начала, нечистой силы. Переносные значения мифологизмов, основанные на ассо­ циации по сходству, как правило, являются результатом мета­ форизации с ППС: значимым становится один из наиболее ярких признаков мифологического существа (кощей, левиафан и т.д.). Метафоры с ОПС встречаются крайне редко, можно предположить, что на сам процесс возникновения вторичного 31 242 Т. Троянова значения влияет в таких случаях морфемная структура сло­ ва (например, суффикс -онок в словах бесёнок, чертёнок: не­ чистая сила, не повинующаяся божественным законам бы­ тия — непослушание — детское озорство). Свои закономерности находим и в метафорическом упот­ реблении лексем с первичным предметным значением. Так, например, исследование метафорического развития значений артефактонимов, т.е. слов, именующих предметы, сделанные руками человека (41), показало, что они могут использоваться в речи для характеристики внешнего вида человека (куколка, пугало), указания на его социальную роль (идол, рупор) — все эти метафоры с ППС, а также характеристики моральных ка­ честв (сухарь, квашня) и умственных способностей (болван, балда) — метафоры как с ППС, так и с ОПС. При этом если речь идёт об общественной роли человека, т.е. о его функции в социуме, то метафорический перенос осуществляется на ос­ нове функции артефакта (рупор); моральные качества и умст­ венные способности, т.е. «свойства» души и ума, характери­ зуются через свойства предмета (кисель: отсутствие формы ассоциируется с мягкотелостью и безволием); метафоры, объ­ ектом которых становится внешний вид человека, основыва­ ются на сходстве размеров и формы (кубышка). Как правило, использование артефактонима для образного наименования человека связано с отрицательной эмоционально-оценочной окраской. Видимо, само сопоставление человека с предметом, сделанным его же руками, имеет в сознании носителя языка оттенок уничижительности. В настоящей статье не нашли отражения такие метафори­ ческие модели, как «растение — человек», «предмет-не-арте- факт — человек», представленные небольшим количеством лек­ сем, но тем не менее интересные с точки зрения развития ме­ тафорического значения. Однако уже сейчас, как кажется, мож­ но говорить о том, что метафорический портрет человека в рус­ ском языке «выписывается» по своим законам, имеет свои воз­ можности и ограничения, изучение которых может стать по­ лезным для исследования языковой картины мира в целом. Метафорический портрет человека 243 ЛИТЕРАТУРА Колесов В. В. 2002 — Философия русского слова. СПб. Скляревская Г. Н. 1993 — Метафора в системе языка. СПб. Харченко В. К. 1973 — Производное оценочное значение в структу­ ре многозначного слова. Научные труды Новосибирского госу­ дарственного педагогического института. Вып. 91. Проблемы русского языка. Новосибирск. Шелякин М. А. 2002 — Язык и человек. Труды по русской и славян­ ской филологии. Лингвистика. Новая серия. VII. Тарту. ИСТОЧНИКИ Словарь русского языка. Т. 1-4. М., 1985-88. Русский семантический словарь. Т. 1. М., 1998. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ВЫСКАЗЫВАНИЯ С ДОЛЖЕН В КОНТЕКСТЕ КОГНИТИВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ: СЕМАНТИКА ОЖИДАНИЯ С. Н. ТУРОВСКАЯ Я собираюсь пропеть знакомую песню: пока я не начал, ожидание устремлено на нее в целом; когда я начну, то по мере того, как это ожи­ дание обрывается и уходит в прошлое, туда устремляется и память моя. Сила, вложенная в мое действие между памятью о том, что я сказал, и ожиданием того, что я скажу. Вни­ мание же мое сосредоточено на настоящем, через которое переправляется будущее, чтобы стать прошлым. Чем дальше и дальше дви­ жется действие, тем короче становится ожидание и длительнее воспоминание, пока, наконец, ожидание не исчезнет вовсе: дейст­ вие закончено; оно теперь все в памяти. (Августин Аврелий «Исповедь») 1. Вводные замечания Существующая и прочно укоренившаяся исследовательская техника в русистике (и не только) связывать смысл модальных высказываний с предикативом должен с теми или иными раз­ делами формальной логики и, соответственно, говорить о се­ мантике необходимости, деонтического долженствования или вероятности (как правило, с довольно жестких детерминист­ ских позиций)1 не во всех случаях обладает достаточной объ­ 1 Такая редукция (сведение языковых модальностей к логическим) пред­ ставлена в большинстве исследований, так или иначе затрагивающих проблему модальности. Можно сказать, что она является доминирую- Высказывания с должен: семантика ожидания 245 яснительной силой: излишне формализованные рубрики такой классификации с трудом убеждают в том, что речь идет о по­ вседневной вербальной деятельности человека. Изменчивое и непостоянное человеческое поведение, часто иррациональное, но всегда имеющее в основе своей мотивационный меха­ низм (как известно, отнюдь не детерминистического склада)2, не делится «без остатка» между деонтическим и алетическим долженствованием или между деонтической и эпистемической необходимостью. Не говоря уже о проблематичности термина «алетический» по отношению к модальным конструкциям '. Между тем, более пристальное внимание к сфере функцио­ нирования многозначного предикатива должен уводит на­ блюдателя от аристотелевско-кантовской классификации мо­ дальностей суждения в сторону когнитивной деятельности4. Интересно, что M. М. Бахтин в своей довольно ранней и само­ бытной работе «К философии поступка» (1920-1924), посвя­ щенной проблемам нравственной философии и являющейся частью обширного философского замысла, довольно резко высказывается против кантианской линии этической филосо­ фии: «Вообще, и это будет нами подробно развито дальше, нельзя говорить ни о каких нравственных, этических нормах, об определенном содержательном долженствовании. Должен­ щей. См. подробнее рубрики семантической типологии высказываний с предикативом должен в наиболее фундаментальных работах, выпол­ ненных в русле такой традиции, например, «эпистемическая необходи­ мость» [Беляева 1990: 164], «ситуации необходимости по характеру де­ терминации» (даже планы) в [Цейтлин 1990: 151], «эпистемическое и онтологическое долженствование», последнее подразделяется на «алети- ческое и деонтическое» [Булыгина, Шмелев 1997: 233-234]. Другая точ­ ка зрения, поляризующая языковые и логические модальности, пред­ ставлена в работе [Степанов 1981: 238-249]. Такой подход почему-то не получил широкого распространения. : О плодотворности телеологического подхода к описанию человеческого поведения (в том числе и вербального) см. подробнее [Миллер, Галан- тер, Прибрам 1965]; см. также прим. 1. 1 См. прим. 1. 4 Убедительные доводы о бесперспективности применения в естественных языках аристотелевско-кантовской классификации модальностей сужде­ ния содержатся в [Степанов 1981: 239-243]. 246 С. H. Туровская ствование не имеет определенного и специально теоретиче­ ского содержания. На все содержательно значимое может сой­ ти долженствование, но ни одно теоретическое положение не содержит в своем содержании момента долженствования и не обосновывается им... Долженствование есть своеобразная ка­ тегория поступления-поступка (а все, даже мысль и чувство, есть мой поступок), есть некая установка сознания, структура которой и будет нами феноменологически вскрыта» [Бах­ тин 1994: 14]. M. М. Бахтин продолжает скептическую анти­ кантианскую линию в этической философии, начатую еще А. Шопенгауэром в работе «Об основе морали» (1840). А. Шо­ пенгауэр впервые, несмотря на «категорический» авторитет Э. Канта, вводит человеческие поступки (в том числе и дол­ женствование) в контекст практической деятельности челове­ ка. Он возвращает человеческие действия, говоря современ­ ным языком, в когнитивную науку, т.е. возводит к законам мо­ тивации: «...всякий поступок может совершиться лишь вслед­ ствие того или другого достаточного мотива», а мотивация всегда связана с познанием («Вот единственный доказуемый закон для человеческой воли, которому последняя подчинена как таковая») [Шопенгауэр 1999: 308-309]. Таким образом, имеется и другая, антидетерминистская научная традиция рас­ смотрения человеческих поступков, возможно, не такая попу­ лярная, но очень доказательная. 2. О проблемах семантического описания лексемы должен Хотя ни у кого не возникает сомнений в «лексическом» (в ос­ новном) характере внутрисинтаксических модальностей, имен­ но с определением значений модальных лексем не все обстоит так просто. Данные толковых словарей противоречивы и не­ последовательны, количество выделяемых значений колеблет­ ся от словаря к словарю, создавая довольно путаную картину5. 5 «Лексический характер» — цитата из многочисленных исследований, посвященных семантическим проблемам описания предметных модаль­ ностей. Более подробный обзор такой тенденции в [Туровская 1997: 14- Высказывания с должен: семантика ожидания 247 Впервые этот факт подробно освещен в статье К. Чвани «Грамматика слова должен: словарная статья как функция теории» (1974). В этой же статье представлен и сводный спи­ сок (т.е. «обобщенный» по данным многих словарей) значений слова должен. В этом списке упомянуто одно из значений дол­ жен, характеризующееся, скорее, с точки зрения негативной семантики: «(почти) без модальных оттенков обязанности или неуверенности» [Чвани 1985: 52]. Нужно сказать, что выска­ зывания с подобными значениями должен, не имеющие ярко выраженного деонтического или эпистемического долженст­ вования, встречаются в текстах довольно часто. Один из таких типов высказываний, эксплицирующий семантику ожидания, и станет предметом дальнейшего анализа. 3. Высказывания с должен, эксплицирующие семантику ожидания Такие высказывания, кроме предикатива должен, часто содер­ жат в контексте (различной степени протяженности) глаголы ждать, ожидать, обладающие «многослойной» семантикой6. Ср.: ( 1 ) Софья Дмитриевна знала, что сын скоро должен приехать, — третий день ждала телеграммы, с волнением думая, как по­ едет его встречать на станцию в автомобиле (В. Набоков). (2) Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор /.../ Но Kumu и не ожидала большего от кадрили. Она ждала с замиранием сердца мазурки Ей ка­ залось, что в мазурке все должно решиться (JI. Толстой). 15]. См. также о трудностях в определении лексических значений мо­ дальных предикативов [там же: 27-28, 117]. ' Ср. характеристики этих глаголов в лингвистической литературе с точки зрения различных исследовательских целей: от общих синтаксиче­ ских («глаголы эмоционального и модального отношения ("достигатель­ ные")» в [Золотова 1988: 351]) и феноменологических («глаголы интен- ционального состояния» в [Серль 1987: 99]) до более детальных, таксо­ номических («ментальные состояния» — ожидать <что>, «глаголы дея­ тельности» — ждать в [Падучева 1996: 138, 144]). 248 С. H. Туровская ( 3 ) С н е т е р п е н и е м о ж и д а л я о т в е т а н а п о с л а н н о е п и с ь м о , н е смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувст­ вия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснял­ ся; но предложение мое не должно было их удивить, ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены в их согласии (А. Пушкин). (4) — А вы поднимайтесь, подождите. Это вы должны были из Госснаба программное обеспечение привезти? (В. Пелевин). Как следует из вышеприведенных примеров, должен может вводить по крайней мере два типа разнонаправленных конст­ рукций. Первый тип эксплицирует убеждения субъекта, осно­ ванные на прошлом, т.е. памяти (знала, что должен ( = соби­ рался) приехать — ждала) (1); (должны были привезти ( = до­ говаривались) — подождите) (4). Ожидания основаны на убеждениях в прошлом (воспоминаниях). Второй тип — при­ меры (2)-(3) — фокусирует убеждение, основанное на устрем­ ленности субъекта к яркому образу, актуализированному вос­ принимаемой обстановкой; ожидание приобретает более за­ метные интенциональные черты (т.е. становится интенсивнее устремленность субъекта на предвосхищаемое действие)7, ожидание становится надеждой, но память как будто экспли­ цитно не участвует в этом процессе. Первый тип обращен в прошлое, второй — в будущее. При этом вектор не зависит от типа текста (по Бенвенисту); примеры (1 )—(4) различаются по степени прагматизации, вектор не зависит от оснований убежде­ 1 Термин «интенциональность», как известно, имеет длительную логико- философскую традицию употребления. В данном случае под интенцио- нальностью понимается определение фон Вригта «устремленность субъ­ екта на объект интенции», которое значительно отличается от сущест­ вующих (намеренность, направленность). Фон Вригт специально под­ черкивал это отличие: "One must distinguish between intentional acting and intention to do a certain thing. Everything which we intend to do and also ac­ tually do we do intentionally. But it cannot be said that we intend to do every­ thing we do intentionally" [Wright 1975: 89]. Другими словами, интенцио­ нальность впервые включена в контекст активной деятельности (как ди­ намической системы). В связи с этим обстоятельством ценны наблюде­ ния Т. В. Булыгиной о том, что только агентивные конструкции (в отли­ чие от неагентивных) «способны сочетаться с инфинитивом, обстоятель­ ством цели, придаточным с союзом чтобы и т.п.» [Булыгина 1980: 339]. Высказывания с должен: семантика ожидания 249 ния (мнение или знание: ср. Софья Дмитриевна полага­ ла (считала), что...). Но во всех примерах зафиксирована вы­ сокая степень убежденности ожидающего субъекта в будущем ожидаемом событии. Это значение складывается на основании целостного текстового фрагмента. Подобные фрагменты могут присутствовать во всех типах текста, но наиболее частотны в нарративных (регулярны полипредикативные конструкции с полисубъектной системой взаимодействия, часто взаимодей­ ствуют три субъекта, «обитающие» в разных пластах тексто­ вого пространства: субъект повествования (повествователь или рассказчик), субъект ожидания, субъект ожидаемого дей­ ствия. Очевидно, излишне упоминать, что при некоторых тек­ стовых обстоятельствах часть субъектов может совпадать. Конструкция с предикативом должен с формальной точки зрения выполняет функцию синтаксического развертывания, дистанцируя внимание наблюдателя. С семантической — экс­ плицирует «содержание» убеждения. В первом типе высказы­ ваний конструкция с должен может быть условно (и не без огрубления) сравнима с функцией пресуппозиции (в случае употребления пресуппозиционального глагола ждать), но от­ личается глубиной рефлексии: конструкции с должен, обра­ щенные в прошлое, в свою очередь отсылают к конвенцио­ нальным «положениям дел» — расписаниям, договорам, обе­ щаниям различного рода и пр. В связи с последним обстоя­ тельством следует отметить, что в истории психологии не раз отмечался конвенциональный (социальный) характер памяти. Так, известный автор общепсихологической теории поведения, резко направленной против бихевиоризма, П. Жане (взгляды которого, кстати, оказали ощутимое влияние на формирование концепций Ж. Пиаже и J1. С. Выготского) прямо связывал ожи­ дания с социальными действиями и памятью [Жане 1998: 379]. Функция конструкций с должен в примерах второго типа гораздо разнообразнее. Образ, основанный на убеждении, во- первых, очень прочен, хотя он может и не совпадать с так на­ зываемым реальным положением вещей. Во-вторых, динами­ чен и обладает повышенной экспрессией. Самые «достовер­ ные» — образы, основанные на чувствах и опыте (не только на 32 С. H. Туровская 250 личном), образы пережитые, «расхожие» и непосредственно «конструируемые». Ср.: (5) Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не пере­ водились, и представьте себе, какое действие он должен был произвести между нами (А. Пушкин «Выстрел»). Предикатив должен, как правило, и вводит образ, т.е. про­ странство не наблюдаемое, но предвосхищаемое. Должен — показатель как ментального мира ожидающего субъекта, так и субъекта ожидаемого «действительного» действия. Должен — знак соприкосновения двух миров: мира образа и мира буду­ щей «реальности». Предикатив должен как векторная величи­ на не обладает элементарной семантикой: один вектор обра­ щен на ожидаемое действие (со стороны субъекта действия), другой — на субъекта повествования (сознания). Возможно, более успешному рассмотрению подобных контекстуальных фрагментов будут способствовать данные когнитивной семан­ тики, где феномен ожидания давно стал объектом когнитив­ ного анализа. 4. Ожидания в системе когнитивной деятельности Традиционно ожидания рассматриваются в рамках психоло­ гии личности и ее когнитивной деятельности, например, пла­ нирования. Один из основателей когнитивной психологии У. Найссер подчеркивал, что ожидания отличаются прежде всего кумулятивным эффектом. В центре такого подхода — мнение, что восприятие направляется предвосхищениями, но не управляется ими, восприятие предполагает выделение ре­ ально существующей информации. «Влияние схем проявляет­ ся в том, что они определяют выбор именно данной информа­ ции, а отнюдь не в создании ложных перцептов или иллю­ зий» [Найссер 1981: 64]. Ожидания, по Найссеру, — это взаи­ модействие схемы и ситуации (схема — основа когнитивных процессов). Таким образом, ни схема, ни ситуация в отдельно­ сти не определяет хода восприятия. Тем более, что среде свой­ Высказывания с должен: семантика ожидания 251 ственно меняться и, следовательно, ослаблять влияние сфор­ мированных ранее способов видения. В любом случае в «бога­ тых» средах, где существует несколько перцептивных циклов, восприятие в очень большой степени зависит от убеждений. В логике практического рассуждения ожидания относятся к когнитивным событиям. Ожидания находятся на одной вре­ менной оси с воспоминаниями. «Воспоминания — это убеж­ дения в прошлом, а ожидания — убеждения в будущем» [Иш- муратов 1987: 40]. Убеждения характеризуются различным уровнем рефлексии. Они могут быть даже «вытеснены» в под­ сознание. «Важнейшая особенность убеждений субъекта в том, что их истинностная оценка может быть никак не связа­ на с истинностью содержания убеждения (существуют убеж­ дения в несуществующем)» [Ишмуратов 1987: 41]. Последнее обстоятельство, думается, предопределяет тот важный факт, что долженствование в контексте ожидания может быть введено не только глаголами знания, но и мнения, см. примеры (1)-(2). Таким образом, в контексте ожидания глаголы мнения и зна­ ния не автономны с точки зрения общепринятых логических концептов (вероятности и достоверности). 5. Типология модальных высказываний с семантикой ожидания Ожидания, как и другие когнитивные схемы, существуют прежде всего во времени и пространстве. Ожидание тесно свя­ зано с субъектом и его убеждениями. Убеждения могут быть различной степени отрефлектированности: от «убеждений в убеждениях» до «бессознательных» убеждений. Убеждения могут быть различной длительности — вплоть до «вечных» (бес­ сознательные убеждения). Регламент статьи позволяет вы­ брать лишь наиболее ярко выраженные текстовые фрагменты, эксплицирующие семантику ожидания. 5.1. Высказывания с конвенциональным должен Это одна из самых многочисленных групп: высказывания об «усвоенных» планах, договорах, расписаниях, обещаниях, обя­ 252 С. H. Туровская зательствах, назначенных встречах, свиданиях и пр., а также об «удержании» их в памяти. Семантика подобных высказы­ ваний связана с планированием; впрочем, все перечисленные типы ожидания так или иначе связаны с планами субъекта . Убеждения в таких высказываниях обычно основаны на точ­ ном знании, поэтому в тексте встречаются многочисленные темпоральные и локативные модификаторы. Глаголы ждать, ожидать в таких высказываниях, как правило, избыточны. Ср.: (6) Остап еще в поезде успел побеседовать с завгидропрессом, монтером Мечниковым, и узнал у него все. Пароход «Скря­ бин», заарендованный Наркомфином, должен был совер­ шить рейс от Нижнего до Царицына, останавливаясь у каждой пристани и производя тираж выигрышного зай­ ма (И. Ильф, Е. Петров). (7) Его поманило в гости к кому-нибудь, или просто так, без цели, на улицу. Но тут он вспомнил, что к нему по делу должен прийти толстовец Выволочное и ему нельзя отлу­ чаться (Б. Пастернак). (8) Юра, Миша Гордон и Тоня весной следующего года должны были окончить университет и Высшие женские кур­ сы (Б. Пастернак). (9) Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны бы­ ли уехать далеко на юг, в один из губернских городов По­ волжья, где отец Николай служил в издательстве, выпус­ кавшем прогрессивную газету края (Б. Пастернак). (10) — Пиши: в четверг, одно уж к одному, / А может в пятни­ цу, а может и в субботу, / Я должен у вдовы, у докторши, крестить. / Она не родила. Но по расчету / По моему: должна родить (А. Грибоедов). ( 1 1 ) К т о - т о ( к а з а л о с ь , е г о п о в е р е н н ы й п о д е л а м ) п и с а л е м у и з Москвы, что известная особа скоро должна вступить в за­ конный брак с молодой, прекрасной девушкой (А. Пушкин). * План — это всякий иерархически построенный процесс в организме, способный контролировать порядок, в котором должна совершаться ка­ кая-либо последовательность операций. Образ — это все накопленные и организованные знания организма о себе самом и о мире, в котором он существует. Конечно, образ заключает в себе нечто гораздо большее, чем картины [Миллер, Галантер, Прибрам 1965: 17-33]. Высказывания с должен: семантика ожидания 253 ( 1 2 ) М а р ь я Г а в р и л о в н а д о л г о к о л е б а л а с ь . М н о ж е с т в о п л а н о в п о ­ бега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назна­ ченный день она должна не ужинать, а удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в заговоре, обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать (А, Пуш­ кин). (13) У дебаркадера 4 стоял теплоход «Парижская коммуна». Вниз по реке он должен был уйти по расписанию только в шесть часов вечера, но уже и теперь, в одиннадцатом ча­ су, по его белым опрятным палубам прогуливались пасса­ жиры, приехавшие утром из Москвы (И. Ильф, Е. Петров). Обычно такие высказывания о планах и расписаниях употреб­ ляются в нарративных текстах (Ом-высказывания). Поэтому они практически лишены модальной окраски (ср.: Я-высказы- вание в примере (10), где Я должен близко к обещал и подт­ верждаю обещание, хотя, впрочем, неизвестно, что «черкнул» Петрушка «на листе записном»). Будущие события — части плана — организуются предикатами по типу точечных преди­ катов: выражают «достижение» независимо от видового зна­ чения [Булыгина 1982: 81], [Шелякин 1990: 118]. 5.2. Ожидания «по расчету» Основанием для выделения таких высказываний в особую группу является их чрезвычайная распространенность во всех типах текстов. Всевозможные убеждения в «правильных» рас­ четах регулируют повседневную деятельность человека (ср. также одно из значений ждать — 'рассчитывать на появление кого-л., чего-л.' [MAC 1981-1984]). Они не обязательно долж­ ны соотноситься с «реальной» жизнью или быть следствием логического суждения. Часто к таким расчетам примешивают­ ся оттенки желания (надежда). Ср: (14) До заката было еще далеко. Но Андрей должен был, по рас­ четам деда, управиться раньше вечера. Он поглядывал на солнце и решал, что осминник надо досадить именно к этой поре (И. Бунин). 254 С. H. Туровская (15) — За мельницу ты должен получить тысячу рублей... так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов, — кладу по сорок пять копеек, — ты получишь три тысячи; следовательно, всех денег у тебя будет сколько? (J1. Толстой). (16) Терзаемый видением больших заводских барабанов, нама­ тывающих толстые восковые канаты, отец Федор изо­ бретал различные проекты, осуществление которых долж­ но было ему доставить основной и оборотный капитал для покупки давно присмотренного в Самаре заводика (И. Ильф, Е. Петров). (17) Хунтов подсчитал авторские проценты. По его расчетам, пьеса должна была пройти в сезоне не меньше ста раз. Шли же «Дни Турбиных», — думалось ему. Гонорару набегало много (И. Ильф, Е. Петров). 5Š3. Ожидания-реминисценции Ожидание — частный случай представления, в том числе и образного. Данный тип высказываний основан на реминис­ ценции. В основе таких высказываний — смутные воспомина­ ния прошлого опыта. Интересно, что обилие подобных приме­ ров содержится в тексте романа И. Ильфа и Е. Петрова «Две­ надцать стульев», одним из устойчивых мотивов которого яв­ ляется как раз чудовищное несовпадение ожидаемого и «дей­ ствительного». Ср.: (18) £ этом месте к нему вернулось детское ощущение, что вот сейчас из-за угла двухэтажного дома с длинным балконом обязательно должен выйти знакомый. Ипполит Матвеевич даже приостановился в ожидании. (19) — ...Осторожнее... Держитесь за меня... Тут где-то дол­ жен быть несгораемый шкаф. (20) Воробьянинов стал переводить глаза со стула на стул. — Позвольте, — сказал он наконец, — двадцать стульев. Это­ го не может быть. Их ведь должно быть всего десять. 5.4. Интуитивное ожидание Ожидания, как и установки, могут быть не до конца осознан­ ными и даже бессознательными. Собственно, граница между Высказывания с должен: семантика ожидания 255 сознательным и бессознательным неопределима. В текстах стилизация под «неосознанную» направленность образа дости­ гается введением дополнительной модальности «кажимости». В целом речь идет о нечеткой мотивированности ожида­ ния (убеждения). Ср.: ( 2 1 ) — М н е п о ч е м у - т о к а ж е т с я , — з а м е т и п И п п о л и т М а т в е е ­ вич, — что ценности должны быть именно в этом сту­ ле (И. Ильф, Е. Петров); см. также (2). Иногда отсутствие эксплицитной мотивированности компен­ сируется показателями облигаторности (непременно, обяза­ тельно). В таком контексте последние говорят, скорее, о силе убеждения субъекта, а не о «неизбежности» ожидаемого со­ бытия (сообразил — оценка (ирония) повествователя, а не де­ скрипция). (22) Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме 13 и обязательно в квартире 47 (М. Булгаков). Стоит заметить, что мотив постоянного несоответствия «ра­ циональному ожидаемому» пронизывает роман «Мастер и Маргарита» от первых до последних глав. Следующий пример говорит о силе воображения, форми­ рующей ожидание — убеждение. Ср.: (23) Возможно, дело было не в натренированности взгляда, а в воображении, и он успевал не столько разглядеть проно­ сящееся мимо окон, сколько домыслить и воссоздать то, что там должно находиться, пользуясь малейшими наме­ ками, которые давал окружающий мир (В. Пелевин). (24) Чутье подсказывало, что где-то рядом должен быть еще один кувшин, и Саша решил поискать его (В. Пелевин). 5.5. Обманутые ожидания Жизнь часто не оправдывает самые «убедительные» (рацио­ нальные) расчеты и ожидания. Высказывания этого типа со­ держат фрагмент так называемого суждения логической необ­ ходимости. Но неожиданные последствия «логического дейст­ вия» вводят и образный эмоциональный компонент. Как пра­ С. H. Туровская 256 вило, это высказывания о несбывшихся ожиданиях и надеж­ дах. Ср.: (25) Варфоломеич понадеялся, что музыкальный рейс доконает старуху, которая., действительно, слегла и пролежала в по­ стели три дня, поминутно чихая. Но организм победил. Старуха встала и потребовала киселя. Пришлось в третий раз платить страховые деньги. Положение сделалось невы­ носимым. Старуха должна была умереть и все-таки не умерла. Тысячерублевый мираж таял, сроки истекали, надо было возобновлять страхование (И. Ильф, Е. Петров). (26) — Стало быть, с ним заключали договор? — Надо пола­ гать,— отвечал взволнованный Василий Степанович. — А ежели заключали, так он должен был пройти через бух­ галтерию? — Всенепременно, — отвечал волнуясь Василий Степанович. — Так где же он? — Нету, — отвечал бухгал­ тер... (М. Булгаков). 5.6. Ожидаемое положение дел (негативная оценка) Данный тип высказываний эксплицирует интенсивную нега­ тивную оценку. Яркий модальный прогноз «закономерного» события, с большой долей гиперболизации (Л-высказыва- ния), — отличительный признак подобной группы. Экспрес­ сивность как бы вплетена в прагматический смысл модального высказывания. Другой отличительной чертой подобных выска­ зываний является «наблюдаемость ситуации» [Золотова 1973: 346; Бондарко 2001: 133-134]. Наблюдаемость сложным обра­ зом взаимодействует с остальными компонентами текста: на­ блюдаемость не данность, а воображаемая данность, включена в каузальную схему, имеющую мимикрический характер (экс­ плицируемые «причины» и «следствия» не имеют никакой внутренней смысловой связи). Актуализированный образ «бу­ дущих неприятных событий» создает иллюзию непосредст­ венного восприятия. Результатом этого является представле­ ние событий, вводимых должен, как длящихся в наблюдаемом мире. Ср.: (27) Хлестаков: Нет, я не хочу! Вот еще? мне какое дело? От­ того, что у вас жена и дети, я должен идти в тюрьму, вот прекрасно! (Н. Гоголь). Высказывания с должен: семантика ожидания 257 (28) Тут поднялся новый галдеж. Могучая кучка пронюхала, что все четыре стула автор спектакля утащил в свою каю­ ту. — Так, так, — говорила кучка с иронией, — а мы долж­ ны будем репетировать, сидя на койках, а на четырех стульях будет сидеть Николай Константинович со своей женой Густой, которая никакого отношения к нашему кол­ лективу не имеет (И. Ильф, Е. Петров). (29) Хлестаков: <...> я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Те­ перь не те потребности, душа моя жаждет просвеще­ ния (Н. Гоголь). Отличие таких высказываний от высказываний вынужденнос­ ти (Ср.: Видали, что значит служба? И я должен всему бла­ гожелательно улыбаться, терзая свой здравый смысл, а так­ же истрябляя порядок, установленный существом де- ла\ (А. Платонов) — в отношении к признаку «фактуаль- ность» — должен улыбаться = улыбался и улыбается. Заключительные замечания Итак, подведем итоги. Большой соблазн — выделить какую- либо стабильную модальную ситуацию ожидания и типичные языковые средства, ее представляющие. Но это кажется про­ блематичным. Можно лишь с уверенностью говорить о неко­ торых ориентирах, благодаря которым каждый раз заново вы­ страивается картина ожиданий субъекта (в духе Шопенгауэра, балансируя между индивидуальностью действительности и всеобщностью понятия, не сливаясь ни с первым, ни вторым). Предикатив должен в таких высказываниях — показатель аль­ тернативы, он расширяет перспективу наблюдения: от внеш­ ней ситуации ожидания (с глаголами ждать, ожидать) к внутренней, ментальной, репрезентирующей смысл ожида­ ния0. Специфическое представление ментального ожидания как «точечного» события предполагает участие глаголов обо- 9 О внешнем и внутреннем аспектах действия см. подробнее в [Жане 1998: 379]; [Wright 1975: 86-91]. 33 258 С. H. Туровская их видов и в любых типах текстов: в нарративных текстах эта точечность встроена в последовательность событий (других «точек»), а в прагматизированных — амальгамирована в оценку. ЛИТЕРАТУРА Бахтин M. М. 1994 — К философии поступка. Работы 20-х годов. Киев. Беляева Е. И. 1990. — Достоверность. Теория функциональной грам­ матики. Темпораяьность. Модальность. Л. 157-167. Бондарко А. В. 2001 — Принципы функциональной грамматики и вопросы аспектологии. М. Булыгина Т. В. 1980 — Грамматические и семантические категории и их связи. Аспекты синтаксических исследований. М. 320-355. Булыгина Т. В. 1982 — К построению типологии предикатов в рус­ ском языке. Семантические типы предикатов. Под ред. О. Н. Сели­ верстовой М. 7-85. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. 1997 — Концепт долга в поле должен­ ствования. Языковая концептуализация мира (на материале рус­ ской грамматики). М. 233-248. Жане П. 1998 — Эволюция памяти и понятие времени. Психология памяти. М. 371-379. Золотова Г. А. 1973 — Очерк функционального синтаксиса русского языка. М. Золотова Г. А. 1988 — Синтаксический словарь. М. Ишмуратов А. Т. 1987 — Логический анализ практических рассуж­ дений (формализация психологических понятий). Киев. MAC 1981-1984 — Словарь русского языка АН СССР. Т. 1-4. М. Миллер Дж., Галантер Е., Прибрам К. 1965 — Планы и структура поведения М. Найссер У. 1981 —Познание и реальность. М. Падучева Е. В. 1996 — Семантические исследования. М. Серль Дж. Р. 1987 — Природа интенциональных состояний. Фило­ софия. Логика. Язык. М. 96-126. Степанов Ю. С. 1981 —Имена, предикаты, предложения. М. Туровская С. 1997 — Проблемы изучения модальных смыслов: тео­ ретический аспект. Тарту. Цейтлин С. Н. 1990 — Необходимость. Теория функциональной грам­ матики. Темпоральность. Модальность. Л. 142-155. Высказывания с должен: семантика ожидания 259 Чвани К. 1985 — Грамматика слова должен: словарные статьи как функция теории. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 15. М. 50-81. Шелякин М. А. 1990 — Модально-аспектуальные связи. Теория функ­ циональной грамматики. Темпоральность. Модальность. Л. 110— 122. Шопенгауэр А. 1999 — Об основе морали. Сочинения. М.-Харьков. Wright G. H. 1975 — Explanation and Understanding. London. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 A CONTRASTIVE STUDY OF THE USE OF POLITENESS STRATEGIES IN RUSSIAN, ESTONIAN AND ENGLISH: SOME METHODOLOGICAL CONSIDERATIONS K. VOGELBERG The present article reports on an on-going empirical project, con­ ducted under the author's supervision, of a contrastive analysis of the use of politeness strategies. The study, initially designed with Estonian and English in view, has now been expanded to include Russian. At its inception, the project, with its focus on requests' was, to a considerable extent, modeled on similar studies con­ ducted for other languages, in particular the well-known CCSARP project [Blum-Kulka et al. 1989]. Unlike the latter, however, we proceeded from Brown and Levinson's [1978/1987] model of po­ liteness and formulated as one of our principal goals a study of cul­ tural variation in the prototypical values of the model's main vari­ ables — P (power), D (distance) and R (rate of imposition) — as evidenced in differential usage of politeness superstrategies in comparable situations. Meanwhile, in the course of the analysis of the first results, a number of methodological issues have cropped up, a careful unraveling of which is crucial not only to the ade­ quacy of the preliminary conclusions but also to the further devel­ opment of the project. Foremost among the issues are those con­ cerned with the "sameness" of the situations across cultures and 1 Requests are here understood broadly as an illocutionary act whereby the speaker conveys to the hearer that he/she wants the hearer to perform an act, normally at a cost to the hearer, that is to the benefit of the requestee [Tros- borg 1995]. The definition essentially equates requests with directives in Searle's [1975] sense. Politeness strategies: contrastive analysis 261 those related to the "sameness" of strategies serving as predic­ tors/indices of the degree of politeness (and hence of the values of P, D and/or R). This article will focus on the latter issue, highlight­ ing and analyzing differences in the repertoires of politeness strategies in the three languages and the impact of these differences on the validity of cross-cultural comparisons. For creating a corpus of data for the contrastive study of re­ quests, we have used a number of methods, prominent among which have been DCTs (Discourse Completion Tests) in the form modified by Rintell and Mitchell [1989], e.g. "Уом feel it is hot in the room. How would you ask a friend to open the window?" succeeded by space sufficient for fairly long responses. So far, we have administered DCTs consisting of 16 prompts to 82 native speakers of English, 48 native speakers of Russian and 56 native speakers of Estonian. We are perfectly aware that even DCTs of the modified form have certain inevitable limitations. Inter alia, the repertoire of strategies used in questionnaires tends to be relatively restricted, as revealed by the preliminary results of our ongoing work employing the method of field-notes: it turns out that in real life people use indirect ways of requesting that they would not dream of putting down in a questionnaire (i.e., "Is this your pen?" as a request for a pen). Also, since questionnaires are generally worded in the second person singular and role-plays are public displays of behaviour, respondents generally tend to "end up being remarkably po­ lite" [Eelen 2001: 39] i.e. employ strategies that are more polite than those they would resort to in real life. However, questionnaire results generally do give us a usable corpus of politeness strategies as well as at least a first approximation of an idea of strategies called for in comparable situations in different linguacultures. It has been claimed that strategies for mitigating the force of speech acts are essentially the same across languages and cultures while it is their appropriate use that is culture-specific [see, e.g., Fraser 1985, Brown and Levinson 1987]. In particular, nearly all of the sentences listed by Searle [1975/1998: 622] as "'convention­ ally' used in the performance of indirect directives" can be trans­ lated verbatim into both Estonian and Russian where they carry the К. Vogelberg 262 same function. Differences between repertoires decrease further if we bear in mind the fluidity of the borderline between what Blum- Kulka [1989: 38] terms "pragmalinguistic" and "contextual con­ ventions", where the latter category in principle allows the con­ junction of almost any expression with almost any illocutionary force. Most of the politeness strategies in our corpus, too, have literal translation equivalents in all three languages under study. What is divergent, sometimes widely so, is their frequency of use as well as the parameters of the situations where they are deemed appropriate. To cite a case in point, Russian "Bud'(te) dobry, ...", Estonian "Ole/olge hea/kena, ..." and English "Be so nice/kind (as to...)" are word-for-word translation equivalents, yet while, at least ac­ cording to our corpus, the expressions are of common occurrence both in Russian and Estonian, the use of the English version is ex­ tremely restricted. However, the corpus also reveals important differences between the repertoires of available politeness strategies in the three lan­ guages. The obvious case is the lack of T/V variation in English. In fact, English seems to be fairly unique among world languages in not making the distinction that is shared by different languages of the world to the extent "which has perhaps not been appreci­ ated" [Brown and Le Vinson 1987: 198]. It is probably due to an unconscious impact of the lack of the distinction in English that in much of Anglo-American pragmatic literature the use of the V-form is not classified under the strategy of conventional indirectness. For instance, Brown and Levinson, who treat the distinction in detail, nevertheless describe the use of the V-form, together with other honorifics, as an instance of the politeness strategy "Give deference". They do point out, though, that "'you' plural can be understood as motivated by exactly the same wants that we use ... to account for conventional indirect­ ness" [Brown and Levinson 1987: 199]. Indeed, languages with T/V alternation where, further, the V-form is morphologically marked in the imperative of the verb refute Searle's [1975/1998: 621] implicit claim of a mutually exclusive relation between flat imperatives and indirectness. Politeness strategies: contrastive analysis 263 In the case of English, it is of course remarkable that the survi­ vor of the original "thou/you" pair is the negatively polite indirect plural form, which, though a great social equalizer, can, in the words of Wierzcbicka, also "be seen as a distance-building de­ vice" [1991: 47]. Meanwhile, it could be argued that "you" has been conventionalized to the extent that its indirectness is no longer felt, which is certainly not true for the Estonian and Russian indirect forms. In fact, the data of our corpus lends support to the claim that conventional indirectness in the Anglo-American sense and the V-form are, to an extent, mutually compensatory. For instance, in responses to the prompts forming minimal pairs along Brown and Levinson's D (a) "How would you ask a friend to open the window?" as against (b) "How would you ask someone you do not know very well to open the window?" and (c) "How would you ask a family member to pass the salt at din­ ner?" as against (d) "How would you ask a stranger to pass the salt at dinner?" the switch from the T-form to the V-form in the case of the second member of both pairs has so far happened with all respondents both in the Russian and in the Estonian group, while the number of cases where conventional indirectness has been added to the V- form is smaller, nor indeed is conventional indirectness a distinc­ tive feature of responses to the second members of the pairs. Meanwhile, a separate part of our project also indicates that conventional indirectness and the indirect V-form may not have quite the same psycholinguistic status. It seems reasonable to hy­ pothesize that forms with the same psycholinguistic status would be liable to positive transfer into interlanguage (learner's lan­ guage). Meanwhile, in interviews conducted with native speakers of Russian and English who had spent an extended period of time in English-speaking and Russian-speaking environments, respec­ tively [see Konovalov 2001], it was repeatedly revealed that, unlike conventional indirectness, the V-form is not easily trans- К. Vogelberg 264 ferred — a fact that appears to apply to both the productive and the receptive forms of interlanguage. In particular, several Russian in­ terviewees reported that they had — usually by accident found out that their efforts to be polite in making requests in English had in reality produced an impression of rudeness and pushiness. Ana­ lyzing their requesting behavior during the interviews, they real­ ized that they had predominantly used the bare imperative miti­ gated by "please". The fact that they never compensated by con­ ventional indirectness for the absence of the V-form, which they would have employed as a matter of course in Russian, did not oc­ cur to them. Conversely, an American studying Russian was deeply shocked when she overheard a Russian turning to a shop- assistant with Daite patchku, sigaret ("GivePL me a packet of ciga­ rettes" — "I felt as if he were pointing a knife at her"), "heard" only the imperative form and, though she was perfectly aware of the existence of the V-form, did not "notice" its considerable miti­ gating effect (after all, the singular Dai patchku sigaret in this situation v/ould probably have a comparably shocking effect on a native speaker of Russian). The mutually compensatory nature of the Russian and Estonian V-form and conventional indirectness in English serves as one of the many arguments against a cut-and-dried normative/instrumen­ tal (formal/strategic) distinction of means of expressing polite­ ness (for a detailed discussion, see Vogelberg 2002 a, b). Mean­ while, the bias in interlanguage against the transfer of the V-form does indicate a possible difference in the psycholinguistic status of the closed class of formal forms and the open class of strategies in the narrow sense of the term. Meanwhile, the intricacies of the relationship between the V-form and conventional indirectness create considerable problems for cross-linguistic comparison. Let us look at the data for the above pairs (a)-(b) and (c)-(d) in our corpus. The English data present the fewest problems: they essentially confirm results from earlier studies [see, e.g. Faerch and Kasper 1989: 223] that speakers of English demonstrate the least sensitivity to situational constraints in their choice of request strategies, opting for conventional indirectness, predominantly in the form of query Politeness strategies: contrastive analysis 265 preparatory, across situations with varying values of P, D and R. Most significantly, a considerable proportion of our English- speaking respondents (23% for pair (a)-(b) and 31% for pair (c)-(d)) used exactly the same wording for the two prompts of the pair. In­ deed, in a number of cases, the response to the second prompt was actually formulated as "The same". By contrast, for the Estonian group the difference of responses to the first and second prompt of the pair was almost drastic. In the case of the first pair, imperative was used in 65% of the responses to the first prompt and in 5% of those to the second prompt, whereas for the questions functioning as directives the respective figures were 5% and 95%. In the case of the second pair, the first prompt elicited no questions at all but overwhelmingly imperatives and elliptical constructions — whereas for the second prompt ques­ tions made up as many as 60% of the responses. Thus, even if we disregard the uniform shift to the V-form for the second member of both pairs, we can safely conclude that in choosing their politeness behavior, Estonians tend to be extremely sensitive to the dimension of distance: the values of D are spread relatively evenly over the scale rather than clustered at its one, unmarked, end, and politeness strategies are varied accordingly — a result supported by other methods [see Vogelberg 2002b]. However, with the Russian group difficulties of interpretation begin: while there was a similar tendency to shift from imperative or elliptical constructions to questions with strangers, the tendency was less marked and the imperative more in evidence across situa­ tions. For the first pair, the imperative was practically the only choice for the first prompt and as the percentage was still as high as 29 for the second one, i.e. in a request addressed to a stranger. For the second pair, the first prompt again elicited only impera­ tives, and the second prompt did so for 55% of the responses. It is tempting to conclude from this that for Russians there is an unmarked value of D which is prototypically small, i.e., at least in comparison with Estonians, D is relatively small both with friends and strangers. However, the conclusion should be treated with cau­ tion. since the mitigating force of the V-form in Russian and Esto­ nian might well be different. Also, comparative evaluation of the 34 266 К. Vogelberg values of D with a stranger for speakers of English and Russian can only be tentative since the result depends of the relative mitigating force of conventional indirectness and the Russian V-form. It does not seem to be warranted to conclude on the basis of the absence of conventional indirectness alone, as Wierzbicka [1991: 37] does for Polish and indeed for Slavic linguacultures in general, that distance in them is invariably associated with "hostility and alienation" and therefore not symbolically marked by a greater degree of polite­ ness. Meanwhile, there are significant differences between English, Russian and Estonian within the bounds of the strategy of conven­ tional indirectness itself, viz. in the area of negative questions as conventionally indirect directives. Here, literal translation equiva­ lents, though they exist, do not actually function as politeness strategies, or at least conventionalized politeness strategies, in all of the three languages. In English, negation can hardly be counted a politeness strategy for mitigating requests. In particular ( 1 ) W o n ' t y o u ( h e l p m e ) ? and (2) Can't you (help me) ? are generally not perceived as polite requests, which of course also accounts for their absence in our corpus. Rather, the impatience they convey turns them into reproaches (though admittedly miti­ gated reproaches). Meanwhile, their Russian equivalents (3) Ту nine ne (pomozhesch')/ne (pomozhesch') li ty mne? ("Won't you/are you not going to (help me)?") 2 (4) Ту ne mozhesch'/ne mozhesch' li ty mne (pomoch')? ("Can't you (help me)?") are clearly polite requests and the same applies to Estonian nega­ tive questions introduced by the particle "ega": (5) Ega sa ei (aita mind)? ("I don't suppose you are going to (help me)?") 2 For convenience's sake, the verb "help" will be used throughout the examples, which, of course, is not the case with actual examples in the corpus. Politeness strategies: contrastive analysis 267 and (6) Ega sa ei saa mind (aidata)? ("I don't suppose you can (help me)?"). In Estonian, only (7) Kas sa ei (aita mind) /kas sa ei saa (mind aidata)? ("Aren't you going to / can't you (help me)?") tends to be as impatient and impolite as the respective English translation equivalents. The functioning of negative questions in Russian and Estonian as conventionally polite indirect requests goes some way to un­ dermine the analysis of their complex logical form along the lines proposed by Leech [1983: 110, 169-171, cf. also Brown and Lev­ inson 1987: 6] — an analysis that works well for English. Accord­ ing to Leech a negative question is 'loaded' in the sense that, re­ garded purely as information-elicitation, it is logically more com­ plex than necessary: instead of questioning the truth of X, it ques­ tions the truth of the negation of X. The implicature is thus created that the speaker's original assumption X has been cancelled by the new assumption that the addressee denies X. If we apply this rea­ soning to (2) (Can'tyou help me?), the original assumption that the addressee would be able to help the hearer has been cancelled by the new assumption that the addressee denies this. In short, "Can't you help me?" can be paraphrased as "Is it true that, contrary to my expectations, you won't be able to help me?" Since reference to ability is only conventional, one could further paraphrase the latter as "Is it really true that, contrary to my natural expectations, you refuse to help me?"3. The same paraphrase also applies to ( 1 ) (Won't/Wouldn't you help me?) (where "will" can be vari­ ously interpreted as an auxiliary [see., e.g., Wierzbicka 1991] or an expression of willingness [see, e.g., Trosborg 1995], an ambiguity that has been recognized by Searle himself [1975/1998: 634]). The conclusion is then drawn that, by attributing impolite intentions to the addressee, negative questions are inherently impatient and im­ polite. The present analysis builds on Leech 1983: 101, 110, 169-171. However, Leech deals with offers instead of requests. 268 К. Vogelberg In the scope of this article, only preliminary considerations can be offered as to why the logical analysis in the vein of Leech, which, moreover, is claimed to be universal, does not seem to tally with data from Russian and Estonian. The starkest case is obvi­ ously (3), i.e. the Russian combination of negation with the future tense, with the literal translation "Are you not going to help me?", where the Leechian analysis yields "Is it true that, contrary to my expectations, you are not going to help me?". In our corpus, (3) and (4) were relatively rare (3 and 8 cases all in all, respectively) though according to the Uppsala Corpus of Contemporary Russian and various other corpuses, questions in negative future are the most frequently used directive questions in Russian [Betch 2000, 2002]4. True, it can be claimed that negation has become conven­ tionalised here, but conventionalised forms typically have rational, i.e. non-arbitrary, origins. Thus, the Russian forms (3) and (4), but also the Estonian forms (5) and (6) challenge the universality of Leech's analysis. Let us look at the problem in the light of Brown and Levinson's discussion of You dont want to pass the salt: while, on the one hand, it falls under their general negative politeness strategy "Be pessimistic about the success of the face-threatening act" (in this case, the request), on the other hand it is impolite as it attributes impolite desires to the hearer [Brown and Levinson 1987: 11]. Ex­ tending the analysis, one could say that the same applies to You are not going to help me. Yet English does have pessimistic utterances that count as polite, e.g. I don't suppose there is any hope of you helping me, is there? [cf. Brown and Levinson 1987: 174]. In this connection, it is worth pointing out that the Estonian particle "ega", with its etymology of "ei + ka" ("no(t) + also"), when it introduces a negative question as in (5) and (6), has a function close to "I don't suppose In this case, of course, what is negated is the expectation of the speaker, with the negation mitigated by the tag question. An appropriate paraphrase would be "I do not ex­ 4 This difference is probably the result ot the method effect described above: in questionnaires respondents tend to overuse more polite strategies, in our case negative questions combined with conditionals, see below. Politeness strategies: contrastive analysis 269 pect/assume that you are going to help me, though I hope I might be wrong". However, this does not alter the fact that "impolite de­ sires" or at least "impolite intentions" are attributed to the hearer. The clue seems to lie in the fact that the expectation is negated, i.e. the original assumption is not presented as natural, which, in its turn, indicates that a refusal is actually not considered impolite. English has, in fact, a full repertoire of more extended versions of expressing the attitude that a refusal would be regarded as natu­ ral (e.g., I know it is (almost) too much to ask but..., It is perfectly all right if you can't/won't do this, etc.). Also, English uses pessimistic hedges, as in Perhaps you'd care to help me?, in the case of which a refusal is seen as at least likely, and again not impolite. Another language studied by Brown and Levinson, Tzel- tal, is more straightforward in "assuming an unhelpful or unco­ operative response" with polite expressions whose literal trans­ lation into English runs as, e.g.: You wouldn't sell me any chilis [Brown and Levinson 1987: 175]. Thus, the intention to refuse attributed to the hearer is not an "inherently impolite" intention. Rather, its politeness value is con­ structed and given symbolic expression to by the speaker. It seems that cases where negative questions express an original expectation cancelled by a new one, as in (1) (Won't you/Are you not going to help me?), transparently paraphrasable as "Is it true that, contrary to my expectations, you are not going to help me?" do constitute symbolic expressions of that fact that a refusal is constructed as impolite. This would account for the impoliteness of (1), (2) as well as that of (7). On the other hand, cases with explicit markers of negation of expectation such as (5) and (6) ("ega", "I don't sup­ pose") emphasize that refusal, far from being considered impolite, is in fact construed as the more natural option. As regards the Rus­ sian combination of the negative with the future tense as in (3) and (4), where explicit markers of negation of expectation are missing, their function seems to be carried by the conventionalized status of the forms. In other words, though ostensibly translation equivalents of (1) and (2), respectively, they cannot be subjected to the Leechian analysis of the latter but should rather be regarded as contracted versions of (5) and (6). Thus, the Leechian analysis of 270 К. Vogelberg negative questions as directives is indeed not universal but appli­ cable only to languages where their use as directives has not been conventionalized. This, however, does not invalidate the Leechian approach in general. In their introduction to the second edition of their work, Brown and Levinson themselves [1987: 6-7] admit that their su- perstrategies under-describe linguistic details and that Leechian analysis — essentially based on generalized conversational impli- catures — should "take us half-way". On the basis of such an analysis, it could further be claimed that cases such as (3), (4), (5) and (6) leave the hearer more of an 'out' than prototypical indirect requests in that they do not just question felicity conditions of the request but in fact almost assume that the conditions do not obtain. The effect is similar to that of the condi­ tional which, likewise, expresses pessimism about the presence of felicity conditions and thereby functions as a negative politeness strategy [cf., e.g., Brown and Levinson 1987: 173]. Accordingly, it comes as no surprise that in both Russian and Estonian the nega­ tive question is often combined with the conditional. In particu­ lar, (5) moves from being marginally polite to polite as soon as the conditional is added (8) Ega sa ei (aitaks mind)? ("I don't suppose you would (help me)?") and (7) turns from impolite to polite (9) Kas sa ei (aitaks mind)/ei saaks (mind aidata)? ("Wouldn't you/Couldn't you (help me)?"). An important conclusion from the analysis is that politeness strate­ gies subsumed under one and the same superstrategy may actually realize considerably different degrees of politeness. In particular, there is every reason to believe that the Russian combination of negative questions with the conditional (the most frequent conven­ tionally indirect forms in our corpus) ( 1 0 ) T y n e ( p o m o g b y m n e ) / T y n e m o g b y ( m n e p o m o c h ' ) / N e m o g l i t y (mne pomoch')? ("Wouldn't you/couldn't you (help me)?") actually convey a far higher degree of politeness than the proto­ typical English ( 1 1 ) C a n / c o u l d y o u ( h e l p m e ) ? Politeness strategies: contrastive analysis 271 In conclusion, it could be said that calculation of the degree of po­ liteness (W) and, respectively, estimation and cross-cultural/cross- situational comparison of the values of P, D and R turns out to in­ volve considerably more than a mere tally of the "same" polite­ ness (super)strategies. In particular, sweeping generalizations about prototypical cultural values of P, D and R (e.g. English as a "high-D" linguaculture versus "low-D" Slavic linguacultures) do not seem to be warranted. A more fine-honed methodology will accordingly be elaborated for the analysis of our corpus. REFERENCES Betch, M. 2000. — Questions as indirect requests in Russian and Czech. Paper presented at the Second International Conference in Contrastive Semantics and Pragmatics, Cambridge, 11-13 September 2000. Betch, M. 2002. — Questions as indirect requests in Russian and Czech. K. M. Jaszolt, K.Turner (eds). Meaning Through Languuge Contrast. Amsterdam: John Benjamins Publishers. Blum-Kulka, S., House, J., Kasper, G. (eds). — Cross-Cultural Pragmat­ ics: Requests and Apologies. Norwood, New Jersey: Ablex Publishing Corporation. Blum-Kulka, S. 1989 — Playing it safe: The role of conventionality in indirectness. In: Blum-Kulka, S., House, J., Kasper, G. (eds). — Cross- Cultural Pragmatics: Requests and Apologies. Norwood, New Jersey: Ablex Publishing Corporation, 37-71. Brown, P., Levinson, S. 1978/1987 — Politeness: Some Universals in Language Usage. Cambridge: Cambridge University Press. Helen, G. 2001 —A Critique of Politeness Theories. Manchester: St. Jerome Publishers. Faerch, С., Kasper, G. — Internal and external modification in interlan­ guage request realization. In: Blum-Kulka, S., House, J., Kasper, G. (eds.) Cross-Cultural Pragmatics: Requests and Apologies. Norwood, New Jersey: Ablex Publishing Corporation, 1989, 221-248. Fraser, В. 1985 — On the universality of speech act strategies. In: S. George(ed.). From Linguistic to Social Context. Bologna: CLUEB, 43-49. Konovalov, V. 2001 — Politeness in Requests: A Cross-Cultural Study of English and Estonian. Unpublished Master's Thesis. University of Tartu. 272 К. Vogelberg Leech, G. 1983 — Principles of Pragmatics. London, New York: Long­ man. Rintell, E. M., Mitchell, C. J. 1989 — Studying requests and apologies: An inquiry into method. In: Blum-Kulka, S., House, J., Kasper, G. (eds.) Cross-Cultural Pragmatics: Requests and Apologies. Norwood, New Jersey: Ablex Publishing Corporation, 1989, 221-248. Searle, J. 1975/1998 — Indirect speech acts. In: Kasher, A. (ed.) Prag­ matics: Critical Concepts. London and New York: Routledge, vol. 6, 617-639. Searle, John 1975 — A taxonomy of illocutionary acts. Reprinted in J. R. Searle 1979 - Expression and Meaning: Studies in the Theory of Speech Acts. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 1-29. Trosborg, A. 1995 — Interlanguage Pragmatics: Requests, Complaints and Apologies. Berlin, New York: Mouton de Gruyter. Vogelberg, К. 2002a — Politeness debate continued — notes on some key controversial issues in Brown and Levinson's theory. Catcher of the Meaning. Publications of the Department of General Linguistics 3. Tartu: Tartu University Press, 340-355. Vogelberg, К. 2002b — Keelelise viisakuse mudelite mõnedest vaielda­ vatest aspektidest eesti, vene ja inglise keele võrdlevate uuringute val­ guses. Publications of the Department of General Linguistics 4. Tartu: Tartu University Press, 297-312. Wierzbicka, A. 1991 — Cross-Cultural Pragmatics: The Semantics of Human Interaction. Berlin, New York: Mouton de Gruyter. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ВЫРАЖЕНИЕ ПРИЧИННО-СЛЕДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ В БЕССОЮЗНЫХ СЛОЖНЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЯХ СОВРЕМЕННОГО РУССКОГО ЯЗЫКА Э.-О. ХААГ В современной синтаксической науке существуют два подхода к определению статуса бессоюзного сложного предложе­ ния (далее — БСП). В рамках одного из них в «Русской грам­ матике» БСП выводится из парадигмы сложного предложения со сложносочиненным (ССП) и сложноподчиненным (СПИ) предложениями, т.е. не рассматривается как сложное предло­ жение. И. Н. Кручинина отрицает наличие грамматической формы у БСП на том основании, что в них нет грамматическо­ го (синтаксического) средства для выражения смысловых от­ ношений между частями, равного по значимости союзам в сложносочиненном и сложноподчиненном предложениях. (Ис­ ключение составляют предложения с условным значением, в которых грамматическим средством выступают формы на­ клонений). Указанные конструкции предлагается именовать бессоюзными соединениями (сочетаниями) предложений, сбли­ жая тем самым их с единицей более высокого уровня — с текстом [РГ 1980: 634-636]. Однако необходимо учитывать, что исторически бессоюзие предшествовало подчинению и сочинению [Карцевский 2000: 72] и что бессоюзные конст­ рукции обладают признаками полипредикативности и интона­ ционной цельнооформленности, поэтому более обоснованна традиционная точка зрения, выделяющая бессоюзие как осо­ бую синтаксическую связь. 35 Э.-О. Хааг 274 Традиционный подход, сложившийся в лингвистике на ос­ новании трудов А. М. Пешковского [Пешковскии 1956], Н. С. Поспелова [Поспелов 1950], В. А. Белошапковой [Бело- шапкова 1977], наиболее полно представлен в раоотах Е. Н. Ширяева [Ширяев 1986]. Исследователи едины во мне­ нии, что синтаксическая форма БСП характеризуется особым средством выражения смысловых отношений между предика­ тивными конструкциями — определенным интонационным типом. Как известно, для бессоюзного сложного предложения характерна интонационная незавершенность первой части конструкции. Эту антикаденцию непоследней предикативной конструкции в БСП Е. Н. Ширяев предлагает считать синтак­ сическим средством, на основании которого и выделяются БСП [Ширяев 1986: 43]. Нерешенным в современной русистике остается и вопрос о принципах классификации БСП. Существующие классифи­ кации в целом опираются на намеченную С. И. Карцевским структурную классификацию [Карцевский 2000]. Н. С. Поспеловым была выдвинута лексико-семантическая классификация, по которой БСП делятся на бессоюзные пред­ ложения однородного (незамкнутый ряд равнозначных пред­ ложений) и неоднородного (части предложения взаимозави­ симы) состава [Поспелов 1950: 344-347]. Эта классификация не лишена противоречий. Напр., результативное Сыр выпал — с ним была плутовка такова (И. Крылов) и следственное предложения Рана у меня зажила: я здоров (А. С. Пушкин) попадают в разные группы [там же: 347-350]. Е. Н. Ширяев классифицирует БСП в соответствии с теми типами, которые выявляются в разных языковых сферах: в разговорной речи, языке художественной литературы, науч­ ном, деловом и публицистическом стилях [Ширяев 1986]. Продолжая традицию выделения теоретического и эмпириче­ ского типов мышления, Е. Н. Ширяев проводит разграничение причинных отношений на те, которые устанавливаются между явлениями и событиями объективной действительности и те, которые объясняют действия, состояния человека [там же: 184], т.е. на объективные и субъективные. Следует, однако, Причинно-следственные отношения в бессоюзных.. 275 уточнить, что разграничивать необходимо понятие онтологиче­ ской причины, т.е. логико-философское толкование причинно- следственных связей, и языковое значение, понятие причины, устанавливаемой говорящим (подробнее см. [Хааг 2001-а]), потому что связь между объективными явлениями и события­ ми действительности в языке устанавливает все же человек, т.е. она всегда субъективна. В целом исследователи, выделяя различные функциональ­ ные группы БСП, единодушны в констатации полисемантич- ности, недифференцированности отношений между предика­ тивными единицами БСП, которые «могут быть восприняты и как временные, и как условные, и как причинно-следствен­ ные» [Золотова 1998: 360]. Однако в процессе коммуникации говорящий и слушающий способны определить смысловые отношения, устанавливаемые между частями БСП. Ситуация усложняется, если их просят сделать это вне контекста, вне акта коммуникации. (О проведенных экспериментах по опре­ делению смысловых отношений между предикативными кон­ струкциями в БСП см. [Ширяев 1986: 69-70].) Поэтому представляется возможным выявить и определить критерии, по которым определенные БСП относятся говоря­ щим к предложениям, выражающим причинно-следственные отношения. Уточним, что причинно-следственные отношения мы понимаем в широком смысле как объяснительные отноше­ ния, устанавливаемые в языке говорящим. Поэтому в общую объяснительную категорию нами включены причинные, след­ ственные и объяснительные отношения. Под объяснением по­ нимается аргументированная интерпретация зависимых связей фактуальных событий. В зависимости от коммуникативных ус­ тановок говорящего в предложении могут быть актуализирова­ ны как причина, так и следствие (подробнее см. [Хааг 2001-6]). Причинно-следственные, или объяснительные, отношения в русском языке имеют свои семантические признаки, которые отличают эти отношения от других типов обусловленности — целевых, условных, уступительных, а также от временных, изъяснительных и др. Такими признаками являются: факту- 276 Э.-О. Хааг альность, импликативный характер связей, имплицитное вы­ ражение сокращенного силлогизма (энтимемы). Думается, что типология причинно-следственных БСП мо­ жет быть представлена соотношением употребления грамма­ тических форм глаголов в этих конструкциях, поскольку и в союзных сложных причинно-следственных предложениях наблюдается определенное соотношение грамматических форм в главной и придаточной частях. С этой точки зрения к бессоюзным сложным причинно- следственным конструкциям мы относим полипредикативные единицы со следующими грамматическими формами, которые отражают временные отношения, свойственные причинно- следственным событиям. 1. Конструкции, выражаемые в прошедшем времени. 1 . 1 . Форма (предшествующего) прошедшего времени как при­ чина или форма прошедшего времени как фон для проявления последующего следствия — форма (последующего) прошед­ шего времени как следствие: Разорился парень бедный: купил девке перстень медный (В. Даль); Люди в церковь все подходили: было воскресенье; Слой облаков был очень тонок— сквозь него просвечивало солнце; Каждый день ходили купаться/ очень жаркая погода была; Я ничего не мог сообразить/ затемнение какое-то нашло (РР); У Лоры было тридцать восемь и три — она простудилась, но на похороны все-таки отправилась... (Ю. Герман); Я страшно устал/ до трех работал (до трех часов ночи) (РР); Но, получив посланье Тани, Онегин живо тронут был: Язык девических мечтаний В нем ро­ ем думы возмутил (А. С. Пушкин); Он так заразительно смеял­ ся/ это заяц у него вдруг запищал (РР); Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движе­ ния и зондирование раны на перевязочном пункте (JI. Толстой); Я ничего не помнил/ почти без памяти был с этой температу­ рой (РР). 1.2. Форма настоящего расширенного времени как причинный фон — следствие в форме прошедшего времени: С лава богу, что вы сказали про меня: я люблю, когда обо мне правду говорят' (И. Гончаров); Но суть в том, что это прошлое Причинно-следственные отношения в бессоюзных.. 277 уже отравило меня, — я ужасаюсь пустоты, в которую иду, я не могу жить без смысла и без цели (В. Вересаев); Она совер­ шенно замучилась/ не спит ее Димка по ночам (РР); Утром он чувствовал себя бодрее и мужественнее для всякой борьбы: утро приносит с собой силу, целый запас мыслей и намерений на весь день: человек упорнее налегает на труд, мужественнее несет тяжесть жизни (И. Гончаров); Многое прощали ему: сирота... 1.3. Форма прошедшего времени как причина — форма буду­ щего времени как следствие: Ветер сменился/ может потеплеет завтра-, Я не пойду купать­ ся/ простудилась немного (РР). 1.4. Форма прошедшего времени как причина — футуральный инфинитив как следствие: Он задумался/ трудно ему было решиться сразу; В хозяйствен­ ный я пошла/ полы скоро нам натирать; Ему/ по-моему/ еще в местком надо идти/ вызывали профоргов (РР); Никуда он не годится: Целоваться nepecmai (А. Твардовский). Форма инфинитива в русском языке обозначает действие, по отношению к которому проявляется интенциональная уста­ новка его субъекта или оценка. При выражении интенциональ- ной установки инфинитив может обозначать действие как футу- ральное по отношению к интенциональной установке, одновре­ менное с ней или постоянно-потенциальное [Шелякин 2001: 149]. Причинно-следственные отношения могут выражаться с участием императива, поскольку побуждение в отличие от выражения условия является факту ал ьным в понимании гово­ рящего: оно постулирует фактуа л ьное выполнение определен­ ных действий со стороны адресата. 1.5. Форма прошедшего времени как причина — императив как следствие: У меня кончились деньги — одолжи; Говори тише: я так устал от шума. 2. Конструкции, выражаемые в настоящем времени. 2.1. Форма расширенного настоящего времени как посылка — форма расширенного настоящего времени как вывод: 278 Э.-О. Хааг Люблю сивка за обычай: кряхтит, да везет (В. Даль); Он не ак­ тер, не притворяется: для этого он слишком умен и образован, и притом честен (И. Гончаров); Но вдруг становится очень шум­ но: из кабака выходят с криками, с песнями мужики в красных и синих рубашках (Ф. Достоевский); Место тут степное, ровное, кажется очень глухим: ничего не видишь, кроме неба и бесконеч­ ного кустарника (И. Бунин). 2.2. Форма настоящего времени как причина — форма буду­ щего времени или форма настоящего времени по отношению к будущему действию, профетическое настоящее (см. [Шеля- кин 2001: 104]) как следствие: Мама печет пирог: вечером дети зайдут в гости. Я собираю ве­ щи — скоро еду!; Я ему куплю сливочное (мороженое)/ он не ест других; Я зажгу свет/ темно уже совсем стало (РР); Я к вам зайти не успею: много работы. 2.3. Форма настоящего времени как следствие — прошедшее как причина или причинный фон для проявления следствия: Он дома наверно сегодня/ никуда вроде не собирался; Они в кол­ хозе все/ их послали; Я всех благодарю/ без вас бы я ничего не сделал конечно; Он хочет как-то особо отблагодарить ее/ по­ могла она ему с диссертацией все-таки очень много; Она лежит вообще сейчас/ ногу сломала (РР); Кстати, чеховская палата 6 существует и на моей памяти — я в шестнадцатом году видел буквально такую больницу в местечке Большие Гусищи (Ю. Гер­ ман); Он очень у них здоровый ребенок/ они его специально зака­ ливали; Он очень целеустремленно работает/ приучил себя к режиму (РР). В примерах может изменяться порядок расположения причин­ но-следственных частей, это зависит от актуального членения, а семантическая структура остается та же. 2.4. Форма настоящего времени — футуральный инфинитив (со значением возможности/невозможности осуществления дей­ ствия): На стороне врагов законы: Ему ничем нельзя помочь (О. Ман­ дельштам); Ему эту задачку не решить/ он уравнений ведь не знает (РР). Причинно-следственные отношения в бессоюзных. 279 2.5. Форма повелительного наклонения как следствие, вы­ вод — форма настоящего времени как причина, повод: Бей: не нашего стада скотина; Тише пыли: не твои бобы­ ли (В. Даль); А меня, пожалуйста, извините — вызывают на операцию (Ю. Карелин); Я ничего не вижу: включи свет. 3. Конструкции, выражаемые в будущем времени. 3.1. Форма будущего времени как причина — форма будущего времени или форма настоящего времени по отношению к бу­ дущему действию как следствие: Хитрее теленка не будешь: языком под брюхом не доста­ нешь (В. Даль); В Горький я все же наверно на эту конференцию не сумею поехать/ я в Ленинград точно еду (РР); Я допрошу его осторожно, он и не заметит (А. Чехов). 3.2. Форма будущего времени или форма настоящего времени по отношению к будущему как причина — форма прошедшего времени как следствие: Он диссертацию защищает скоро/ я к нему и заходить пере­ стал (РР). 3.3. Форма футурального инфинитива как следствие — форма будущего времени как причина: Кроить не шить: после не распорешь; Зачем тебе идти/ он ку­ пит все; Он не придет/ плохо/ не с кем будет играть (РР). 3.4. Форма будущего времени как следствие — футуральный инфинитив как причина: Я зайду в магазин: хлеба надо купить. 3.5. Форма императива, выражающая причину — форма буду­ щего времени как представляемое следствие: Ешь, что подороже: завтра не дадут (J1. Леонов); Шевелись, работай — ночь будет короче (то есть хорошо уснешь); Крой да песни пой: шить станешь— наплачешься; Пиши долг на забор: забор упадет, и долг пропадет; Не торопись: смелешь, так в ту пору и уедешь; Не пей, кума, дарового вина: придет дороже куп­ ленного (надо отпотчевать); Не тряси яблока, покуда зелено: созреет, само упадет (В. Даль). 280 Э.-О. Хааг 3.6. Форма будущего времени как причина — форма импера­ тива как следствие: Приходите завтра: натоплю баню; Завтра мы будем дома: за­ ходите в гости. 3.7. Форма императива, выражающая следствие — футуралъ- ный инфинитив как причина: Не плюй в колодец: пригодится воды напиться. Анализируемые конструкции позволяют сделать вывод, что наиболее частотными временными соотношениями являются следующие: прошедшее — настоящее, настоящее — будущее, что объясняется объективным предшествованием причины следствию во времени; частотными являются также: предше­ ствующее прошедшее — последующее прошедшее, настоящее как посылка — настоящее как вывод, при этом характер соот­ ношения сохраняется. Такие соотношения форм времени могут быть выражены и при других типах обусловленности — условных, уступитель­ ных, но их нельзя считать причинно-следственными отноше­ ниями в связи с отсутствием выражения в них фактуальности действий. ЛИТЕРАТУРА Белошапкова В. А. 1977 — Современный русский язык. Синтаксис. М. Карцевский С. И. 2000 — Бессоюзие и подчинение в русском языке. Из лингвистического наследия. М. 71-85. Золотова Г. А., Онипенко Н. К., Сидорова М. Ю. 1998 — Коммуни­ кативная грамматика русского языка. М. Пешковский А. М. 1956 — Русский синтаксис в научном освегцении. М. Поспелов Н. С. 1950 — О грамматической природе и принципах классификации бессоюзных сложных предложений. Вопросы синтаксиса современного русского языка. М. 338-354. РГ-80 — Русская грамматика. Т. И. М. Хааг 2001-а — О лингвистической интерпретации причинно-следст- венных отношений. Русский язык: система и ее функционирова­ ние. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Но­ вая серия. V. Тарту. 106-109. Причинно-следственные отношения в бессоюзных. 281 Хааг 2001-6 — К типологии выражения причинно-следственных от­ ношений в современном русском языке. Теоретические проблемы функциональной грамматики. Материалы Всероссийской науч­ ной конференции. СПб. 129-133. Шелякин М. А. 2001 — Функциональная грамматика русского языка. М. Ширяев Е. Н. 1986 — Бессоюзное сложное предложение в современ­ ном русском языке. М. ИСТОЧНИКИ Даль В. 1984 — Пословицы русского народа. Т. 2. М. Иванчикова Е. А. 1956 — Соотносительное употребление форм бу­ дущего времени глагола в составе частей бессоюзного сложного предложения. Исследования по синтаксису русского литератур­ ного языка. М. 78-130. РР — Русская разговорная речь: Тексты. М. 1978. 36 Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика Новая серия. VIII. Тарту, 2003 БУКВАЛЬНО ДВА СЛОВА О СЛОВЕ БУКВАЛЬНО В. С. ХРАКОВСКИЙ Настоящие заметки посвящены слову (или, может быть, точ­ нее вокабуле) буквально, которое активно употребляется в различных текстах, выступая в предложении в функции об­ стоятельства или входя в качестве компонента в группу ска­ зуемого, обстоятельства, подлежащего, дополнения и опреде­ ления. В толковых словарях современного русского языка это слово характеризуется как наречие, у которого есть два значе­ ния. В одном значении слово буквально входит в синонимиче­ ский ряд: БУКВАЛЬНО, ДОСЛОВНО, ФОРМАЛЬНО ТОЧ­ НО, а в другом значении оно входит в синонимический ряд: БУКВАЛЬНО, В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ СЛОВА, ДЕЙСТВИ­ ТЕЛЬНО, НА САМОМ ДЕЛЕ. Однако в лингвистической ли­ тературе предлагается иная, на наш взгляд, более точная трак­ товка, в соответствии с которой следует различать два отдель­ ных слова, входящих в одну вокабулу [Яковлева 1994]. Одно слово — это наречие, занимающее в предложении самостоя­ тельную синтаксическую позицию обстоятельства, а другое слово, отпочковавшееся в результате языковой эволюции от первого, является метаязыковым оператором, который не за­ нимает самостоятельной синтаксической позиции и вводит «представление о ситуации (или объекте), имеющей много общих свойств с той, чье имя используется, но не обладающей ее главным, родовым свойством и поэтому не относящейся к классу данных ситуаций» ([Гловинская 2001: 34]; ср. [Апре­ сян 1995: 506-507]). Исходным для наречия буквально, очевидно, является такое его употребление, в котором оно характеризует некоторый устный или письменный текст, в том числе и переводной, как Буквально два слова о слове буквально 283 процитированный или переданный формально абсолютно точ­ но, т.е. буква в букву. Именно так это наречие употребляется прежде всего в предложениях с глаголами устной и письмен­ ной речи, стандартно предваряя цитированный текст: ( 1 ) Т а м А н д р е й н а п и с а л буквально: «Как трудно здесь, в краю привольных лесов и зеленых лугов, думать, что где-то в ми­ ре прогремел выстрел и пролилась кровь на белый мундир случайной жертвы» (К. Булычев). (2) И тут же мысли, несшиеся в голове, подобно падающему с неба аэроплану, буквально закричали: «Можно убе­ жать!» (К. Булычев). ( 3 ) В г о л о в е з в у ч а л о буквально следующее: «Весной жизнь не может не приносить радость» (Р. Шорин). (4) Передавая мне данную работу, автор произнес буквально следующее: «Это лучшее из того, что я пока создал» (А. Бар- рико). Точно так же это наречие употребляется в предложениях, где некоторому тексту ставится в соответствие его формально точный переводной эквивалент: (5) «Парамгуру» означает буквально «верховный гуру», указы­ вая на линию или последовательность учителей (Ш. Иога- нада). (6) Алфавит называется «девангари» — буквально обитель бо­ гов (Ш. Йоганада). (7) Кляйнер мэнч — буквально: (Маленький человек) название романа М. С. Менделе (О. Постнов). Аналогичным образом это наречие употребляется в предложе­ ниях с глаголами, обозначающими произнесение, восприятие, понимание речи, текста, где зачастую специально подчеркива­ ется необходимость разграничивать формальное, буквальное восприятие речи и неформальное, небуквальное, т.е. содержа­ тельное восприятие, которое может отличаться от формально­ го, буквального. Иначе говоря, формальный облик текста и его смысл — не тождественные сущности, и носители языка их хорошо различают: 284 В. С. Храковский (8) Я не помню, как это сказано буквально, но смысл такой: нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать ее до последнего дыхания (Г. Газданов). (9) На вечере Дана мне так мягко-мягко, вежливо-вежлив о го­ ворит: у вас, Наум, там момент неточный, вы перевели «эц юхасин» буквально как «дерево Юхасина», мне кажется, что тут имеется в виду «генеалогическое древо», попросту родословная (Н. Вайман). ( 1 0 ) И т о г д а я п о д у м а л : а ч т о е с л и с т а р о е в ы р а ж е н и е — и д е и носятся в воздухе — надо понимать не в переносном смыс­ ле, а буквально (М. Анчаров). ( 1 1 ) Н е о ж и д а л , ч т о в ы т а к буквально воспримете мои слова о терапевтическом значении оргазма, — пробубнил Эл- соп (Ю. Поляков). ( 1 2 ) Н о , к а ж е т с я , м ы с л и ш к о м буквально этот лозунг понима­ ем? (И. Ратушинская). Заметим, что наречие буквально обычно находится в фокусе внимания говорящего и занимает позицию ремы. Обратим также внимание на то, что формально абсолютно точное вос­ приятие текста в принципе может искажать его смысл и это искажение фиксируется с помощью операторов типа так, слишком, совсем, почти, выступающих в препозиции к наре­ чию буквально, см. ( 11 )-( 12). Обобщая сказанное, можно ут­ верждать, что сфера употребления наречия буквально не слишком широка и, в основном, ограничивается предложе­ ниями с глаголами, обозначающими произнесение, написание, восприятие и понимание речи. Иначе ведет себя метаязыковой оператор буквально. У это­ го слова очень широкая сфера употребления. Не занимая са­ мостоятельной синтаксической позиции, данный оператор может входить в группу практически любого члена предложе­ ния, выступая, как правило, в препозиции перед словом или словами, к которым он относится. Прежде всего рассмотрим те случаи, когда метаязыковой оператор буквально употребляется в предложении, выступая в роли компонента группы сказуемого и занимая позицию перед глаголом, к которому он относится. Не претендуя на точность высказываемых ниже соображений, мы полагаем, что при Буквально два слова о слове буквально 285 данном употреблении у оператора буквально интерпретирую­ щая и/или экспрессивная функция, однако он не является по­ казателем гиперболы, как это иногда считают [Крысин 1988, Шмелева 1986]. Только экспрессивная функция, по-видимому, присуща этому оператору, когда он сочетается с глаголами, которые сами по себе уже являются в какой-то степени экс­ прессивными: ( 1 3 ) С о н н у ю Н ю р к у , в у ж а с е з а к р ы в а в ш у ю р у к а м и з е л е н ы е б и г у ­ ди, она буквально вытолкнула из комнаты (Ю. Поляков). ( 1 4 ) У н а с б ы л о м н о г о л ю б и м ц е в - ж и в о т н ы х , в ч и с л е и х — о л е н е ­ нок, которого дети буквально обожали (В. Чернобров). (15) В это время мы вышли на самый верх, где ветер буквально сбивал с ног (А. Сидерский). По нашему мнению, нет достаточных оснований считать, что в подобных примерах метаязыковой оператор вводит «пред­ ставление о ситуации, имеющей много общих свойств с той, чье имя используется, но не обладающей ее главным, родовым свойством и поэтому не относящейся к классу данных ситуа­ ций» [Гловинская 2001: 34]. Мы полагаем, что в приведенных примерах речь идет только об одной ситуации и именно о той, чье имя используется в предложении, хотя и допускаем, что в подобных примерах оператор может выполнять и интерпре­ тирующую функцию. Таким образом, в примерах этого типа метаязыковой оператор по своей роли в предложении не очень далеко отстоит от наречия, от которого он произошел, и не всегда служит «показателем смещения, легкого искажения действительного положения дел» [Яковлева 1994: 263]. Воз­ можно, примеры такого рода знаменуют собой первый этап языковой эволюции, в ходе которой от наречия отпочковался метаязыковой оператор. Иначе обстоит дело в примерах, где метаязыковой оператор выполняет и экспрессивную, и интерпретирующую функцию и где глаголы вовсе не обязательно являются экспрессивными: ( 1 6 ) М е с к а л и н , н а п р и м е р , н а с т о л ь к о и з м е н я е т в и б р а ц и и ч е л о ­ века, что он буквально катапультируется из своего физи­ ческого тела и попадает в астрап (Лобсанг). В. С. Храковский 286 (17) Едва мы вышли из машины, как тарелки буквально растая­ ли на моих глазах столь же таинственно, как и появи­ лись (Д. Мензел). ( 1 8 ) Я ч е т к о в и д е л , к а к ш а й б а н е л е т е л а , а буквально ползла по воздуху (В. Чернобров). ( 19 ) Едва связист пополз по ровной как стол площади, асфальт вокруг буквально вскипел от сотен пуль, сплошные фонтан­ чики и брызги превратились в туман, окутавший челове­ ка (В. Чернобров). В примерах этого типа говорящий действительно имеет в виду ситуацию, которая соизмерима с называемой глаголом, но фактически не является таковой. В самом деле нормально че­ ловек не может катапультироваться из своего тела, см. (16), тарелки не тают, см. (17), шайба не ползет по воздуху, см. (18), асфальт не вскипает, см. (19), но ситуации, которые реально происходят, не имея собственного имени, по многим внешним признакам соизмеримы с названными ситуациями, но не обла­ дают их главным родовым свойством. Такие примеры, очевид­ но, появляются на втором этапе становления метаязыкового оператора, когда происходит расширение его функций, т.е. к экспрессивной функции присоединяется и интерпретирующая. Метаязыковой оператор буквально довольно широко упот­ ребляется в предложении в качестве компонента различных обстоятельств, и прежде всего обстоятельства времени, обо­ значающего интервал, до которого, см. (20), после которого, см. (21 )—(22), или во время которого, см. (23)—(25), осуществ­ ляется некоторая ситуация: (20) Много лет спустя, когда в очередной раз нахлынуло «А помнишь?..», она созналась, что делала это по совету матери, постоянно говорившей про то, как от ее подруги очень завидный жених утек, натешившись, буквально за несколько дней до свадьбы (Ю. Поляков). ( 2 1 ) О к е а н и и о т е ц п я т ь л е т н а з а д з а в е р б о в а л с я н а С е в е р — п о д ­ заработать, и его буквально через месяц зарезал в драке расконвоированный зэк (Ю. Поляков). (22) Он сделал еле заметный жест, охранник что-то крикнул в портативную рацию — и буквально через мгновенье из переулка выскочили «мерседес» и джип (Ю. Поляков). Буквально два слова о слове буквально 287 (23) Допустим, на секунду буквально допустим, что он мог слу­ чайно пропустить удар неотесанного, но сильного челове­ ка (Ю. Поляков). (24) И вдруг, буквально за несколько месяцев все измени­ лось (Ю. Поляков). (25) Но для этого, твердил он, нужно буквально за несколько лет создать класс собственников (Ю. Поляков). При таком употреблении метаязыкового оператора буквально его роль сводится к тому, чтобы с определенной долей экс­ прессии фиксировать различия между названным интервалом времени и тем интервалом, который говорящий фактически имеет в виду. Реально говорящий имеет в виду, с его точки зрения, прагматически малый и приблизительный период вре­ мени (мгновенья, секунды, минуты, дни, годы), который соиз­ мерим с названным. Расхождение между названным периодом времени и реальным смыслом сказанного особенно заметно, когда назван предельно малый период времени, скажем, мгно­ венье, секунда, минута, см. (22)-(23). Реально в этих примерах речь идет действительно о небольшом и неопределенном пе­ риоде времени, соизмеримом с названным, но фактически пре­ вышающим его. В связи с изложенным правомерно задать во­ прос. Почему, скажем, абсолютно корректным является пред­ ложение (26) и некорректным предложение (27): (26) Студент решил все задачи буквально за один час. (27) ?Студент решил все задачи буквально за один час и одну минуту. Можно думать, что предложение (26) является корректным потому, что час является такой точной единицей времени, ко­ торая может рассматриваться в качестве своего рода эталона, а с эталоном, как известно, принято соизмерять любые другие единицы. В то же время один час и одна минута эталоном не являются, и именно по этой причине предложение (27) являет­ ся некорректным. Разумеется, оператор буквально создает представление о периоде времени, который имеет много общих свойств с пе­ риодом времени, имя которого реально используется в пред­ В. С. Храковский 288 ложении, однако не вполне ясным остается вопрос, обладает ли тот период, который говорящий имеет в виду, главным ро­ довым свойством формально названного периода или нет. От­ сутствие такого свойства рассматривается как непременный атрибут употребления метаязыкового оператора буквально, однако мы не уверены, что во всех случаях дело обстоит именно так. Сравним, в частности, примеры (28) и (29): (28) Студент решил задачу за несколько минут. (29) Студент решил задачу буквально за несколько минут. У нас нет уверенности, что период времени, называемый в (29), не обладает главным родовым свойством периода вре­ мени, называемого в (28). Во всяком случае мы затрудняемся сформулировать такое свойство, если не считать таковым точ­ ность в отличие от приблизительности, хотя считать точными такие интервалы времени как несколько минут можно только с определенной натяжкой. Метаязыковой оператор буквально может употребляться в предложении, выступая в роли компонента других обстоя­ тельств времени, см. (30), места, см. (31)—(33), образа дейст­ вия, см. (34)-(36): (30) ...о Времени у большинства людей буквально с детства вы­ рабатываются сходные стереотипные представления, и эти представления можно назвать мифологизированным временем (В. Чернобров). ( 3 1 ) Г о р ь к о з н а т ь , ч т о п и л о т ы п о г и б л и буквально на пороге до­ ма, в одной минуте полета (В. Чернобров). (32) Ни разу не видел ни одного комара возле носа бурундука или белки, хотя последние крутились буквально рядом с нашим носом (В. Чернобров). (33) Получалось так, что база «духов» была буквально на склоне соседней горы (В. Чернобров). (34) И в этот момент Ан-12 попал в мощный грозовой фронт; яр­ кие вспышки молний окружили беззащитный самолет бук­ вально со всех сторон (В. Чернобров). (35) Колеса вращались с бешеной скоростью, но машина стояла на месте и страшно медленно, буквально по миллиметру продвигалась в сторону пропасти (В. Чернобров). Буквально два слова о слове буквально 289 (36) Много суток он провел буквально на грани или даже за гра­ нью жизни и смерти (В. Чернобров). И в этих употреблениях у метаязыкового оператора те же экс­ прессивная и интерпретирующая функции. Метаязыковой оператор буквально может также употреб­ ляться в предложении, выступая в роли компонента группы подлежащего, см. (37)—(39), дополнения, см. (40)-(42), опреде­ ления, см. (43): (37) На каждую действительно яркую комету приходятся бук­ вально сотни гораздо меньших и менее ярких комет (Д. Мен- зел). (38) Иногда воскресшие помнят не все этапы, но буквально все или почти все утверждают, что чувствовали себя превос­ ходно (В. Чернобров). (39) Смерть — это далеко не единственный повод для многочис­ ленных научных (и ненаучных) споров, но это единственный вопрос, по которому буквально каждый находит правиль­ ный ответ (В. Чернобров). (40) Поэтому трудно представить себе, чтобы фараоны при­ думали бы ДВА ЧИСЛА (!), сочетания которых (сумма, раз­ ность, произведение, возведение в степень и т.д.) дали бы буквально тысячи различных дат и сведений (В. Черно­ бров). ( 4 1 ) Н а й т и м о ж н о буквально все, для чего достаточно прице­ пить радиомаяк к тонущим каравеллам и набитым награб­ ленным золотом шхунам (В. Чернобров). (42) Когда на моих глазах шальной снаряд превратил возницу вместе с конем и повозкой буквально в пыль, для меня время полностью остановилось (В. Чернобров). (43) Столь острой, буквально раздирающей тело на куски боли он никогда не испытывал за всю свою жизнь (В. Чернобров). Если считать приведенные примеры прототипическими, то можно полагать, что метаязыковой оператор стандартно вхо­ дит в группы подлежащего, дополнения и определения, вы­ полняя, как и в группе сказуемого и обстоятельства, экспрес­ сивную и интерпретирующую функцию, обозначая, что тот предмет, множество предметов или свойство, которые гово­ рящий имеет в виду, соизмеримы, но не совпадают с реально 37 В. С. Храковский 290 названными в предложении предметом или множеством пред­ метов или свойством. Наши краткие итоговые замечания сводятся к следующему. Как уже было отмечено в литературе, в вокабулу буквально входят две самостоятельные лексические единицы. Исходной единицей является наречие БУКВАЛЬНО, которое имеет ог­ раниченную сферу применения, употребляется в предложени­ ях с глаголами, обозначающими произнесение, восприятие, понимание какого-либо устного или письменного текста и ха­ рактеризует этот текст, в том числе и переводной, как проци­ тированный или переданный формально абсолютно точно, т.е. буква в букву. Другой производной единицей, возникшей в ходе языковой эволюции, является метаязыковой оператор БУКВАЛЬНО 2, образующий синонимический ряд вместе со словами ПРОСТО 2 (спит за столом), ПРЯМО 2 {так и ах­ нул), ФОРМЕННЫМ ОБРАЗОМ. Этот оператор имеет значи­ тельно более широкую сферу применения сравнительно с ис­ ходным наречием и может употребляться в качестве компо­ нента группы практически любого члена предложения, указы­ вая на то, что ситуация или предмет, которые имеет в виду говорящий и которые, по его мнению, не имеют собственного общепризнанного имени, по многим внешним признакам сходны с реально названными в предложении, но обычно не обладают их родовым признаком. Специфической чертой ме- таязыкового оператора БУКВАЛЬНО, отличающего его от на­ речия БУКВАЛЬНО, является то, что при его употреблении речь идет только о реальных ситуациях или предметах, непо­ средственно воспринятых говорящим до времени речи, но не о ситуациях или предметах, относимых к плану будущего или к одному из возможных миров. Эта особенность оператора определяется тем, что устанавливать сходство одной ситуации с другой известной ситуацией или одного предмета с другим известным предметом говорящий может лишь тогда, когда исходная ситуация или исходный предмет уже находятся в его поле зрения. Буквально два слова о слове буквально 291 ЛИТЕРАТУРА Апресян Ю. Д. 1995 — Лексикографические портреты (на примере глагола быть). Избранные труды. М. Т. 2. Гловинская М. Я. 2001 — Размышления говорящего о выборе слова: фрагмент металексики. Юбилеен сборник посветен на 70-годиш- нината на проф. Ирина Червенкова. София. Крысин Л. П. 1988 — Гипербола в русской разговорной речи. Про­ блемы структурной лингвистики 1984. М. Шмелева Т. В. 1986 — Средства выражения модус но го смысла 'пре­ увеличение'. Системный анализ значимых единиц языка. Красно­ ярск. Яковлева Е. С. 1994 — Фрагменты русской языковой системы ми­ ра (модели пространства, времени и восприятия). М. Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 МОДЕЛИ ВИДОВЫХ ПАР С ПРЕФИКСОМ С- В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ М. Ю. ЧЕРТКОВА, П.-Ч. ЧАНГ Глагольные приставки изучаются славистами уже более ста лет, но интерес к ним не ослабевает. Традиция описания гла­ гольной префиксации формировалась в рамках двух областей славистики: аспектологии и словообразования. Исследованию видовых и других корреляций глаголов НСВ и СВ посвящено большое число работ: [Н. С. Авилова, А. В. Бондарко, В. Брой, Т. В. Булыгина, В. В. Виноградов, А. В. Исаченко, С. Кароляк, М. А. Кронгауз, Ф. Леман, Ю. С. Маслов, А. Н. Тихонов, П.-Ч. Чанг, М. Ю. Черткова, М. А. Шелякин, M. S. Filer, L. Janda, M. Vey, С. H. Van Schooneveld и др.]. Обращаясь к данной проблема­ тике, большинство специалистов, так или иначе, высказывают своё мнение и по некоторым теоретическим вопросам: по по­ воду наличия/отсутствия чистовидовых префиксальных пар, «нулевого» значения приставки в чистовидовой паре глаголов, соотношения вида и т.н. способов глагольного действия и т.п. Чистовидовыми парами в аспектологии называют обычно па­ ры с десемантизированными (плеонастическими, по Ю. С. Мас­ ло ву) префиксами типа строить —Построить, петь — Спеть в отличие от словообразовательных корреляций, которые не составляют видовых пар, типа строить —> ПЕРЕстроить. петь —• НАпеть. В действительности же к чистовидовым, или собственно видовым, парам в первую очередь следовало бы отнести суф­ фиксальные пары типа решАть — решить, устаВАть — ус­ тать, наказЫВАть — наказать. Супплетивные пары типа Модели видовых пар с префиксом с- 293 ловить — поймать, брать — взять, приходить — прийти, несмотря на свою полную формальную аграмматичность, при­ знаются всеми лингвистами как чистовидовые, и довольно необычная (гораздо более необычная, чем у префиксальных пар) «чистота» пар супплетивного типа не вызывает сомнений. Тем не менее вопрос о чистовидовом характере префиксаль­ ных пар остается дискуссионным. Почему это происходит? Приставочное глагольное словообразование в славянских языках обширно и чрезвычайно продуктивно. Перфективация была и остается базой, на которой данные языки первоначаль­ но строили и продолжают строить свое видообразование. На это указывал еще Ю. С. Маслов [Маслов 1958]. Предметом пристального внимания аспектологов остаются и так называе­ мые способы глагольного действия (Aktionsart): активно раз­ рабатываются критерии разграничения префиксальных спосо­ бов глагольного действия и префиксальных видовых пар (ср. го­ ворить — сказать, говорить — поговорить, говорить — про­ говорить что-либо, и говорить —» отговорить, говорить —» разговориться). Разброс мнений относительно сущности пер- фективации и наличия/отсутствия чистовидовых пар в видо­ образовании очень широк. Приведем некоторые точки зрения. «Отрицательными» являются, например, следующие мнения. А. В. Исаченко считал, что в отличие от имперфектива- ции — чисто грамматического процесса — перфективация яв­ ляется процессом образования нового лексического значе­ ния [Исаченко 1960]. С. И. Карцевский также рассматривал перфективацию как словообразовательный процесс и считал, что единственными видовыми парами, реально существующими в языке, являются грамматические пары (а именно суффиксальные) [Карцев­ ский 1962: 229]. Имеются, конечно, и противоположные суждения. Так, сто­ ронники чистовидовых приставочных пар Р. И. Аванесов и В. Н. Сидоров писали, что в ряде случаев глаголы СВ с при­ ставкой отличаются от соответствующих бесприставочных глаголов НСВ исключительно или главным образом своим ви­ 294 M. Ю. Черткова, П.-Ч. Чанг дом и могут образовывать видовые пары [Аванесов, Сидо­ ров 1945: 172]. П. С. Кузнецов считал, что в некоторых случаях приставки служат только для образования глаголов СВ и не вносят в глагол никакого нового лексического значения. Такие приставки он на­ звал «приставками грамматического значения» [Кузнецов 1952]. В. В. Виноградов признавал наличие чистовидовых пре­ фиксов: «Некоторые глагольные приставки превращаются в чисто видовые префиксы и служат простым грамматическим средством образования форм совершенного вида. Из словооб­ разующих приставок они становятся формообразующими префиксами» [Виноградов 1972: 422]. Сторонником существования чистовидовых приставок и пар так же является А. Н. Тихонов, который считает, что пер- фективацию нельзя рассматривать только как словообразова­ тельный процесс. По его мнению, роль чистовидового пре­ фикса сводится к выражению грамматического значения со­ вершенности [Тихонов 1964: 52; 19986: 472]. Кроме указанных точек зрения, существует третья. Так, М. Вей при анализе чешского языка указал на возможность структурного объяснения нулевого семантического эффекта от присоединения приставки в чистовидовой паре глаголов. По его мнению, значение префикса не отсутствует и не равно нулю: оно совпадает со значением глагола, поэтому и появля­ ется нулевой эффект [Vey 1952]. Для русского языка это явление наиболее отчетливо сфор­ мулировал К. Ван Схоневельд [Schooneveld 1958], показав, что та или иная глагольная приставка может фигурировать в каче­ стве чистовидовой («preverbe vide») только при глаголах опре­ деленных семантических групп, например, приставка НА- — при глаголах, обозначающих конечный местный результат. По мнению К. Вана Схоневельда, приставка является чистовидо­ вой в случае, когда конечный результат действия, обозначен­ ного глаголом, совпадает с конечным результатом действия, обозначенного приставкой. Таким образом, чистовидовая се­ мантика приставки полностью сохраняет свое словообразова­ Модели видовых пар с префиксом о 295 тельное значение, которое накладывается на значение глагола, что само по себе избыточно [Schooneveld 1958: 161]. Сходной точки зрения придерживается большинство запад­ ных русистов. Российские исследователи относятся к данному объяснению неоднозначно, что связано с отсутствием надеж­ ной проверки согласовательных возможностей глаголов и их чистовидовых приставок в парах. Проанализировав 11680 глагольных лексем в созданной нами компьютерной базе русских глаголов [Черткова 1996, Чанг 1999] на основе «Словаря русского языка» С. И. Ожего­ ва [Ожегов 1989] и ряда других словарей1, мы пришли к выво­ ду, что точка зрения, высказанная М. Веем и К. Ван Схоне- вельдом, справедлива. 1. В русском языке насчитывается 29 глагольных приста­ вок. Из них 18 были использованы языком как видообразую- щие [Черткова 1996: 123-125]. 2. В современном языке продуктивными являются лишь пять чистовидовых префиксов: ПО-, С-, ПРО-, ЗА- ОТ- [Черт­ кова 1996]. При этом прослеживается закономерность сочетаемости определенной приставки с глаголами той или иной определен­ ной семантики [Черткова, Чанг 1998]. 3. Префикс С- стоит на втором месте на шкале продуктив­ ности. Тем не менее данная приставка является недостаточно исследованной в русском видообразовании. Префиксальные пары представляют широкий спектр семан- тико-видообразовательных моделей [Черткова 1996: 113-127], объединенных в три основные семантические типа 'ПРОТ" — 'РЕЗУЛЬТ' (протяженность — результативность) типа стро­ ить — ПОстроитъ (дом), 'ПРОТ — 'МОМЕНТ' (протяжен­ ность — моментальность) типа идти — ПОйти, чувствовать — ПОчувствоватъ, и 'ПРОТ' — 'ЛИМИТ' (протяженность — лимитативность) типа работать — ПОработать. Префик­ 1 См. список сокращений в конце статьи. 296 M Ю. Черткова, П.- Ч. Чанг сальные видовые пары представлены в каждом из этих трех типов [Черткова 1994, 1996]. При помощи приставки С- (СО-) образуются видовые пары только одного семантического типа: 'ПРОТ' — 'РЕЗУЛЬТ', напр.: делать — Сделать, комплектовать — Скомплектовать. В числе пар с приставкой С- (СО-) имеются глаголы сле­ дующих семантических групп. 1) Глаголы со значением «производить что-либо», напр., де­ лать — Сделать, мастерить — Смастерить, варганить — Сварганить, шить — Сшить: Ложное-то завещание кто смастерил? (Н. Гоголь); Они из кон­ сервной банки летательный аппарат сварганить могут, но ре­ альность гонит на базар («Веч. М», 1998). 2) Глаголы той же первой группы, но со значением приготов­ ления пищи, напр., варить — Сварить, готовить — Сгото­ вить, стряпать — Состряпать, варганить — Сварганить: [Жена] сварила макароны, чтобы утром их можно было быстро разогреть (В. Токарева). 3) Глаголы со значением соединения из разных частей в одно целое, напр., брошюровать — Сброшюровать, группиро­ ваться) — Сгруппироваться), компоновать — Скомпоновать, клеить — Склеить, лепить(ся) — Слепить(ся), концентриро­ ваться) — Сконцентрироваться), фокусировать — Сфоку­ сировать: Бедствия, претерпеваемые французской армией..., здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрели­ ще (Л. Толстой); Где еще может быть сконцентрировано поло­ возрелое население? («АиФ», 1998). 4) Г лаголы со значением «делать что-либо, копируя с ориги­ нала», напр., имитировать — Сымитировать, калькировать — Скалькировать, копировать — Скопировать, фотографиро­ вать — Сфотографировать: Шоковая терапия была скопирована у соседних стран, которые в свою очередь сделали её по подсказке других («Веч. М», 1998). Модели видовых пар с префиксом с- 297 5) Группа глаголов со значением «находиться в искривленном состоянии или делать что-то или кого-то каким-либо», напр., гнуть — Согнуть, горбить(ся) — Сгорбить(ся), корежить — Скорежить, морщиться — Сморщиться, корчить(ся) — Скор­ читься): Он <прокуратор> как будто на глазах постарел, сгорбил­ ся (М. Булгаков); Серый Глаз начал с того, что сморщил нос и презрительно фыркнул в сторону первого к нему на увале рога­ ча (М. Пришвин). 6) Группа глаголов со значением «делать что-либо или посту­ пать каким-либо образом (обычно плохо)», напр., грешить — СОгрешить, глупить — Сглупить, озорничать — Созорни­ чать, умничать — Сумничать, хитрить — Схитрить: Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и налицо бедному старичку (Ф. Достоевский); великодушничать — Свеликодушничать, двурушничать — Сдву­ рушничать, малодушничать — Смалодушничать, мошенни­ чать — Смошенничать: Я молча покачал головой и смалодушничал (В. Беляев). 7) Глаголы «непосредственного эффекта» со значением ре­ чи (содержащие указание на особый образ, какое-либо чувст­ во, умысел и т.п.), напр., острить — Сострить, лукавить — Слукавить, язвить — Съязвить, агитировать — Сагитиро­ вать, каламбурить — Скаламбурить, командовать — Ско­ мандовать, лгать — СОлгать: Я слукавлю, если скажу, что нынешняя жизнь и муж не нравят­ ся («Профиль», 1998); И это «да» много значило, потому что он никогда не лгал ей, не солгал бы и на этот раз (К. Симонов). 8) Глаголы с общим значением уничтожения предмета, напр., губить — Сгубить, ломать — Сломать, комкать — Ском­ кать, гнить — Сгнить, гореть — Сгореть: Рутилов наклонился, оторвал шерстистый стебель белены, скомкал его вместе с листьями и грязно-белыми цветами (Ф. Со­ логуб); За пятнадцать лет столько родилось и столько умерло 38 298 M. Ю. Черткова, П.-Ч. Чанг своей смертью людей, столько погибло от злодейских рук, спи­ лось, отравилось, czopejw, заблудилось, утонуло... (В. Астафьев). 9) Глаголы со значением движения сверху вниз2, напр., ва­ литься) — Свалить(ся), пикировать — Спикировать: Я чуть в воду от смеха не свалился, а Степан угрюмо покрас­ нел (Евтушенко); Оператор с телекамерой спикировал прямо к ногам лже-Шуфутинского («Веч. М», 1998). 10) Глаголы со значением развивающегося состояния, напр., зреть — СОзреть, тихнуть — Стихнуть, темнеть — Стем­ неть, вечереть — Свечереть'. Когда подъезжали к усадьбе, совсем свечерело, снега и белые шапки крыш резко выделились в последнем свете от зака­ та (И. Бунин). 11) Глаголы со значением принятия пищи, напр., есть — Съесть, кушать — Скушать, жрать — СОжрать (груб.): Кто кого свалит — Фотий ли министра Голицына, Голыцин ли Фотия, или Аракчеев съест их обоих (Ю. Тынянов). 12) Глаголы со значением «не тратить, скрывать», напр., эко­ номить — Сэкономить, прятать — Спрятать, хоронить(ся) — Схоронить (ся): Кот вскочил на заднюю дугу последнего, <...> и укатил, сэконо­ мив, таким образом, гривенник (М. Булгаков). 13) Группа глаголов со значением «исполнять что-нибудь», напр., играть — Сыграть, петь — Спеть, танцевать — Стан­ цевать: Я пойду на улицу и станцую хорошенькой вальс перед публи­ кой (А. Толстой). 14) Группа глаголов со значением кражи, напр., воровать — Своровать, красть — Скрасть (прост.), лямзить — Слям- зить (груб.), тянуть — Стянуть (прост.): Взял как-то мальчишку с улицы, воспитать думал, а он скрал у меня часы — и удрал (М. Горький). Хотя, казалось бы, это пространственное (абсолютно словообразователь­ ное) значение. Модели видовых пар с префиксом с- 299 В современном языке С- является продуктивной видообра- зующей приставкой. Спор идет о том, какой из двух префик­ сов — С- или ПО более употребителен. О продуктивнос­ ти С- в современном видообразовании свидетельствуют сле­ дующие факты. 1. Префикс С- используется для образования формы СВ от многочисленных глаголов, существовавших в нем ранее как одновидовые глаголы НСВ, напр., работать — Срабо­ тать (что-либо), гримасничать — Сгримасничать, любезни­ чать — Слюбезничать, робеть — Сробеть, щучить — Сщу- чить (разг.): У меня ощущение, что Ельцин воспользовался тем, что вся по- литэлита в отпуске, и решил вернуться и сщучить местность для ведения последующих боевых действий, как говорят воен­ ные («Интерфакс-АиФ», 1998); Однако вряд ли этот крепко срежиссированный фильм покорит берлинское жюри («Ком­ мерсантъ-daily», 1996). 2. Префикс С- широко используется для образования видовых коррелятов от двувидовых глаголов. Поскольку категория ви­ да представляет собой бинарную систему, многие (особенно новые) двувидовые глаголы благодаря своим лексико-грамма- тическим особенностям развивают видовые пары и таким об­ разом «вписываются» в систему вида славянского типа. В со­ временном русском языке наблюдается общая тенденция все более широкого образования видовых пар от двувидовых гла­ голов, так как большинство двувидовых глаголов представля­ ет собой заимствованные лексемы, которые таким образом приспосабливаются к функционированию в грамматической системе русского языка. При образовании видовых пар от дву­ видовых глаголов в русском языке используется 10 приставок, среди которых приставка С- занимает второе место [Черткова, Чанг 1998], напр., акцентировать — Сакцентировать, амор­ тизировать — Самортизировать, нивелировать — Снивели­ ровать, унифицировать — Сунифицировать, цементировать — 300 M. Ю. Черткова, П.-Ч. Чанг Сцементировать; оперировать — Соперировать, катапуль­ тироваться — Скатапультироваться: Нужно где-то точнее сакцентировать эту тему — тему оди­ ноких женщин... (Н. Мордюкова); Мы все статьи наконец-то су- нифицировали (устн.); А вдруг кто-то сфальсифицировал про­ токолы? («Моск. комсомолец», 1995). 3. Особенно широко распространено образование видовых пар при помощи приставки С- в разговорной речи, напр., кокетни­ чать — Скокетничать, нервничать — Снервничать, наушни­ чать — Снаушничать, халтурить — Схалтурить, подхалим­ ничать — Сподхалимничать, вредничать — Свредничать, вет­ реничать — Светреничать [Тихонов 1958, Черткова 1998]; го­ товить — Сготовить3 (обед), терпеть — Стерпеть4 (боль, обиду), губить — Сгубить5, хоронить — Схоронить"; анализи­ ровать — Санализировать1, оперировать — Соперировать , нивелировать — Снивелировать : Завидев на противоположной стороне проспекта палатку, Клин­ ков не стерпел («Коммерсантъ-daily», 1995); Нужно суметь са­ нализировать всё это (устн.); Его придется соперировать в мае (устн.). 4. О продуктивности приставки С- в образовании видовых пар говорит также существование вариантов пар. В словарях мож­ но столкнуться с наличием следующих вариантов пар с при­ ставкой С- и другими приставками: дублировать — Продуб­ лировать (СО10) и дублировать — Сдублировать (СО), ком­ 1 Ср. готовить — приготовить. 1 Ср. терпеть — потерпеть (боль). Ср. губить — погубить. Ср. хоронить — ПОхоронить, хоронить — ЗАхоронить (в значении «закапывать в землю, помещать в гробницу (тело или прах умершего), обычно с соблюдением принятых обрядов»); хоронить — Похоро­ нить (в значении «считая отжившим, ненужным, предавать забвению»). Ср. анализировать — Проанализировать. Ср. оперировать — ПРОоперировать. Ср. нивелировать — ПРОнивелировать. См. список сокращений в конце статьи. Модели видовых пар с префиксом о 301 кать — ИСкомкать (СО) и комкать — Скомкать (СУ, MAC, СО), копить(ся) — Скопитъ(ся) (СО, MAC) и копитъ(ся) — НАкопить(ся) (MAC, СО), ломать — Сломать (СУ, MAC, СО) и ломать — ПОломать (СО), планировать — Запланиро­ вать (ORD, MAC, СО) планировать — Спланировать (MAC, СУ), репетировать — ОТрепетировать (СО), репетировать — ПРОрепетироватъ (СО) и репетировать — Срепетиро­ вать (СУ, СО), центрировать — ОТцентрировать (MAC) и центрировать — Сцентрировать (MAC). Подсчёты показывают, что из 118й вариантов префиксаль­ ных пар около 38 глаголов (32%) имеют в качестве конкури­ рующей приставку С-. Префикс С- может выступать как за­ меститель приставок НА- (Солгать и НАлгать), ИС- (Ском­ кать и ИСкомкать), ОТ- (Спрессовать и ОТпрессовать), ЗА- (Свечереть и ЗАвечереть), ОБ- (Слупить и ОБлупить), ПЕРЕ- (Спутать и ПЕРЕпутатъ), ПРО- (Сдублировать и Продублировать). Возможность сочетания глагола с разными приставками с одним и тем же результативным значением объясняется, прежде всего, не семантической природой глаго­ ла, а активизацией, универсализацией префикса С-, вытес­ няющего конкурирующие «результативные» приставки. На­ пример, глагол комкать по своему значению «мять, превра­ щать в комок» может использовать приставку ИС- в значении «приводить в негодность или причинять какой-либо ущерб»: уродовать(ся) — ИЗуродовать(ся), коверкать — ИСковер- кать, пачкать(ся) — ИСпачкать(ся), портитъ(ся) — Испор­ титься), мять — Измять, — и одновременно сочетать при­ ставку С- в значении «уничтожение предмета»: губить — Сгу­ бить, ломать — Сломать, гноить — Сгноить, гнить — Сгнить, преть — СОпреть, гореть — Сгореть, жечь — Сжечь. Вариативность свидетельствует о том, что подходящие корреляты ещё «подбираются». Поэкспериментировав, язык 1 1 Данная цифра включает лишь семантический тип пар 'ПРОТ' — 'РЕЗУЛЬТ'. Если учитывать семантический тип 'ПРОТ' — 'ЛИМИТ' и семантический тип 'ПРОТ' — 'МОМЕНТ', то цифра увеличится. 302 M Ю. Черткова, П.-Ч. Чанг в конечном счёте останавливает свой выбор на наиболее удач­ ном, с его точки зрения, глаголе СВ, который имеет самую «десемантизированную» приставку. Наш анализ показал: при сосуществовании двух или большего количества видовых приставок у одного и того же глагола приставка С- имеет наи­ больший потенциал и может вытеснять корреляты с другими приставками, напр., плутовать — Сплутовать вместо плуто­ вать — НЛплутовать, лгать — СОлгать вместо лгать — НАлгать. Возможно, это связано с меньшей семантической нагрузкой приставки С-, т.е. с ее большей «десемантизирован- ностью». В системе вариантных форм в тройках типа читать —» про­ читать —> прочитывать наблюдаются некоторые общие тен­ денции: если вариантные формы имеют различные смысловые оттенки или стилистическую дифференциацию, то они мед­ леннее «уходят» из языка. Если же между формами нет семан­ тических или стилистических различий, то исчезновение од­ ной из форм неизбежно, поскольку в грамматической системе языка дублетность избыточна. Рассмотренный материал позволил нам сделать следующие выводы. Категория вида активно использует в видообразовании перфективацию. Если первичный глагол НСВ не имеет видо­ вого коррелята, то язык обеспечивает корреляцию путем пер- фективации. Язык стремится к унификации средств видообразования. В настоящее время видообразование осуществляется путем имперфекгивации, перфективации и в редких исключениях — супплетивизма. В морфологии между имперфективацией и перфективацией нет принципиальной разницы. Для образова­ ния грамматических форм имеются разные аффиксы. Префик­ сация — продуктивный способ видообразования глаголов в со­ временном русском языке. Модели видовых пар с префиксом с- 303 Некоторые чистовидовые приставки являются формообра­ зующими. В. В. Виноградов считал, что приставки О-, ПО-, С-12 служат простыми формальными признаками СВ [Виноградов 1972: 423]. А. Н. Тихонов рассматривает приставки ПО-, С-, ЗА, О- как чистовидовые морфемы [Тихонов 1998а: 36-135]. По мнению Р. И. Аванесова и В. Н. Сидорова, наиболее граммати­ ческими являются приставки С-, ПО-, О- [Аванесов, Сидоров 1945: 172]. Как видим, приставка С- всеми исследователями признается как одна из наиболее продуктивных. Однако говорить о полной грамматикализации этих чисто­ видовых префиксов, как показывает наш анализ, пока рано. Тем не менее продуктивность приставки С- в современном видообразовании, особенно в разговорной речи, является бес­ спорным языковым фактом. СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ СО — Словарь русского языка. М., 1989, С. И. Ожегов. БАС1 — Словарь современного русского литературного языка. Л., 1950-1965. 17 т. БАС2 — Словарь современного русского литературного языка. Под ред. К. С. Горбачевича. М., 1991-1994. В 6 т. ГС — Грамматический словарь русского языка А. А. Зализняка. М., 1977. СУ — Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля. M., 1998; Толковый словарь русского языка. Под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1935-1940. MAC — Словарь русского языка. Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1981-1984. РТС — Русский толковый словарь В. В. Лопатина и Л. Е. Лопатиной. М„ 1997. РКС1 — Русско-китайский словарь. Под ред. Лу. Тайбей, 1985. РКС2 — Компактный большой русско-китайский словарь. Под ред. Пу и др. Пекин, 1989. 12 По мнению В. В. Виноградова, такая «формализация» приставки С-, пре­ вращение ее в видовой префикс возможна лишь у глаголов без ярко вы­ раженного пространственного значения (ср. локальные значения предлога с). 304 M. Ю. Черткова, П.-Ч. Чанг CT — Словарь-справочник по русскому языку. Под ред. А. Н. Тихо­ нова. М., 1995. ORD — 501 Russian Verbs. Под ред. Thomas R., Beyer Jr. New York, 1992; The Oxford Russian dictionary. Под ред. M. Wheeler и др. New York, 1995. ЛИТЕРАТУРА Аванесов Р. И., Сидоров В. Н. 1945 — Очерк грамматики русского литературного языка. М. Авилова П. С. 1976 — Вид глагола и семантика глагольного слова. М. Апресян Ю. Д. 1995 — Лексикографическая трактовка вида: нетри­ виальные случаи. Труды аспектологического семинара филологи­ ческого факультета МГУ. Под ред. М. Ю. Чертковой. T. II. М. Бондарко А. В. 1975 — Глагольный вид в русском языке как морфо­ логическая категория. Вопросы русской аспектологии. Воронеж. Виноградов В. В. 1972 — Русский язык. Грамматическое учение о слове. М. Волохина Г. А., Попова 3. Д. 1997 — Категория глагольного вида в свете семантического устройства глагольных приставок. Труды аспектологического семинара филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Под ред. М. Ю. Чертковой. Т. III. M. Исаченко А. В. 1960 — Грамматический строй русского языка в со­ поставлении со словацким. Т. 2. Морфология. Братислава. Кароляк С. 1997 — Вид глагольной семантемы и видовая деривация. Семантика и структура славянского вида. Т. 2. Краков. Карцевский С. И. 1962 — Система русского глагола. Вопросы гла­ гольного вида. М. Кронгауз М. А. 1997 — Исследование в области глагольной префик­ сации: современное положение дел и перспективы. Глагольная префиксация в русском языке. М. Кронгауз М. А. 1997 — Префиксация как аспектологическая пробле­ ма. Труды аспектологического семинара филологического фа­ культета МГУ им. M. В. Ломоносова. Под ред. М. Ю. Чертковой. Т. III. M. Кузнецов П. С. 1952 — Современный русский язык. Морфология. М. Леман Ф. 1997 — 1 рамматическая деривация у вида и типы глаголь­ ных лексем. Труды аспектологического семинара филологическо­ Модели видовых пар с префиксом с- 305 го факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Под ред. М. Ю. Черт­ ковой. Т. III. M. Маслов Ю. С. 1958 — Роль так называемой перфективации и импер- фективации в процессе возникновения славянского глагольного вида. Исследования по славянскому языкознанию. М. Тихонов А. Н. 1964 — Чистовидовые приставки в системе русского видового формообразования. ВЯ. 1. Тихонов А. Н. 1968 — Чистовидовая приставка С- в современном русском языке. Исследование по русскому и славянскому языко­ знанию. Самарканд. Тихонов А. Н. 1998 — Русский глагол. М. Тихонов А. Н. 1998 — Видовые корреляции в современном русском языке. Типология вида. Проблемы, поиски, решения. Под ред. М. Ю. Чертковой. М. Чанг П.-Ч. 1999 — Лексикографические проблемы представления видовой парности в современном русском языке: дисс. на соиска­ ние учен. степ. канд. филологическ. наук. МГУ, М. Черткова М. Ю. 1996 — Грамматическая категория вида в совре­ менном русском языке. М. Черткова М. Ю., Чанг П. Ч. 1998 — Эволюция двувидовых глаголов в современном русском языке. Russian Linguistics. Volume 22, 1, March. Черткова M. Ю. 1997 — Видовая пара в современном русском языке: к определению понятия. Семантика и структура славянского ви­ да. T. II, Краков. Шелякин М. А. 1978 — О причинах устойчивости двувидовых глаго­ лов в современном русском языке. Вопросы русской аспектоло- гии. T. IV, Тарту. Шелякин М. А. 1983 — Категория вида и способы действия русско­ го глагола. Таллинн. Flier M. S. 1975 — Remarks on Russian Verbal Prefixation. Slavic and East European Journal. Vol. 19, 2. Van Schooneveld С. H. 1958 — The so-called 'preverbe vides' and neutralization. Dutch contributions to the forth International Congress of Slavistics. The Hangue. Vey M. 1952 — Les preverbes 'vides' en tcheque moderne. Revue des etudes slaves. Janda L. A. 1985 — The Meanings of Russian Verbal Prefixes: Semantics and Grammar. The Scope of Slavic Aspect. Ed. By Flier M. S., Timberlake A. Columbus. Ohio. 39 Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 О «СВОБОДНОМ» ПОРЯДКЕ СЛОВ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ В. П. ЩАДНЕВА Введение Хотя словорасположение интересует философов, логиков, пси­ хологов и языковедов с давних времен, порядок слов в пред­ ложении относится к числу вопросов, о которых сравнительно мало пишут и в научной литературе, и в учебниках. В то же время эта проблема имеет как теоретическую, так и практиче­ скую значимость, поскольку словорасположение а) националь­ но специфично и б) непосредственно связано с закономернос­ тями текстообразования. Тем самым нарушения норм в облас­ ти порядка слов сразу обнаруживают, что данный язык — не­ родной для говорящего. Однако методически ориентированных лингвистических исследований порядка слов существует явно недостаточно. Это объясняется не только а) сложностью феномена, но и б) дискуссионностью вопроса о статусе порядка слов, а также в) необходимостью уточнения научно-понятийного аппарата, который используется при описании данной языковой сферы. В связи с этим мы сочли полезным остановиться на отдельных понятиях, которые в научной литературе получили неодно­ значное освещение. Сказанное в первую очередь относится к термину «свободный порядок слов». Следует обратить внимание на то, что определения понятий «свободный» / «несвободный» порядок слов мы нигде не най­ дем. Неудивительно поэтому, что неспециалисты восприни­ мают утверждение о свободном порядке слов в русском языке буквально: как признание того, что в области русского слово- О «свободном» порядке слов 307 расположения царит бессистемность и чуть ли не анархия. В действительности же абсолютизация указанного тезиса не­ приемлема, особенно в школьной практике. Она провоцирует серьезные логико-синтаксические ошибки в письменной речи. Миф о свободном порядке слов в русском языке активно поддерживается, прежде всего, художниками слова (особенно поэтами), а также теми филологами, для которых эталоном закрепленного словопорядка оказывается в первую очередь английский язык. Но такой подход следует признать поверх­ ностным и даже спекулятивным, поскольку присвоение слово- расположению статуса свободного или фиксированного тре­ бует исследования вопроса о том, способен ли порядок слов выполнять те или иные функции в языке, и если да, то какие. Излагая свое отношение к проблеме, мы будем опираться на тезис о полифункциональности словорасположения в русском языке (см. об этом подробнее: [Щаднева 2001: 165-169]). Отмеченная полифункциональность неизбежно отражается на состоянии понятийно-терминологического аппарата, по­ этому прежде всего следует уточнить содержание тех терми­ нов, которые используются в данной сфере научного знания. Обсуждение темы «порядок слов» затрагивает, как известно, целый блок взаимосвязанных, но различающихся понятий: а) свободный (нефиксированный) / несвободный (фиксирован­ ный) порядок слов, б) прямой / непрямой (обратный или ин­ версированный) порядок слов, в) экспрессивный (стилистиче­ ски маркированный) / неэкспрессивный (стилистически нейт­ ральный) порядок слов. Существующую терминологию пока что нельзя признать четко дифференцированной, напротив, наблюдается неоправданное синонимическое употребление та­ ких терминов, как нейтральный и прямой порядок слов, экс­ прессивный и инверсированный (непрямой) порядок слов. Между тем эти ряды, на наш взгляд, смешивать неправомерно уже в силу того, что они обладают разной значимостью: или формально-структурной, или стилистической. В данной статье мы попытаемся дать предварительный анализ приведенной выше системы бинарных оппозиций. 308 В. П. Щаднева Актуальное членение, дискурс, прямой порядок слов Трактовка порядка слов в русском языке как свободного воз­ никла в ту пору, когда господствовал формальный подход к синтаксису. С позиций традиционного синтаксиса, не выхо­ дившего за рамки предложения, точнее, считавшего предло­ жение высшей синтаксической единицей, порядок слов для русского языка — явление вторичное и как бы внешнее по от­ ношению к синтаксической структуре. Такой подход импли­ цитно проявляется и в современной как учебной, так и науч­ ной литературе, несмотря на активную разработку коммуника­ тивного (функционального) аспекта языка, ориентирующегося на связный текст. Как это ни парадоксально, но бурное разви­ тие теории актуального членения (функциональной перспек­ тивы предложения) только закрепило лингвистический миф о свободном словорасположении в русском языке. Между тем, согласно этому же учению, коммуникативная значимость сло- вопорядка проявляется в построении связного текста: реаль­ ное предложение в реальном контексте имеет достаточно оп­ ределенный порядок размещения тематических и рематиче­ ских элементов. Например, изменение словопорядка во втором предложении следующего отрывка привело бы к нарушению постулата связности: Прохожих никого не было, люди работали в поле, и женщина- странница долго сидела одна. Потом из одного двора вышла де­ вочка. Она увидела чужую женщину и приблизилась к ней. (А. Платонов, «Уля») Иными словами, порядок слов в русском языке на уровне предложения воспринимается как нежесткий, нефиксирован­ ный потому, что местонахождение ремы внутри предложения может изменяться в зависимости от специфики дискурса. Зна­ чит, с текстовых позиций словорасположение произвольным считать нельзя. Сравните текстовый потенциал порядка слов в двух предложениях с одинаковым лексическим наполнением: 1. [Поезд отправляется] тема [в пять] рема. Так что у нас в запасе еще целый час! О «свободном» порядке слов 309 2. Автобус уходит в три часа, мы на него не успеем. [Но в пять] тема [отправляется поезд] рема. Как показывают лингвистические исследования последних де­ сятилетий, привязка предложения-высказывания к коммуни­ кативно-прагматическому контексту осуществляется с помо­ щью самых разных языковых средств, нередко сопутствую­ щих изменению словорасположения: частиц, экспрессивных лексем и словоформ, вводных конструкций, разного рода обо­ соблений, однородных членов предложения, нулевого заме­ щения в неполных вариантах предложений, а также с помо­ щью интонационных средств — эмфатического ударения, пау- зирования. Однако в современном русском литературном язы­ ке важнейшим средством выражения актуального членения предложения, т.е. его деления на тему (исходный пункт сооб­ щения) и рему (сообщаемое), можно признать именно порядок слов. В современных научных публикациях, посвященных по­ рядку слов, даются не совпадающие по наименованиям и по объему перечни его функций (ср., напр., [Золотова и др. 1998: 373] и [Гак 1998: 388]), но в разных качественно и количест­ венно отличающихся друг от друга концепциях прежде всего учитывается коммуникативный аспект словорасположения. Коммуникативная функция порядка слов большинством ис­ следователей признается ведущей в силу того, что, упорядо­ чивая смысловую информацию в линейной цепи, порядок рас­ положения членов предложения привязывает предложение к конкретной речевой ситуации, в которой осуществляется коммуникативный акт. Поэтому неудивительно, что основное внимание синтаксистов в последние десятилетия сосредоточе­ но на закономерностях формирования в предложении его ком­ муникативной структуры. Последняя является свойством вы­ сказывания, т.е. предложения в дискурсе, в реальном тексте. Хотя современная лингвистика исходит из того, что пред­ ложение в принципе редко выступает в изолированной пози­ ции, то есть обособленно от конситуации, лингвистов всегда будут интересовать и базовые инвариантные синтаксические структуры, независимые от условий употребления: такие 310 В. П. Щаднева «идеальные» предложения с нейтральным порядком слов фор­ мируют своего рода системно-нейтральную синтактико-стили- стическую основу. И только на этом нейтральном фоне воз­ можна полная и объективная оценка дискурсивно обусловлен­ ных вариантов, выполняющих разные функции. Отличие словопорядка от других перечисленных выше языковых средств, привязывающих предложения-высказыва­ ния к коммуникативно-прагматическому контексту, заключа­ ется в том, что изменение расположения словоформ как бы «ломает» поверхностную линейную структуру, которую носи­ тели языка интуитивно воспринимают в качестве нейтральной, инвариантной. Иными словами, в реальных текстах в резуль­ тате изменения базового расположения слов формально-грам­ матическая и коммуникативная структуры предложения по большей части не совпадают. Нейтральным (базовым) для русского простого повествова­ тельного предложения является расположение основных чле­ нов предложения по ведущей формуле: Подлежащее + Ска­ зуемое + Дополнение, что соответствует предложенной Дж. Гринбергом краткой записи SVO (т.е. субъект + глагол + объ­ ект) [Гринберг 1970]. Такой порядок слов принято называть прямым1. На наш взгляд, прямой порядок слов точнее было бы определять как соответствие а) нейтральному инвариантному словорасположению в той или иной структурно-семантиче­ ской модели предложения и б) типичному расположению ком­ понентов сочетания слов (и знаменательных, и служебных). Соответственно, обратным порядком слов следует называть любое отступление от наиболее регулярного расположения слов относительно друг друга. Соотношение бинарных оппо­ зиций «прямой — обратный» и «нейтральный — экспрессив­ ный» предварительно можно представить в схеме: 1 Приведенная выше формула базового нейтрального порядка слов отно­ сится не ко всем моделям повествовательных предложений (см. Золотова и др. 1998), напр., Наступил декабрь; Приближается Рождество, по­ этому составление исчерпывающего списка таких моделей, которые в качестве базовых нейтральных имеют формулы с обратным порядком слов, можно считать актуальным. О «свободном» порядке слов 311 в инвариантных в инвариантных моделях с прямым нейтральный моделях с обратным порядком слов порядок слов порядком слов прямой обратный порядок порядок слов слов в речевых реали­ экспрессивный в речевых реали­ зациях моделей порядок слов зациях моделей с прямым поряд­ с обратным поряд­ ком слов ком слов Необходимо иметь в виду, что фразовое ударение в литера­ турной русской речи падает на конец фразы, т.е. позиция кон­ ца изначально является коммуникативно более значимой, чем другие позиции в предложении. Поэтому член предложения, занимающий конечную позицию, оказывается естественным образом актуализированным: Отец привез подарки детям / Отец привез детям подарки. Инверсированный порядок слов способен порождать эм­ фазу — смысловое (логическое) ударение, подчеркивающее наиболее актуальную часть содержания высказывания и яв­ ляющееся довольно эффективным средством выделения той или иной части фразы в качестве наиболее важной. При этом инверсия делает текст экспрессивным и нарушает нейтраль­ ность стиля: нейтральный стиль требует господства прямого порядка слов. Именно ему и отдается предпочтение в текстах официаль­ но-делового и научного стиля, в которых все подчинено зада­ чам наиболее точной и эффективной передачи информации. Поэтому подавляющее большинство фраз здесь включает те­ му, предшествующую реме, что в итоге обеспечивает цепную 312 В. П. Щаднева связь между предложениями. Такое распределение информа­ ции обусловлено общей логикой изложения научных и дело­ вых текстов: движением от известного к неизвестному, от по­ становки проблемы к выводу. В результате можно говорить о функционально-стилевых ограничениях порядка слов. Имен­ но на фоне этих ограничений-тенденций особую значимость и приобретает стилистическая допустимость / недопустимость т.н. обратного (инверсированного) порядка слов. Итак, признаком нейтрального, экспрессивно неокрашен­ ного стиля для простых предложений является расположение темы и ремы в соответствии с прямым порядком слов. Есть основания утверждать, что и в отдельных типах нейтральных сложных предложений тема-рематическая информация распо­ лагается в определенном порядке (правда, этот вопрос нужда­ ется в особом изучении): условие, причина обычно выступают как тема, а следствие оказывается ремой: Если ты будешь со­ блюдать диету, то похудеешь. Она соблюдала диету, поэто­ му и похудела. Функции порядка слов 1. Материалы, введенные в научный оборот исследователями актуального членения, показывают, что формирование комму­ никативно актуализированной информации осуществляется через предложения-высказывания, т.е., как уже говорилось, только в рамках реального текста того или иного функцио­ нального стиля, и тем самым неизбежно сопровождается функцией связи синтаксических структур. Поэтому в сфере порядка слов обозначенная нами коммуникативная функ­ ция (как общая) проявляется в двух частных: 1) актуализи­ рующей (выделяющей коммуникативно значимый в конкрет­ ном дискурсе компонент предложения) и одновременно 2) ак­ туа лизирующе-связующей (организующей предложения в текс­ товые фрагменты). Но повышенный интерес к коммуникативной значимости порядка слов создает одностороннее представление о русском языке, поскольку остальные функции расположения слово­ О «свободном» порядке слов 313 форм, естественно, отходят на второй план, а нередко они и вовсе не упоминаются. На этом фоне особый интерес пред­ ставляет, на наш взгляд, концепция И. И. Ковтуновой [Ковту- нова 1976; см. также написанные ею параграфы в «Русской грамматике» 1980 года]. В данной концепции учитывается тот факт, что порядок слов может становиться носителем не толь­ ко коммуникативной, но и стилистической, а также формаль­ но-грамматической информации. И хотя в указанных изданиях эти аспекты представлены менее детально, чем коммуника­ тивный, обобщение результатов разных исследований с опо­ рой на указанный подход позволяет говорить о достаточно сложной системе значимых функций словопорядка в русском языке. С точки зрения коммуникативной организации реального, а не потенциального предложения свобода словорасположе­ ния ограничена, как уже говорилось, контекстуальными (дис­ курсивными) условиями: порядок слов в конкретных предика­ тивных единицах определяется особенностями связи как сло­ воформ внутри предложения, так и предикативных единиц между собой. Ярким свидетельством этого являются примеры ошибочной организации конструкций с сочинительными (од­ нородными) отношениями. Игнорирование закономерностей построения однородного ряда (обязательный формальный и содержательный параллелизм компонентов этого ряда) прояв­ ляется и в порядке слов: постановка в рематизированную по­ зицию случайного слова приводит к сбою в коммуникации (при­ меры взяты из пособия Б. С. Мучника «Культура письменной речи» [1996]): В период раздробленности возникают диалектные различия, а в период централизации — сглаживаются (здесь и в следующем примере подчеркнуты те компоненты, которые должны занимать однотипную позицию). У Пушкина половина хореических строк начинается с ударного слога, а у Есенина — 25% . 2. Формально-грамматическая функция заключается в том, что порядок слов служит для выражения определенных семан- 40 314 В. П. Щаднева тико-грамматических отношений а) между членами предло­ жения и б) между частями речи — компонентами словосоче­ таний. Семантико-грамматические правила, формализующие син­ таксические отношения, исследователю-носителю языка по­ рой кажутся очевидными и не заслуживающими особого вни­ мания, тем более что в отношении русского языка говорить о ярко проявляющейся грамматикализации в области порядка слов, конечно же, не приходится. Но полностью отрицать ее проявление нельзя. Обычно названный аспект в теоретических работах по русскому языку специально не обсуждается, хотя детальная разработка этой проблематики была бы полезной не только для языковой теории, но и для практики преподавания русского языка. Сведения об элементах грамматикализации как бы «рассыпаны» по грамматическим исследованиям, об­ суждающим разные морфологические и синтаксические во­ просы. Хотелось бы привести некоторые свидетельства таких ограничений в сфере словорасположения, которые связаны с этим явлением. Прежде всего напомним, что в синтаксисе предложения кроме свободных (базовых) моделей выделяют и целый ряд так называемых фразеологизированных структур. С обычны­ ми фразеологическими единицами модели типа КУДА (ГДЕ) + Сущ./Мест. д а т п а д + Инф. и т.п. объединяет только общая идея стандартизированности. На самом же деле это качественно иные — коммуникативные — единицы, в которых проявляет­ ся синтаксическая грамматикализация самой модели. В усло­ виях конкретного дискурса отдельные инвариантные модели могут быть реализованы и в речевых вариантах с нулевым за­ мещением [Щаднева 2001а: 90-94]. Но при этом в большей части подобных моделей имеется представленный лексемой- частицей облигаторный компонент, не допускающий элими­ нации. Последнее отличает эти служебные лексемы от других составляющих синтаксической единицы. Однако существенно и то, что подобные предложения — в случае полной вербали­ зации всех структурных звеньев — характеризуются закреп­ ленностью позиции не только служебных слов, но и жестким О «свободном» порядке слов 315 порядком следования других обязательных словоформ, вхо­ дящих в структурную схему: Куда ей плясать! Где же мне угадать, какая у вас новость! Фиксированный порядок слов характерен и для других фразеологизированных моделей: Ра­ ботать так работать. Чем не жених! Порядок слов служит также для различения синтаксических функций прилагательных, причастий, местоимений «в слово­ сочетании — в качестве определения, в предложении — в качестве предиката» [Золотова и др. 1998: 375]: талантли­ вые стихи и Стихи — талантливые. Кроме того, расположе­ ние компонентов дифференцирует модели предложений как одинакового, так и разного структурно-семантического соста­ ва [там же: 374], ср. синтаксические единицы: Хозяйка стира­ ет и Наступила зима. Обычно обсуждается вопрос о порядке слов в предложе­ нии, однако обязательный порядок слов реализуется и в рам­ ках словосочетания. Уже на уровне словосочетания проявля­ ются существенные различия в синтаксисе разных языков, на­ пример, русского и эстонского. Хотя для обоих названных языков (в отличие от английского) в целом не характерен же­ стко фиксированный порядок основных членов предложения, свобода расположения отдельных компонентов последнего может быть ограничена грамматической и смысловой связью между словоформами [Stšadneva & Vellearu 2002]. Наиболее четко это показывают субстантивные словосочетания с атри­ бутивными отношениями (генитивные словосочетания с зави­ симым родительным падежом): в рамках таких единиц прояв­ ляются существенные различия в синтаксисе порядка слов со­ поставляемых языков. Русский и эстонский языки в названных сочетаниях отличаются направлением линейной зависимости: если в русском языке каждый новый компонент генитивного словосочетания присоединяется к стержневому слову справа, то в эстонском, по общему правилу, — слева от главного сло­ ва: позиция автора повести — jutustuse autori positsioon; анализ содержания текста — teksti sisu analüüs; содержание анализа текста — teksti analüüsi sisu. Однако при наличии согласованных распространителей подобный «зеркальный» 316 В. П. Щаднева перевод с одного языка на другой возможен уже далеко не всегда. Анализ сопоставительного материала показывает, что в русских генитивных словосочетаниях наблюдается очень жесткая цепная последовательность с препозицией согласо­ ванных словоформ (см. подробнее [там же]). Иными словами, если в русском литературном языке согласованное определе­ ние, выраженное прилагательным, местоименным прилага­ тельным или одиночным причастием, располагается перед оп­ ределяемым субстантивом, то несогласованное определение, выраженное генитивом существительного, обязано следовать непосредственно за определяемым существительным (в отли­ чие от эстонского языка), как и русское определение, пред­ ставленное присубстантивным (относительным) придаточным предложением: а) прилагательное" а) несогласованное б) местоименное существительное определение; прилагательное (субстантивное + 4 б) относительное в) причастие слово) придаточное (одиночное) предложение Хотя остальные компоненты русского предложения распола­ гаются в рамках высказывания более свободно, но и здесь имеются известные ограничения словопорядка. Например, как прагматически ориентированную можно рассматривать тен­ денцию располагать зависимое слово или вплотную к главно­ му, или как можно ближе к нему. Это способствует быстроте и однозначности понимания информации, поскольку соотносит­ ся с объемом оперативной памяти человека. 3. На функцию с условным названием «семантико-смыс- ловая» внимание обращают редко. Уточним, что речь идет не о грамматикализованной частеречной семантике, а об экстра- лингвистически обусловленной, связывающей высказывание с объективной действительностью. Выполняя эту функцию, порядок слов прежде всего отображает реальную последова­ тельность событий и объектов [Гак 1998: 388]. Например, в ответе на вопрос С чего мы сегодня начнем работу? — мы, как правило, учитываем естественный ход событий: Сначача вскопаем землю в парнике, а потом посадим огуречную расса­ О «свободном» порядке слов 317 ду. С формальной точки зрения естественный ход событий от­ ражается прежде всего в сочинительных структурах, т.е. при наличии равноправных отношений между единицами. При этом перестановка компонентов, объединяемых сочинитель­ ной связью, в письменной речи может быть просто невозмож­ на. В частности, так обстоит дело и в предыдущей иллюстра­ ции, и в предложении В автобус вошел контролер, показал пас­ сажирам рабочее удостоверение и стал проверять билеты. Кроме того, благодаря выбору соответствующего слово- расположения, может быть устранена двусмысленность, воз­ никающая а) при омоформии (*Кислород выделяет перекись водорода) и б) в том случае, когда словоформа (или слово) об­ ладает способностью соединяться — по грамматическим или семантическим причинам — не с одной, а с двумя словофор­ мами (*С егодня в продаже пальто для девочек семи фасонов). Данная функция словорасположения, как уже сказано, не грамматикализована. Она проявляет себя в случае однофор- менности членов предложения. Отмеченные смысловые раз­ личия денотативного характера выражаются порядком слов в языках любого грамматического строя. Для русского языка как флективного данное явление не очень характерно. 4. Порядок слов в русском языке традиционно используется и как стилистически маркированное средство. Обобщение язы­ ковых фактов со стилистической значимостью словорасполо­ жения позволяет условно дифференцировать различные слу­ чаи маркированности на две группы: функционально-стиле­ вые и эмоционально-экспрессивные. Во-первых, типизированный словопорядок по сути дела яв­ ляется приметой функционального стиля, его стилеобразую- щей чертой: практически тотальный прямой порядок слов в официально-деловых документах обеспечивает цепную связь между синтаксическими единицами и тем самым способствует реализации нацеленной на адресата логичности и последова­ тельности изложения. В данной сфере прямой порядок слов облегчает восприятие сложной интеллектуальной информа­ ции. Сходное явление наблюдается и в научном стиле, однако допустимость обратного порядка слов создает в научных тек­ 318 В. П. Щаднева стах уже несколько иную квантитативную характеристику словопорядка. Своей спецификой в данной сфере обладает и газетно-публицистический стиль (особенно отдельные его жанры, ориентированные на оценочность), поскольку инфор­ мативная и воздействующая функции здесь в целом уравно­ вешены. При этом экспрессивность реализуется не только че­ рез вербализованные стилистически маркированные средства, но и посредством инверсии. Что же касается разговорно- обиходного стиля, то в первую очередь именно его характери­ зует такой порядок слов, который принято именовать «сво­ бодным» и который объясняется не только спонтанностью устной обиходной речи, но и нашей речевой небрежностью. Во-вторых, о наличии у словорасположения стилистиче­ ской функции свидетельствует и употребление в филологии таких понятий, как фольклорный, а также поэтический поря­ док слов. Анализируя, в частности, словорасположение в сти­ хотворной речи, И. И. Ковтунова отмечает, что оно определя­ ется ритмической организацией речи: реализация повторяю­ щейся метрической схемы имеет своим следствием большую подвижность и своего рода узаконенную вариативность в рас­ становке слов [Ковтунова 1976: 195-235], например, в распо­ ложении дополнений, согласованных и несогласованных оп­ ределений: Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать. Это век волну колышет Человеческой тоской, И в траве гадюка дышит Мерой века золотой. (О. Мандельштам, «Век») Типичные для поэтической речи варианты размещения слов — в силу и своей обычности, и своей неизбежности — не обла­ дают, по мнению И. И. Ковтуновой [там же], тем экспрессив­ ным потенциалом, который свойствен актуализированным ва­ риантам предложений прозаической речи. Следовательно, при О «свободном» порядке слов 319 переносе свойственного поэзии словопорядка на прозаические тексты наблюдается и экспрессивная маркированность: По взгорью, что далеко простерто над рекою Потуданъ, уже вторые сутки шел ко двору, в малоизвестный уездный город, бывший красноармеец Никита Фирсов. (А. Платонов, «Река Потудань») Гем самым есть основания говорить и об эмоционально- экспрессивной функции словорасположения. Последняя свя­ зана также с эмфатическим выделением коммуникативного центра в составе рематической группы предложения-высказыва­ ния {Друга это машина, не моя. Удивительные происходят события! Новость-то какая! Прочитать это за ночь я могу, но не хочу). И наконец, стилистическая функция проявляется в имита­ ции «порядка слов прежних эпох развития языка» [Гак 1998: 388], то есть в художественной стилизации. Заключение Способность словорасположения выполнять разные взаимо­ действующие между собой функции существенно усложняет и сам порядок слов в русском языке, и его научное описание. Поэтому недифференцированность и нечеткость существую­ щей в данной области терминологии вполне объяснима. Очевидно, что мнение о свободном расположении слов поддерживается практикой устной речи, а также сопоставле­ нием с типологически иными языками. Указанный тезис бази­ руется на различиях в степени регламентированности данной сферы. Если при так называемом свободном словорасположе- нии имеется в виду нефиксированность, а точнее — подвиж­ ность порядка слов, то при так называемом несвободном сло- ворасположении — его фиксированность. Благодаря послед­ ней практически исключается необходимость использования таких грамматических средств, как флексии, обозначающие грамматические связи между компонентами предложения и передающие необходимые аспекты значения. 320 В. П. Щаднева Фиксированный порядок основных членов предложения характерен, как известно, для французского, английского и немецкого языков, на фоне которых русский действительно воспринимается как язык с нежестким расположением слово­ форм. Эта нежесткость в значительной степени объясняется преимущественно флективным характером русской граммати­ ки, что, по-видимому, и способствовало развитию полифунк­ циональности порядка слов, выработке своеобразной доста­ точно гибкой системы словорасположения со своими нормами и предпочтениями. Достаточно жесткая стандартизованность в области поряд­ ка слов свидетельствует о системно закрепленной граммати­ кализации словорасположения, которая становится крайне значимой формальной приметой языка. В то же время это не означает, что в подобных языках выбор порядка слов осуще­ ствляется абсолютно механически: В. Г. Адмони, например, поддерживал мнение о наличии значительных маневренных возможностей в области словорасположения даже у англий­ ского языка [Адмони 1964: 29]. Напомним, что в акцентологии дифференцированно рас­ с м а т р и в а ю т с я т а к и е с в о й с т в а у д а р е н и я , к а к с в о б о д а и подвижность, см., например, [Матусевич 1976: 226- 227]. Свободное ударение заключается в том, что ударными в разных словах могут быть различные слоги, благодаря чему выполняется дистинктивная функция на уровне слов: замок — замок, мука"— мука и под. Таким образом, вследствие свобо­ ды ударение способно различать денотативные смыслы. Под­ вижность — свойство ударения менять место в разных формах одного слова, в пределах парадигмы: окна"— окна, воды'— во­ ды. Подвижность позволяет ударению различать члены одной парадигмы. Как показано выше, в русском языке использование поряд­ ка слов в семантико-смысловой функции, для описания дено­ тативных ситуаций нехарактерно, не грамматикализовано и не обладает национальной спецификой. Основные функции рус­ ского словорасположения — коммуникативная, грамматиче- О «свободном» порядке слов 321 екая и стилистическая — осуществляются в рамках парадигм, соответственно актуализирующих, грамматических и стили­ стических. Поэтому, может быть, русский порядок слов лучше называть не свободным, а подвижным. Это не меняет радикальным образом существующих пред­ ставлений о порядке слов в русском языке. Но определение «подвижный» лучше соответствует функциональным характе­ ристикам русского словорасположения. Что касается других языков, следует учитывать релятивный (относительный) ха­ рактер стандартов и регламентированности в данной сфере. Поэтому и в типологическом аспекте корректнее было бы го­ ворить о преимущественно фиксированном (т.е. относительно неподвижном) и преимущественно подвижном (иными слова­ ми, относительно свободном, нефиксированном) порядке слов. ЛИТЕРАТУРА Гак В. Г. 1998 — Порядок слов. Большой энциклопедический словарь. М. Гринберг Дж. 1970 — Некоторые грамматические универсалии, пре­ имущественно касающиеся порядка значимых элементов. Новое в лингвистике. Вып. V. М. Золотова Г. А., Онипенко Н. К., Сидорова М. Ю. 1998 — Коммуни­ кативная грамматика русского языка. М. Ковтунова И. И. 1976 — Современный русский язык. Порядок слов и актуальное членение предложения. М. Матусевич М. И. 1976 — Современный русский язык. Фонетика. М. Мучник Б. С. 1996 — Культура письменной речи. М. Русская грамматика 1980 — Ч. 2. М. Щаднева В. П. 2001 — К вопросу о функциях порядка слов в рус­ ском языке. Труды по русской и славянской филологии. Лингвис­ тика. Новая серия. V. Тарту, 165-175. Щаднева В. П. 2001а — О специфике синтаксических фразеологиз­ мов с начальной частицей куда. Valoda-2001. Humanitäräs fakul- tätesXI. zinätniskie lasTjumi. Даугавпилс, 90-94. Stšadneva V., Vellearu V. 2002 — Nimisõnafraaside sõnajärjest vene ja eesti keeles. Emakeel ja teised keeled III. Tartu, 221-230. 4 1 Языковые функции: семантика, синтактика, прагматика Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. VIII. Тарту, 2003 ОБ АНАЛИТИЧНОСТИ В ЯЗЫКЕ (на материале сопоставления русского и эстонского глагола) П. ЭСЛОН Предметом обсуждения являются пары синтетический/анали­ тический глагол эстонского языка, которым в русском языке соответствуют в основном парновидовые, реже — одновидо- вые глаголы несовершенного вида (НСВ) и совсем редко — одновидовые глаголы совершенного вида (СВ), напр.: mõju­ ma/mõju avaldama — влиять/повлиять, tagastama/tagasi and­ ma — возвращать/возвратить, väitlema/vastu väitma — возра­ жать/возразить, paranema/terveks saama — выздоравливать/вы­ здороветь, lõpetama/lõpule viima — завершать/завершить, tea­ tama/teatavaks tegema — сообщать/сообщить и др. Синтети­ ческий глагол, как правило, описывает ситуацию дли­ тельности, процессности, неисчерпанности, постоянности дейст­ вия или нахождения в состоянии, а аналитический глагол ука­ зывает на фазисную ситуацию начала или завершения дейст­ вия, возникновения нового состояния или перехода в новое состояние, в новую фазу в развитии действия, на исчерпан­ ность или результативность действия. В связи с этим можно отметить, что пары синтетический/аналитический глагол яв­ ляются в эстонском языке близкими грамматическому проти­ вопоставлению видовых форм НСВ и СВ в русском языке. Материал анализа был извлечен из составляемого нами Русско-эстонского словаря сочетаемости глаголов\ Сопо- I Принципы составления словаря и отбора лексики описаны в ГЭслон 2001 176-195]. Об аналитичности в языке 323 ставление на базе русского языка исследовательски выгодно в том отношении, что в русском языке грамматическая катего­ рия вида отличается особой устойчивостью (о чем свидетель­ ствует возможность вторичной имперфективации, наличие противопоставленных по виду пар), в то время как в эстон­ ском языке отсутствует как сама грамматическая категория вида, так и видовые пары. Мы можем говорить лишь о субсти­ тутах этой категории в эстонском языке, см. [Эслон, Пих- лак 1993]. Именно поэтому сопоставление с русским языком помогает обнаружить те возможности, которыми располагает эстонский язык. При имманентном изучении многое остается вне поля зрения исследователя, и порою именно этим объяс­ няются случаи неадекватного описания языка, а также боль­ шое количество исключений из правил. В частности, на базе имманентного описания эстонского языка трудно говорить о наличии в нем семантически тождественных пар синтетиче­ ский/аналитический глагол, противопоставленных аспекту- ально. Вместе с тем, по данным Русско-эстонского словаря со­ четаемости глаголов, из 999 глаголов русского языка 41 (4%) имеет в качестве соответствия на эстонском языке аспектуа л ь- ную пару синтетический/аналитический глагол, в основном соотносящуюся с парновидовыми глаголами русского языка; семь глаголов относится к группе imperfectiva tan tu m (трево­ житься, скучать, значить, завидовать, греть, болеть', вре­ дить), а один — к perfectiva tan tu m (соскучиться). Глагольному слово- и формообразованию эстонского языка аналитизм не чужд — его строю это типологически присуще. Однако далеко не все аналитические глаголы способны соче­ таться с семантически тождественными им синтетическими и образовывать пары, члены которых противопоставляются лишь по аспектуальному компоненту значения. По способу образования аналитических глаголов в эстон­ ском языке преобладает модель inj + падежные формы суще­ ствительного (в нашем случае — 2/3 из 41 глагола), напр.: nalja tegema (партитив от nali 'шутка') — пошутить (СВ), arvesse võtma (иллатив от arve 'счет') —учесть (СВ), nõus ole­ ma (инессив от nõu 'совет') — согласиться (СВ) и др. Значи­ 324 П. Эслон тельно реже встречались сочетания инфинитива с формой падежа прилагательного (в нашем материале — 8 примеров), напр.: terveks saama (от terve 'здоровый 1) — выздороветь (СВ), vihaseks saama (от vihane 'сердитый') — рассердиться (СВ), vabaks laskma (от vaba 'свободный') — освободить (СВ) и др. Более редкими в нашей выборке оказались инфинитивные сочетания типа kuulda saama —услышать (СВ), teada andma — известить (СВ), а также сочетания инфинитива с причас­ тиями типа väsinud olema —устать (СВ), vaimustatud, kütkes­ tatud, võlutud olema — восхититься (СВ) и с аффиксальными наречиями типа tagasi andma — возвратить (СВ), vastu väit­ ma — возразить (СВ). По степени спаянности компонентов описываемые анали­ тические глаголы, парные синтетическим в аспектуальном значении, являются словосочетаниями относительно свобод­ ными, в которых инфинитив достаточно легко сочетается со словами разных лексико-семантических групп. При этом, од­ нако, в семантике аналитического глагола наблюдаются сдви­ ги, может нарушиться также их способность образовывать но­ вые аспектуальные пары синтетический/аналитический глагол. Напр., в случаях lõpetama/lõpule viima — завершать/завер­ шить и juurutama/sisse viima — вводить/ввести изменение касается семантики, но не способности образовать аспекту- альную пару, в то время как в случаях типа alla viima — отне­ сти вниз, üles viima — отнести наверх наравне со сдвигом в семантике нарушается также способность аналитического глагола образовывать пару с семантически тождественным ему синтетическим глаголом, отличающимся аспектуально. Подобные аналитические глаголы показывают, как происхо­ дит действие. Содержание их аспекту ал ьных ситуаций рас­ крывается при помощи истолкования или приведения диагнос­ тирующего контекста. Следовательно, между компонентами аналитических глаголов нет обязательной обусловленности, что свидетельствует о слабой степени их грамматикализован- ности. Компоненты словосочетания сохраняют связь со своим первичным лексическим значением, каждый из них имеет соб­ ственную словоизменительную парадигму (за исключением. Об аналитичности в языке 325 конечно, неизменяемых слов), каждый из них способен участ­ вовать в процессе образования новых слов. Так, по данным Ортологического словаря эстонского языка (Таллинн, 1999), компоненты аналитического глагола muret tundma {болеть') имеют свою полную словоизменительную парадигму: сущест­ вительное mure — согласно 8-му, а глагол tundma — согласно 63-му словоизменительному типу. Суффиксальным способом можно от существительного образовать глагол — muretsema, от которого, в свою очередь, произведено отглагольное абст­ рактное существительное — muretsemine. Аналогичное обра­ зование возможно также от глагола tundma — tundmine. В академическом изложении, см. [EKG I 1995; EKG II 1993; ЕКК 2000], анализируемые аналитические глаголы эстонского языка определяются в целом как перифрастические, представ­ ляющие собой единое смысловое и синтаксическое целое лич­ ной формы глагола с инфинитивом, формой имени или аф­ фиксальным наречием. Семантическим ядром может быть или глагол, или имя. Если ядерным компонентом является имя, то перед нами слова идиоматического характера (ср. tähele pane­ ma — заметить, korrale kutsuma — призвать к порядку, araks lööma — оробеть), если же ядерным компонентом является глагол, то может быть как группа идиоматических (ср. peale käima — настаивать, maha võtma — снимать/снять), так и группа свободных словосочетаний, которая, в свою очередь, состоит из глаголов определенной семантики и определенно­ го, возможного лишь при них набора аффиксальных наре­ чий (напр., с глаголами движения типа minema, jooksma, astu­ ma, kihutama, sõitma сочетаются аффиксальные наречия alla, eemale, juurde, kohale, ligi, pärale, tagasi). Исследователь А. Пихлак, рассматривающий перифрасти­ ческие глаголы эстонского языка в сопоставлении с русским языком, называет их «лексико-аналитическими структурами», способными выражать значения некоторых способов дейст­ вия [Pihlak 19856: 92-93], а также «аналитическими аспекту- альными конструкциями» [Pihlak 19856: 64]. А. Пихлак предлагает разделить их на две большие группы. С одной стороны, им выделяются фразальные (составные) г л а- 326 П. Эслон голы — сочетания полнозначного глагола и наречия в связан­ ном значении, в которых наречие «усложняет» глагол (типа arstis —> arstis terveks — лечил —> вылечил). С другой стороны, выделяются перифрастические глаголы — сочетания полно­ значного имени или инфинитива с глаголом в связанном зна­ чении, когда глагол выражает динамические признаки имени или инфинитива (типа põles —> läks põlema — горел —> загорел­ ся) [Pihlak 19856: 92]. Термин «фразальный (составной) гла­ гол» А. Пихлак связывает с глаголами, ядерным компонентом которых является глагол, и «перифрастический глагол» — с глаголами, ядерным компонентом которых является имя [Пих­ лак 1985а]. Поскольку фразальные и перифрастические глаго­ лы эстонского языка «фиксируют в своем значении один и тот же референт в каком-то ином ракурсе», то их целесообразно «включить в глагольную парадигму наряду с синтетическими формами» [Пихлак 1985а: 138-139] и это должно быть учтено «при разработке принципов лексикографического представле­ ния глагольного значения в <...> эстонско-русских слова­ рях» [Пихлак 1985а: 141]. По мнению А. Пихлака, фразальные и перифрастические глаголы, выражающие аспектуальные значения, не являются фразеологизмами и функционируют в качестве предикативного ядра предложения [Pihlak 19856: 64]. По сути дела, А. Пихлак тоже считает, что в известных ус­ ловиях пары синтетический/аналитический глагол в эстонском языке могут быть признаны формами одного слова, отличаю­ щимися по аспектуальному компоненту значения. Встает во­ прос, о каких условиях может быть речь? Что представляет со­ бой семантически тождественная пара синтетический/аналити­ ческий глагол? Чтобы ответить на поставленный вопрос, обратимся к ана­ лизу материала двуязычного Русско-эстонского словаря соче­ таемости глаголов. Если рассматривать, как вообще на эстонский язык перево­ дятся парновидовые глаголы русского языка, образован­ ные с помощью суффиксации, то наблюдается тенденция пе­ реводить их одним из следующих способов: 1) различными синтетическими глаголами, семантически расходящимися или Об аналитичности в языке 327 близкими; 2) с помощью аналитических глаголов; 3) смешени­ ем синтетических и аналитических глаголов, которые не обра­ зуют пар, противопоставленных по аспектуальному значению; 4) аспектуальными парами синтетический/аналитический гла­ гол. Напр.: 1 ) Различные синтетические глаголы ДОБЫВАТЬ (НСВ) — HANKIMA, MURETSEMA ; ДОБЫТЬ (СВ) KAEVANDAMA; TOOTMA 1. что 1. mida д. книги raamatuid hankima д. сведения andmeid hankima д. средства на жизнь elatist hankima д. билеты pileteid hankima, muretsema д. железную руду rauamaaki kaevandama д. сланец põlevkivi kaevandama д. нефть naftat tootma 2. в чем 2. milles д. в шахте kaevanduses kaevandama д. в горах mägedes kaevandama Подобного рода примеры показывают, что выбор разных по значению синтетических глаголов мотивируется особенностя­ ми семантической сочетаемости в эстонском языке. Так, кни­ ги, сведения, средства к существованию сочетаются с глаго­ лом hankima 'доставать/достать', однако руда и сланец — с глаголом kaevandama 'добывать' и нефть — tootma 'произво­ дить'. Если русской суффиксальной видовой паре соответствует в эстонском языке только один синтетический глагол (см. ни­ же глагол доказывать/доказать), то внешне семантическая со­ четаемость слов в русском и эстонском языках не расходится. Различие выражается в интерпретации осуществления дейст­ вия, что может сопровождаться расхождениями в грамматиче­ ской сочетаемости слов. Так, в русском языке доказывать/до­ казать можно чем и можно на чем. В эстонском языке упот­ ребляется из них один вариант — чем. В качестве соответст­ 328 П. Эслон вий возможны также истолкования типа faktide najal tõesta­ ma (доказывать, опираясь на факты), однако вместо этого предпочитают употреблять другой глагол — tuginema mille­ le (опираться на что). Таким образом, за расхождениями в грамматической сочетаемости стоят, как правило, ограни­ чения в семантической сочетаемости. ДОКАЗЫВАТЬ (НСВ) — TOESTAMA ДОКАЗАТЬ (СВ) 1. что 1. mida д. необходимость vajalikkust tõestama д. невиновность süütust tõestama д. правильность õigsust tõestama д. теорему teoreemi tõestama 2. кому-чему 2. kellele-millele д. студентам üliõpilastele tõestama д. коллегам kolleegidele tõestama 3. чем 3. millega д. фактами faktidega tõestama д. делом tegudega tõestama д. опытом kogemustega tõestama 4. на чем д. на деле tegudega tõestama д. на фактах faktidega tõestama д. на практике praktikaga tõestama 2) Аналитические глаголы ДОГОВАРИВАТЬСЯ (НСВ) - KOKKU LEPPIMA ДОГОВОРИТЬСЯ (СВ) 1. с кем 1. kellega д. с другом sõbraga kokku leppima д. с директором direktoriga kokku leppima д. с руководством juhtkonnaga kokku leppima 2. о чем 2.1. milles д. о цене hinnas kokku leppima д. о времени ajas kokku leppima Об аналитичности в языке 329 2.2. mille suhtes д. о консультации konsultatsiooni suhtes kokku leppima д. о встрече kohtumise suhtes kokku leppima д. об обмене vahetuse suhtes kokku leppima д. о сроках tähtaegade suhtes kokku leppima 2.3. mille asjus д. о поездке sõidu asjus kokku leppima Аналитический глагол, как соответствие русской видовой паре суффиксального образования, характеризуется тем, что не об­ разует аспектуальной пары с соответствующим ему однокорен- ным синтетическим глаголом, а является самостоятельной лек­ сической единицей. Так, описанный выше в словарной статье эстонский аналитический глагол kokku leppima 'договаривать­ ся/договориться' имеет однокоренное соответствие leppima, ко­ торое, однако, означает 'мириться/смириться'. Следовательно, перед нами два разных самостоятельных глагола, отличающихся референциально. Кроме того, значение синтетического глагола leppima шире и абстрактнее значения аналитического глагола kokku leppima. В приведенном примере наблюдается также рас­ хождение в грамматической сочетаемости, что вызвано разли­ чиями в семантической сочетаемости слов. 3) Синтетические и аналитические глаголы, не образующие пар по аспектуальному значению ЗАВЕРТЫВАТЬ (НСВ) — (SISSE) PAKKIMA, MÄHKIMA; ЗАВЕРНУТЬ (СВ) (SISSE) PÖÖRAMA, ASTUMA; KINNI, SISSE KEERAMA 1. кого-что 1. keda-mida з. больного haiget (sisse) mähkima з. ребенка last (sisse) mähkima з. колбасу vorsti pakkima з. бутерброды võileibu pakkima з. покупки oste pakkima з. кран kraani kinni keerama 3. гайку mutrit kinni keerama 3. газ gaasi (kraani) kinni keerama 42 П. Эслон 330 2. во что 2. millesse 3. в газету ajalehte mähkima з. в одеяло tekki mähkima з. в платок rätikusse mähkima з. в бумагу paberisse pakkima з. в салфетку salvrätikusse pakkima з. в переулок kõrvaltänavasse pöörama з. в деревню külla sisse keerama з. в закусочную einelauda sisse astuma 3. за что (обычно СВ) 3. mille taha з. за угол nurga taha keerama 4. к кому-к чему (обычно С В) 4. kelle-mille juurde з. к дому maja juurde keerama з. к приятелю sõbra juurde sisse keerama Выбор аналитического или синтетического глагола мотивиро­ ван скорее всего референциально; знание о соотнесенности описываемого действия с действительностью содержится в язы­ ковом сознании носителя языка. В целях перевода или обуче­ ния эстонскому языку необходимо привести диагностирую­ щие контексты. Например: Ema mähkis lapse (генитив) teki sisse — Мама завернула (СВ) ребенка в одеяло, но Ema mähkis last (партитив) — Мама пеленала ребенка и Ema mähkis last (пар­ титив) tekki (teki sisse) — Мама завертывала (НСВ) ребенка в одеяло. При партитивном объекте и отсутствии указания на то, во что объект завертывается, в эстонском языке выбирается только синтетический глагол mähkima (пеленать). Следова­ тельно, mähkima и sisse mähkima — разные глаголы с разной референцией, более конкретной у аналитического глагола. Кроме того, данный пример показателен и в другом отно­ шении: в зависимости от референциальной соотнесенности объекта семантическая сочетаемость слов в эстонском языке варьируется — больного и ребенка заворачивают во что; кол­ баса, бутерброды, покупки упаковываются во что-то; а кран, гайку и газ «закрывают» и т.д. Об аналитичности в языке 331 4) Аспектуа л ьная пара синтетический/аналитический глагол Из анализируемых 42 глаголов 24 являются переводами рус­ ских парновидовых глаголов суффиксального образования. Напр.: ПРОЩАТЬ (НСВ) — ANDESTAMA / ANDEKS ANDMA ПРОСТИТЬ (СВ) обычно С В 1. кого — что 1.1. mida п. невнимание tähelepanematust andestama / andeks andma п. обиду solvangut andestama / andeks andma 1.2. kellele п. мальчика poisile andestama / andeks andma 2. кому п. сыну pojale andestama / andeks andma п. брату vennale andestama / andeks andma 3. за что 3. mille pärast п. за опоздание hilinemise pärast andestama / andeks andma п. за беспокойство tülitamise pärast andestama / andeks andma Синтетический глагол обозначает потенциально предельное дей­ ствие, которое в момент речи мыслится абстрактным, в то вре­ мя как аналитический глагол обозначает конкретно-результа- тивное действие. Эти глаголы семантически тождественны; они отличаются лишь своей аспектуальной характеристикой. Следовательно, перед нами две формы одного глагола — син­ тетическая и аналитическая. Обращает на себя внимание, что грамматическая сочетае­ мость данного глагола зависит от одушевленности/неодушев­ ленности объекта (см. компоненты значения 1.1. и 1.2.). В примерах с аспектуальными парами синтетический/ана­ литический глагол встречаются, наряду с однокоренными па­ рами, также пары с супплетивными основами. Напр.: 332 П. Эслои ВЫЗДОРАВЛИВАТЬ (НСВ) — PARANEMA / ВЫЗДОРОВЕТЬ (СВ) TERVEKS SAAMA 1. после чего 1. millest в. после болезни haigusest paranema / terveks saama в. после простуды külmetusest paranema / terveks saama в. после воспаления легких kopsupõletikust paranema / terveks saama в. после кори leetritest paranema / terveks saama в. после скарлатины sarlakitest paranema / terveks saama в. после ветрянки tuulerõugetest paranema / terveks saama Русские видовые пары, образованные с помощью префик­ сации, переводятся на эстонский язык или 1) разными анали­ тическими и синтетическими глаголами, употребляемыми в ка­ честве самостоятельных лексических единиц, или 2) только син­ тетическими глаголами, или 3) только аналитическими гла­ голами, или 4) аспектуа л ьными парами синтетический/анали­ тический глагол. Напр.: I) Синтетические и аналитические глаголы, не образующие пар по аспектуальному значению ГЛЯДЕТЬ (НСВ) — (OTSA, SISSE, ALLA, VÄLJA) ПОГЛЯДЕТЬ (СВ) VAATAMA; NÄIMA 1. на кого - на что 1. 1 . kellele-millele г., п. на друга sõbrale otsa vaatama г., п. на улицу tänavale vaatama 1.2. mida г., п. на картину pilti vaatama 2. во что 2. 1 . millest г., п. в окно aknast sisse vaatama 2.2. millesse г., п. в прошлое minevikku vaatama г., п. в глаза silma vaatama 3. с чего 3. millelt г., п. с крыши katuselt alla vaatama 06 аналитичности в языке 333 4. из чего 4. millest г., п. из окна aknast (välja) vaatama 5. из-за чего 5. mille tagant г., п. из-за туч pilve tagant (välja) vaatama 6. через что 6. läbi mille г., п. через стекло läbi klaasi vaatama 7. с чем 7. millega г., п. с ужасом õudusega vaatama г., п. со страхом hirmuga vaatama г., п. с нежностью õrnusega vaatama 8. за кем 8. kelle järele г., п. за больным haige järele vaatama Выбор разных аналитических глаголов (otsa vaatama — смот­ реть в глаза, sisse vaatama — заглянуть, alla vaatama — по­ смотреть вниз, välja vaatama — выглянуть) указывает на раз­ личия в способе осуществления действия и является, тем са­ мым, лексико-семантическим средством выражения акцио- нальности. Трудными при этом являются случаи типа гля­ деть/поглядеть из чего — vaatama и глядетъ/поглядетъ из че­ го — välja vaatama, соответственно aknast vaatama и aknast välja vaatama, когда различие в способе действия нелегко за­ метить, однако все же возможно; aknast vaatama означает ви­ деть вообще, следить за кем-, чем-либо, в то время как aknast välja vaatama является конкретным действием — мы смотрим или решили посмотреть на улицу. Опять-таки наблюдается различие в референциальной соотнесенности действия, и пе­ ред нами два самостоятельных глагола — vaatama 'смотреть' и välja vaatama 'выглянуть, поглядеть'. 2) Различные синтетические глаголы КРАСНЕТЬ (НСВ) — PUNETAMA, ÕHETAMA; ПОКРАСНЕТЬ (СВ) PUNASTAMA 1. от чего 1.1. millest к., п. от мороза pakasest punetama, õhetama П. Эслон 334 к., п. от ветра tuulest punetama, õhetama к., п. от волнения erutusest õhetama, punetama к., п. от радости rõõmust õhetama, punetama 1.2. mille pärast к п. от стыда häbi pärast punastama; õhetama, punetama 2. за кого-что (только НСВ) 2. kelle-mille pärast к. за сына poja pärast punastama к. за поведение käitumise pärast punastama 3. перед кем (только НСВ) 3. kelle ees к. перед коллегами kolleegide ees punastama Выбранные варианты перевода зависят от семантической со­ четаемости слов в эстонском языке — со щеками связывается прежде всего глагол õhetama 'покрыться румянцем', если ще­ ки покраснели от волнения или радости, однако если от моро­ за или ветра, то предпочитается глагол punetama 'раскрас­ неться', и если от стыда, то глагол punastama 'краснеть/по­ краснеть'. Расхождение в семантической сочетаемости отра­ жается также в грамматической сочетаемости (см. 1.1 и 1.2.). Аналогичное можно наблюдать и в других случаях перево­ да видовых пар префиксального образования, например, в эс­ тонских соответствиях русского глагола делить/поделить, раз­ делить, когда выбор синтетического глагола зависит от се­ мантической сочетаемости слов: ученики, наследство, земля, горе, радость, прибыль сочетается с глаголом jagama 'делить/по­ делить, разделить', деньги и время — с глаголом jaotama 'рас­ пределять/распределить', а растения и существительные — с гла­ голом rühmitama 'группировать'. Все это свидетельствует о довольно строгой зависимости семантической сочетаемости слов в эстонском языке от референциальной соотнесенности описываемого события. ДЕЛИТЬ (НСВ) — ПОДЕ- JAGAMA, JAOTAMA; ЛИТЬ (СВ), РАЗДЕЛИТЬ (СВ) RÜHMITAMA 1. кого-что 1. keda-mida д., п., р. учеников õpilasi jagama Об аналитичности в языке 335 д., п., р. наследство pärandust jagama д., п., р. землю maad jagama д., п., р. горе muret jagama д., п., р. радость rõõmu jagama д., п., р. прибыль kasumit jagama д., п., р. деньги raha jaotama д., р. время maad jaotama д., р. существительные nimisõnu rühmitama д., р. растения taimi rühmitama 3) Аналитические глаголы ЛОМАТЬ (НСВ) — (MAHA, KATKI) MURDMA; СЛОМАТЬ (СВ) (ÄRA, MAHA) LÕHKUMA, LAMMUTAMA 1. что 1. mida л.сучья oksi (katki) murdma л. деревья puid (maha) murdma л., с. дверь ust (ära) lõhkuma, maha murdma л., с. замок lukku (ära) lõhkuma, maha murdma л., с. мебель mööblit (ära) lõhkuma л., с. лыжи suuski (ära) lõhkuma л., с. игрушку lelu (ära) lõhkuma л. дом maja (maha) lammutama л.сарай kuuri (maha) lammutama 2. чем 2. millega л. руками kätega (ära) lõhkuma, (maha) lammutama л. ломом kangiga (ära) lõhkuma, (maha) lammutama Приведенный пример довольно хорошо демонстрирует то раз­ нообразие, которое мы наблюдаем между аналитическими и синтетическими глаголами в эстонском языке. С одной стороны, синтетический/аналитический глагол мо­ гут образовывать пары по аспекту ал ьному значению (см. вы­ ше перевод русских видовых пар, образованных суффиксаль­ ным способом), с другой стороны, они могут таких пар не об­ разовывать, а аналитический и соответствующий ему синтети- 336 П. Эслон ческий глагол указывают на разную референциальную соотне­ сенность действия (см. выше перевод русских видовых пар префиксального образования). Наконец, имеются случаи типа ломать/сломать, при переводе которых на эстонский язык аналитический/синтетический глагол образуют пару по аспек­ ту ал ьн ости, но только в пределах какой-то определенной се­ мантической сочетаемости слов, что предопределено рефе- ренциально. Напр.: ломать/сломать дверь, замок — ust, lukku lõhkuma/ära lõhkuma (пара по аспектуальности), однако лишь ust, lukku maha murdma (аналитический глагол результативно­ го СД). Попутно отметим, что слово ära, определяемое обыч­ но как почти единственное собственно перфектирующее наре­ чие в эстонском языке, имеющее высокую степень граммати­ кализованное™, выполняет эту свою функцию по отношению далеко не ко всем глаголам, а лишь к некоторым из них и только при ограниченной семантической сочетаемости этих глаголов. В целом же префиксальному видообразованию рус­ ского глагола в эстонском языке соответствуют непарные ана­ литические глаголы, указывающие, как действие происходит. 4) Аспектуальные пары синтетический/аналитический глагол Среди переводов русских парновидовых глаголов, образован­ ных префиксально, пара синтетический/аналитический глагол встретилась 10 раз. Напр.: ВЛИЯТЬ (НСВ) — MÕJUMA / MÕJU AVALDAMA ПОВЛИЯТЬ (СВ) 1. на кого - на что 1. kellele - millele в., п. на человека inimesele mõjuma / mõju avaldama в., п. на больного haigele mõjuma / mõju avaldama в., п. на ученого teadlasele mõjuma / mõju avaldama в., п. на писателя kirjanikule mõjuma / mõju avaldama в., п. на детей lastele mõjuma / mõju avaldama в., п. на события sündmustele mõjuma / mõju avaldama в., п. на развитие arengule mõjuma / mõju avaldama в., п. на характер iseloomule mõjuma / mõju avaldama в., п. на образ жизни eluviisile mõjuma / mõju avaldama в., п. на мировоззрение maailmavaatele mõjuma / mõju avaldama Об аналитичности в языке 337 в., п. на отношение suhtumisele mõjuma / mõju avaldama в., п. на жизнь elule mõjuma / mõju avaldama в., п. на результаты tagajärgedele mõjuma / mõju avaldama 2. чем 2. millega в., п. своим авторитетом oma autoriteediga mõjuma / mõju avaldama в., п. своей личностью oma isiksusega mõjuma / mõju avaldama в., п. собственным примером isikliku eeskujuga mõjuma / mõju avaldama Синтетический глагол характеризует действие непредельное и абстрактное, а аналитический глагол — действие результатив­ ное и относящееся к чему-, кому-либо конкретному. Глаголы группы imperfectiva tantum переводятся на эстон­ ский язык 1) с помощью синтетических глаголов, либо 2) син­ тетическим или аналитическим глаголом, которые не образу­ ют пар по аспектуальности, либо 3) аналитическим глаголом; либо 4) парой синтетический/аналитический глагол. Первая возможность наблюдается чаще всего. Напр.: 1) Один синтетический глагол или несколько семантически близких синтетических глаголов ЛЮБИТЬ (НСВ) ARMASTAMA 1. кого-что 1. keda-mida л. детей lapsi armastama л. жену naist armastama л. родину kodumaad armastama л. книги raamatuid armastama л. работу tööd armastama л. искусство kunsti armastama л. музыку muusikat armastama л. театр teatrit armastama 2. за что 2. mille pärast л. за доброту headuse pärast armastama л. за ум tarkuse pärast armastama л. за красоту ilu pärast armastama Перевод одиночным синтетическим глаголом представляет собой межъязыковые семантические соответствия, т.е. случаи 43 338 П. Эслон семантического тождества, что в целом сопровождается также одинаковой семантической и грамматической сочетаемостью слов. Это своего рода ядерная лексика, единая как для русско­ го, так и для эстонского зыков. В основном это активно упот­ ребляемые глаголы, такие как болеть2 — valutama, бороть­ ся — võitlema, бояться — kartma, висеть — rippuma, гнуть — painutama и под. Наряду с однозначными соответствиями имеются и такие, в которых русский глагол imperfectiva tantum переводится на эстонский язык несколькими, но семантически близкими син­ тетическими глаголами. Как правило, это сопровождается рас­ хождениями в семантической и синтаксической сочетаемости слов (см. ниже глагол кричать). Напр.: КРИЧАТЬ (НСВ) KARJUMA, KISENDAMA; HÜÜDMA, HÕIKAMA, HÕISKAMA 1. что 1. mida к. караул appi hüüdma 2. от чего 2.1. mille pärast к. от боли valu pärast karjuma к. от страха hirmu pärast karjuma 2.2. millest к. от восторга vaimustusest karjuma hirmust karjuma 3. кому 3. kellele к. другу sõbrale hüüdma к. прохожим möödakäijatele hõikama, hüüdma 4. на кого 4. kelle peale к. на ребенка lapse peale karjuma 5. кого 5. keda к. кучера voorimeest hõikama 6. кем-чем 6. kellena-millena к. петухом kukena kirema Об аналитичности в языке 339 2) Синтетические и аналитические глаголы, не составляющие пар по аспектуальному значению КОРМИТЬ (НСВ) TOITMA, SÖÖTMA, ÜLAL PIDAMA 1. кого 1. keda к. больного haiget toitma, ülal pidama к. детей lapsi toitma, ülal pidama к. семью peret toitma, ülal pidama к. скот loomi söötma 2. (кого) чем 2.1. (keda) millega к. кашей pudruga toitma, söötma к. пирогами pirukatega toitma, söötma к. грудью rinnaga toitma, söötma 2.2. (kellele) mida к. сеном heina söötma 3. (кого) с чего 3. (keda) millest к. с ложки lusikast toitma, söötma к. с рук käest söötma 4. (кого) из чего к. из бутылочки pudelist toitma, söötma Выбор между аналитическим и синтетическим глаголом опре­ деляется в переводе референциальной соотнесенностью дей­ ствия: больного, детей, семью можно и кормить (toitma) и со­ держать (ülal pidama), а животных — только söötma 'кормить'. В результате перед нами расхождения как в семантической, так и в грамматической сочетаемости слов. 3) Аналитические глаголы В данном случае мы имеем дело в основном с такими случая­ ми, когда глаголам imperfectiva taritum в эстонском языке со­ ответствует один-два аналитических глагола, отличающихся по какому-либо компоненту значения и имеющих разную се­ мантическую сочетаемость. Напр., аналитический глагол koos­ tööd tegema возможен при сотрудничестве над словарями, мо­ нографиями, статьями и т.д., в то время как kaastööd tegema оз­ начает сотрудничать в газете, журнале, на телевидении и радио: П. Эслон 340 СОТРУДНИЧАТЬ (НСВ) KOOSTÖÖD TEGEMA; KAASTÖÖD TEGEMA 1. с кем-с чем 1. kellega-millega с. со всеми странами kõigi maadega koostööd tegema с. с директором direktoriga koostööd tegema с. с коллегами kolleegidega koostööd tegema 2. в чем 2.1. millel с. в составлении словаря koostööd tegema sõnaraamatu koostamisel с. в написании монографии koostööd tegema monograafia kirjuta- misel 2.2. millele с. в газете ajalehele kaastööd tegema с. в журнале ajakirjale kaastööd tegema 3. на чем с. на телевидении televisioonile kaastööd tegema с. на радио raadiole kaastööd tegema 4) Пара синтетический/ аналитический глагол Среди переводов русских глаголов imperfectiva tantum было найдено 10 примеров. Синтетический глагол указывает на длительность, процессность действия, а аналитический — на разовость действия. Перед нами опять-таки семантически тож­ дественные глаголы, различающиеся аспектуально. Напр.: ТРЕВОЖИТЬСЯ (НСВ) MURETSEMA / MURET TUNDMA 1. за кого-за что 1. kelle-mille pärast т. за сына poja pärast muretsema / muret tundma т. за судьбу saatuse pärast muretsema / muret tundma Глаголы группы perfectiva tantum. В Русско-эстонском сло­ варе сочетаемости глаголов их очень мало. Обычно в перево­ де на эстонский язык глаголам perfectiva tantum соответствуют как синтетический, так и аналитический глагол, отличие кото­ рых в разном характере протекания действия. Расхождения в референции обусловливают в переводе на эстонский язык выбор самостоятельных, семантически не тождественных гла- Об аналитичности в языке 341 голов, в которых способ осуществления действия четко рас­ крывается. Напр.: ДВИНУТЬСЯ (СВ) LIIKUMA HAKKAMA, SUUNDUMA; ALUSTAMA 1. во что 1.1. mille poole д. в лес metsa poole liikuma hakkama 2. к чему д. к выходу väljapääsu poole liikuma hakkama д. к центру kesklinna poole liikuma hakkama 1.2. mida д. в гору mäkketõusu alustama 3. на что 3. millele д. на площадь platsile suunduma 4. с чего 4. millelt д. с места paigalt liikuma hakkama Итак, в целом русским парновидовым и одновидовым глаго­ лам соответствуют в эстонском языке то синтетические, то аналитические глаголы. Пара синтетический/аналитический глагол встречается в основном в переводах русских парно- видовых глаголов суффиксального образования — их в нашем материале 60%. Пара синтетический/аналитический глагол различается се­ мантическим тождеством компонентов и расхождением аспек­ туа льной семантики. Следовательно, перед нами две формы одного глагола. Как правило, синтетическая форма обозначает действие длительное, постоянное, процессное, а аналитиче­ ская указывает на завершенность, достижение, результатив­ ность, начальную или финальную фазу в осуществлении дей­ ствия. Как правило, аналитическая форма образуется по моде­ ли inf + падежные формы существительного и по модели инфинитивного сочетания. Наряду с единством основы син­ тетической и аналитической формы наблюдаются также слу­ чаи супплетивизма (типа paranema/terveks saama — выздорав­ ливать/выздороветь). По лексико-семантическому составу и 342 П. Эслон частотности употребления в функции инфинитива в нашем материале встречались чаще всего глаголы tundma (kadedust tundma — позавидовать), tegema (soojaks tegema — согреть), andma (teada andma — известить), olema (vastu olema — воз­ разить) и saama (terveks saama — выздороветь). На основе проанализированного материала частотность употребления приведенных глаголов колеблется от трех до шести. Лексико- семантическая соотнесенность остальных глаголов в роли ин­ финитива, как стержневого компонента аналитической формы глагола, самая разная, а с точки зрения частотности они пре­ имущественно одноразовые. Все вышеизложенное свидетельствует о развитии граммати­ кализации в системе эстонского глагола, не обладающего грамматической категорией вида. Осуществляется этот про­ цесс через присущее эстонскому языку явление — аналитизм. Вторая сторона в развитии аналитизма связана с про­ тивоположным явлением — тягой эстонского глагола к лекси- кализации и образованию новых аналитических глаголов как самостоятельных единиц словаря. По своему лексическому значению аналитические глаголы всегда конкретнее синтети­ ческих. Причина скрывается, видимо, в том, что синтети­ ческий и аналитический глагол, которые наблюдаются в пере­ водах русских парно- и одновидовых глаголов, указывают на разную референциальную соотнесенность описываемой ими акциональной ситуации и имеют в результате расхождения как в семантической, гак и в грамматической сочетаемости слов. Такого рода аналитические глаголы, полученные путем лекси- кализации, в свою очередь не склонны грамматикализоваться и, имеют тенденцию в сочетании с синтетическими глаголами образовать пары по аспектуальному значению. Практическим приемом, помогающим различать аналити­ ческие формы глагола от аналитических глаголов, является возможность/невозможность их синонимической замены од­ ним, семантически тождественным словом. Ср.: Об аналитичности в языке 343 а) Аналитическая форма глагола синонимическая замена допускается: muret tundma muretsema 'чувствовать заботу' заботиться, болеть1, беспокоиться, опасаться, тревожиться mõju avaldama mõjuma 'оказать воздействие' воздействовать, повлиять tagasi andma tagastama 'отдать назад' возвратить, вернуть и т.д. б) Аналитический глагол синонимическая замена не допус- кается: kinni püüdma — 0 погшать, схватить läbi vaatama — 0 осмотреть, просмотреть kaela langema -+ 0 броситься на шею taga ajama hakkama -> 0 броситься в погоню liikuma panema 0 сдвинуть и т.д. Обратные переводы на русский язык показывают, что эстон­ ский аналитический глагол описывает, как происходит дейст­ вие, соотнеся его обычно с выражением перфективности, реже имперфективности действия. В заключение отметим, что грамматикализация и лекси- кализация — живые процессы развития языка. Не менее инте­ ресным оказался бы аналогичный сопоставительный эстонско- русский словарь сочетаемости глаголов, который помог бы осветить в совершенно неожиданном аспекте многие вопросы функционирования русского глагола. 344 П. Эслон ЛИТЕРАТУРА Пихлак А. И. 1985а — Составные и перифрастические глаголы эс­ тонского языка с аспектуальным значением результативности. Уч. зап. ТГУ. Вып. 719. Функциональные аспекты грамматики русского языка. Тарту. 132-143. Pihlak, А. 19856 — Eesti ühendverbid ja perifrasti 1 ised verbid aspektitähen- duse väljendajana. Ars Grammatica 1985. Tallinn. 62-93. Эслон П., Пихлак A. 1993 —Вид и время. Таллинн. Эслон П. 2001 — Русско-эстонский словарь сочетаемости глаголов: исходные положения. Русский язык: система и функционирова­ ние. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Но­ вая серия. V. Тарту. 176-195. ЕКК 2000 — Eesti keele käsiraamat. Teine, täiend, trükk. Tallinn. EKG I 1995 — Eesti keele grammatika I: Morfoloogia. Sõnamoodustus. Tallinn. EKG II 1993 — Eesti keele grammatika II: Süntaks. Lisa: Kiri. Tallinn. SUMMARIES SOME ISSUES OF THE SYSTEMIC-FUNCTIONAL ANALYSIS OF GRAMMATICAL UNITS A. Bondarko The article focuses on the notion of function, specifically on the correlation of teleological and causal aspects of the functions of linguistic units. Also discussed are principles of the functional- grammatical analysis of the linguistic material on the basis of the notions of the invariant and the prototype. ON THE MEANING OF OLD RUSSIAN PERFECT B. Gasparov Perfect tense in Old Russian had a double origin: on the one hand, its usage followed the way it had been used in OCS texts; on the other, it reflected the speech practice of East Slavic vernacular, where perfect was used as the prevalent, perhaps even sole form of past tense. These two strategies of using perfect were mutually contradictory: in OCS, perfect, in contradistinction with aorist, was reserved for emphatic statements, often implying transcendental, extra-experiential meaning (references to God's will, a miracle, eternal salvation or condemnation, etc.); in vernacular, on the con­ trary, perfect was the main vehicle for depicting quotidian situa­ tions related to everyday life. This difference in connotation was reinforced by a formal difference, particularly in 3. person: while the OCS perfect always featured an analytical construction, Old Russian, beginning with the oldest texts, showed a tendency to use the 3. person perfect as a simple form, i.e., without the auxiliary verb. Coexistence of those two contradictory strategies opened way for utilizing the opposition between aorist and either of the two 44 346 Summaries versions of perfect for expressing complex stylistic connotations and symbolic semantic overtones related to the narrator's position. In a contrast with a simple perfect, the Old Russian aorist appears as a "bookish" form bestowed with spiritual and intellectual values, while perfect carried an empirical and quotidian aura. At the same time, the analytical form of perfect retained the emphatic and tran­ scendental orientation inherited from the OCS tradition. In a juxta­ position with this form, aorist expressed factual information, the same way it did in OCS. The two strategies conflated in the cases of the 1. and 2. person, since there no formal difference between the OCS and Old Russian perfect existed. The analytical form of 1-2 person in Old Russian can be interpreted as consisting of two homonymous sources characterized by the opposite sets of stylistic values: one, inherited from the OCS form, carried on its mystical and emphatic connotations, while he other, indigenous, was associated with the quotidian and colloquial mode of dis­ course. Observations of how the contrast between perfect and aorist could be used in Old Russian texts suggest, first of all, that strate­ gies for using either form had a fragmented, rather than global, character; and second, that symbolic spiritual and ideological val­ ues carried by the act of selecting one or another form, as well as their stylistic connotations, were factors of primary importance for creators and receivers of Old Russian texts, whose weight was ca­ pable of superceding whatever temporal and/or aspectual meaning proper those forms might have. ON THE PROBLEM OF SYSTEMS IN RUSSIAN GRAMMAR G. Zolotova The article discusses the issue of semantic and grammatical criteria for systematic structures. The well-known thesis of V. V. Vinogra­ dov that lexis and grammar are mutually defined receives confir­ mation from the correspondence between the semantic classifica­ tion of verbs and the typology of phrases. The differentiation of animate/inanimate subjects permits the differentiation of actional Summaries 347 and non-actional verbs, as well as of the corresponding types of phrases, which reveals the closeness of the non-actional and the so- called impersonal models via the category of non-voluntarity. The perspective outlined, which is supported by paradigmatic and func­ tional differences between phrase types, is closer to the ontological substance of phenomena reflected by the language. THE SEMANTICS AND PRAGMATICS OF SOME ESTONIAN CONCESSIVE CONSTRUCTIONS AND THEIR RUSSIAN COUNTERPARTS K. Karu The article discusses some types of concessive sentences hitherto uninvestigated in the Estonian grammar, attempts to give them a semantic and pragmatic description and to find out possible Rus­ sian counterparts. Russian counterparts to the cases considered vary as different Russian sentences with different counterparts can correspond to one and the same Estonian sentence. The same am­ biguity in the choice of possible equivalents is observed also when we proceed from Russian. This indicates that Russian and Estonian cut up the sphere of concessive relations, with all their semantic shades and pragmatic nuances, in different ways. Unequivocal equivalents that do not allow variants are met only in a few excep­ tional cases. ON THE PROBLEM OF FUNCTIONAL PECULIARITIES OF COORDINATIVE CONNECTION J. Kostandi The article analyzes I. Turgenev's novel "Diary of Unnecessary Man". All subtypes and means of coordinative connection of words are considered, the most typical cases are revealed, the correlation between syntactic connection and such functional peculiarities as the type of text, author's contextual heuristics and evaluation is 348 Summaries discussed. Special attention is payed to the debatable cases. This article continues a series of works of the author on the problem. DIRECTION OF TENSE IN THE SENSE OF PERFORMATIVES J. Krékits The paper analyses the direction in the tense of performative verbs ("Zeitrichtungsbezug"). The tense in the constative verbs is going straight from left to right, in the performative verbs — in the opposite direction. The paper is based on the E. Koschmieder's theory of tense. METHODOLOGICAL ISSUES IN THE PHILOLOGICAL ANALYSIS IN RUSSIAN HISTORICAL PHONETICS J. Kudryavtsev The article deals with methodological issues involved in the phi­ lological analysis in Russian historical phonetics. Phonetic inter­ pretation of the data of ancient manuscripts constitutes a compli­ cated problem whose solution requires taking into account a wide range of factors in an attempt to reconstruct hypothetical facts on the basis of known (extant) facts. The article focuses primarily on the views of representatives of the Petersburg school of Russian philology — A. A. Shahmatov, A. I. Sobolevsky, L. L. Vasilyev, V. M. Markov, V. V. Kolesov. THE HERETICAL VOICE OF THE PARTICIPLE (ABOUT ONE FORM IN "NASTAVLENIYE О PRAVOY VERE" BY CONSTANTIN-PHILOSOPHER) A. Kuznetsov The article considers reasons for using the active participle instead of the passive one in the translation of a phrase of Gregory the Summaries 349 Theologian's from Greek to Old Church Slavonic. According to the Christian doctrine man's purification depends on God rather than his own free will. Therefore the passive voice and the active voice of the verb purify mean the same. The claim is supported with different examples from Old Russian manuscripts. VERBLESS ITERATIVE-RELATIVE CONSTRUCTIONS IN RUSSIAN I. Külmoja Prototypical iterative-relative constructions contain at least two verb forms that express two interrelated events recurring an unre­ stricted number of times. The constructions are characterized by a specific functioning of verb forms, viz. they allow the use of forms of the perfective future to denote abstract (indefinite, non-actual) present, as well as synonymous use of the perfective and the imper- fective. The present article draws attention to a marginal type of iterative-relative constructions where in one of the parts the verb is missing. The verbless part reflects either a static or a dynamic event. The static event is represented in existential sentences or in sentences with a predicative adverbial. The dynamic event can be expressed a) by a sentence with and interjection (inter alia, one derived from a verb), b) by a sentence with an omitted verb that can be restored on the basis of the context, c) by compressive ana­ phoric components оруa t' ('again') and snova ('anew'). A separate type is represented by the construction net'-net' (da) i (no-no (yes) and) which, rather than linking up two events, connects an event with its absence. THE ROLE OF ACTANTS IN THE CONCEPT OF FUNCTIONAL SYNTAX A. Mustajoki The paper discusses various semantic roles (deep cases) that can be defined in the framework of functional grammar: Subject-Agent (Pe- 350 Summaries tya is running), Subject-Possessor (Petya has a dog), Subject- Experiencer (Petya is cold), Subject-Neutral (Petya is from Rus­ sia), Object-Resultative (Petya has written a book), Object-Directi­ ve (Petya gave a book to Nina), Object-Deliberative (Petya talked about Nina), Recipient (Petya gave a book to Nina), Instrument (Pe­ tya opened the bottle with a new corkcrew), Subject-Locative (It is raining here), Locative (The house is situated by the sea). Also, the basic terms of a semantics-based functional syntax are dealt with. THE UNIT OF AESTHETIC COMMUNICATION L. Novikov The article deals with the principal features of the main unit of the poetic communication — the poeteme, investigating its structure and semantics. The principles of building a taxonomy of these units are discussed on the basis of the concept of "ostranenie" (es­ trangement) (V. Shklovsky). GRAMMATICAL INFORMATION IN A DICTIONARY VS LEXICAL INFORMATION IN GRAMMAR B. Norman Lexical and grammatical meanings are inherently interdependent and mutually conditioned in the native speaker's consciousness. In particular, the peculiarities of the inflexion of a noun determined by the grammatical categories of gender, number, case, make it possible to realize the minutest lexical-semantic variants of a lex­ eme. This is showed on the examples of the Russian words as капля, варяг, дом, окно and others. In such cases grammar ap­ pears like a way of packing, "enciphering" of the lexical informa­ tion, a fact that should be reflected in an adequate integral descrip­ tion of the language system. Summaries 351 ABOUT THE "EGOCENTRIC DIMENSION" IN GRAMMAR N. Onipenko The article gives a brief summary of the main ideas involved in the concept of communicative grammar and demonstrates their ex- planative power as they are applied to fictional texts by different authors. The idea is put forward that any communicative register emerges as a result of an interaction of lexis, morphology and syn­ tax and different registers are characterized by different relation­ ships between the components of this interaction. GRAMMAR AND REFLEXIVE DISCOURSE E. Remchukova The article deals with the reflexive activity of the linguistic person via the meta-linguistic function of the language. Grammatical re­ flexives, i.e. complete statements where the speaker interprets, qualifies and assesses grammatical elements of the language, moti­ vating his choice, are viewed as a manifestation of "grammatical psychologism". Verbalization of linguistic self-consciousness as related to grammatical meanings is one of the means of their actu­ alization and can be met in various types and genres of present-day speech. The article presents contexts that allow such interpretation of the usage of grammatical forms of tense, gender, number, case, aspect, person, as well as grammatical symbols (past tense, sub­ junctive mood). INGRESSIVE VERBS IN RUSSIAN DIALECTS O. Rovnova The focus of the paper is the special character of ingressive verbs in modern Russian dialects. Due to the conservation of archaic fea­ tures and new formations, the inventory of ingressive prefixes and derivational ties in dialects differs significantly from that in Stan- 352 Summaries dard Russian. Our data demonstrate that from the formal (morpho­ logical) point of view the ingressive semantics is manifested more explicitly in dialects. High emphasis is laid on the unity of the ac­ tional and modal semantics characteristic of the verbs of motion. Aspectological observations are supplemented by ethnolinguistic data. DOUBLE NEGATION IN RUSSIAN AND ITS ESTONIAN COUNTERPARTS J. Sidorova Double negation is a widespread linguistic phenomenon that func­ tions in different languages. This grammatical category is very typical of the Slavonic languages, among them Russian, where its analysis, however, presents serious difficulties. The article shows that a few cases of double negation also exist in Estonian, though this language in general evinces a clear predilection for mononega­ tive constructions. A PERSON'S METAPHORICAL PORTRAIT (ON THE MATERIAL OF RUSSIAN NOUNS) T. Troyanova Metaphors play an important role in the development of the lexical system since they reflect the creative thought about the surround­ ing world in language. It is interesting to investigate how meta­ phors can be used for describing a human being: the language does not preclude the most remote comparisons in the formation of the anthropocentric metaphors. In this article we analyze different models of metaphors used about a human being. It can be said that in Russian a person's metaphorical portrait is created according to its own laws and it has its own possibilities and restrictions. Summaries 353 UTTERANCES WITH DOLZHEN IN THE CONTEXT OF COGNITIVE ACTIVITY: A SEMANTICS OF EXPECTATION S. Turovskaya The article examines some unusual meanings of utterances with the modal predicate dolzhen. In traditional linguistics utterances with dolzhen are divided into deontic and epistemic utterances, whereby utterance semantics is equated to the corresponding concepts in deontic and modal logic. However, real-life utterances cannot be neatly divided between logical concepts. For instance, in narrative texts the predicate должен in a context that indicates the presence of expectations acquires new semantic nuances. Pertinent text fragments are rather stable and regular, which means that we can speak about a special meaning of dolzhen — the meaning of expec­ tation. The article conducts a detailed analysis of expectations both as a cognitive phenomenon and as an object of the logic of practical reasoning: expectations do not possess any semantics, the cumula­ tive effect of expectations is particularly emphasized. In the text, expectations are expressed not only from the external perspec­ tive (predicates zhdat', ozhidat'), but also from the internal one (constructions with dolzhen). К МЕТОДИКЕ КОНТРАСТИВНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ СТРАТЕГИЙ ВЕЖЛИВОСТИ (НА МАТЕРИАЛЕ РУССКОГО, АНГЛИЙСКОГО И ЭСТОНСКОГО ЯЗЫКОВ) К. Вогелберг В статье рассматриваются некоторые методологические воп­ росы, возникшие в ходе предварительного анализа результа­ тов проекта, исследующего в контрастивном аспекте приме­ нение стратегии вежливости в русском, эстонском и англий­ ском языках. Основная цель проекта — выявление лингво- культурных различий в применении стратегий в одинаковых ситуациях и оценка на этой основе прототипических для каж­ 45 354 Summaries дой лингвокультуры (соотв. для конкретных ситуаций в этих лингвокультурах) значений Р, D и/или R в известной формуле П. Брауна и С. Левинсона. Оказывается, однако, что для адек­ ватной оценки степени вежливости W (соотв., значений Р, D и/или R) недостаточен широко практикуемый простой подсчет конкретных стратегий (например, случаев конвенцональной косвенности) или же стратегий, принадлежащих к одной и той же суперстратегии (например, негативной или позитивной вежливости). На первый план выдвигается методологический вопрос о том, что в таких подсчетах можно считать «одной и той же стратегией». В статье в качестве примера рассматри­ ваются сложные взаимоотношения между русской и эстонской «Вы»-формами и прототипической английской конвенцио­ нальной косвенностью ("Could you help me?"), которые, с од­ ной стороны, можно считать взаимно компенсирующимися, но с другой стороны, все же имеющими различный психолингви­ стический статус. Подробному анализу подвергается также русский отрицательный вопрос в функции вежливой прось­ бы («Не поможете?») и его эстонские аналоги. Последним классический логический анализ в русле Дж. Лича, основы­ вающийся на обобщенных импликатурах, вообще отказывает в вежливости, однако на самом деле они могут оказаться более вежливыми, чем прототипическая английская конвенциональ­ ная косвенность. В заключении подчеркивается необходи­ мость тщательного взвешивания вклада каждой конкретной стратегии в каждом конкретном языке в степень вежливости высказывания в целом, без которого контрастивные исследо­ вания лингвокультур могут привести к упрощенным, необос­ нованным обобщениям. Summaries 355 EXPRESSION OF CAUSE-AND-EFFECT RELATIONS IN COMPOUND SENTENCES WITHOUT CONJUNCTIONS IN MODERN RUSSIAN E.-O. Haag The most frequent temporal relations in the structures analyzed in are past-present and present-future, which can be accounted for by the objective antecedence of the cause to the effect. Also frequent are the relations precedent past-subsequent past, present as a prem­ ise-present as a conclusion, where the nature of the relationship is preserved. The same relations between tense forms can also be found to express other causal relations, e.g., conditional and concessive, but these cannot be considered cause-and-effect relations since they do not express factuality. HOW ONE CAN FIND LITERALLY TWO MEANINGS IN THE WORD "LITERAL" V. Khrakovski The paper deals with the Russian vocable bukval'no 'literally' that comprises two independent lexical units. The basic lexical unit is the adverb BUKVAL'NO which has a relatively restricted distribu­ tion, being found with verbs denoting utterance, perception, or un­ derstanding of oral/written texts, where it states that those texts (including translated texts) have been quoted/transmitted with absolute formal precision, i.e. "letter for letter". The other, derived, lexical unit BUKVAL'NO 2 is a product of language evolution. It is a metalanguage operator that falls in the same synonymic row as the words PROSTO 2 (spit za stolom) 'is literally sleeping (dozing) at the table', PR'AMO 2 (tak i axnul) '(he) simply gasped', and FORMENNYM OBRAZOM 'downright', 'positively'. This opera­ tor has a much wider distribution than the original adverbial and may appear in any sentence member group. By using BUKVAL'­ NO 2, the speaker emphasizes that a given situation or object has no generally recognized name but bears a strong resemblance to 356 Summaries the situation or object actually indicated in the sentence, while typically lacking the generic features thereof. ABOUT "FREE" WORD ORDER IN RUSSIAN V. Shtchadneva The degree of freedom as against regulation/standardazation in the domain of word order is by its very nature relative. In the article it is suggested that word order in Russian be termed not "free", but "mobile". The view is supported by the concept of polyfunctional- ity of word order in Russian and and by comparing Russian with other languages. In the analysis of the word order in a specific lan­ guage unit it is expedient to make a precise distinction between several dichotomous oppositions which, though interrelated, are not coterminous, viz. 1) mobile versus fixed, 2) direct versus in­ verted, and 3) neutral versus expressive. ON THE DEVELOPMENT OF ANALYTICALITY (BASED ON A COMPARISON OF THE ESTONIAN AND THE RUSSIAN VERB) P. Eslon The article focuses on Estonian synthetic/analytical pair verbs that are most frequently comparable to Russian aspectual pair verbs and, less frequently, to mono-aspectual verbs of the type imperfec- tiva tantum. Correspondence with perfectiva taritum mono- aspectual verbs is extremely rare. Synthetic/analytical pairs corre­ spond mostly to Russian pair verbs formed by means of suffixa­ tion (60% of the material analysed). Juxtaposition with Russian is methodologically fruitful since the category of aspect in Russian is characterised by stability while Estonian lacks the category of as­ pect as well as aspectual opposition. Estonian synthetic/analytical pair verbs differ only in aspectual semantics. We therefore essentially have to do with two forms of the same verb. The synthetic form usually has a durative, habitual Summaries 357 or progressive meaning, while the analytical form conveys perfec­ tive, inchoative or terminative action. Thus, analytic verbs together with their synthetic counterparts form aspectual pairs. This phe­ nomenon is evidence of ongoing grammaticalisation in the Esto­ nian verb system. The development of analytically in Estonian has yet another side, viz., a tendency towards lexicalisation and towards a forma­ tion of new analytical verbs as independent lexical units. The lexi­ cal meaning of analytical verbs is always more concrete than that of synthetic verbs. A possible reason may lie in the different referentiality of Estonian synthetic and analytical verbs that correspond to Russian aspectual pairs and mono-aspectual verbs, as a result of which there emerges a discrepancy in semantic and grammatical combinability. Analytical verbs that are formed by the means of lexicalisation are usually not susceptible to grammaticalisation, neither do they form aspectual pairs with synthetic verbs. ОСНОВНЫЕ НАУЧНЫЕ ТРУДЫ ПРОФЕССОРА М. А. ШЕЛЯКИНА ДИССЕРТАЦИИ, ОТДЕЛЬНЫЕ ИЗДАНИЯ, СТАТЬИ И РЕЦЕНЗИИ 1. Работа И. С. Тургенева над языком «Записок охотни­ ка». Кандидатская диссертация. 1954. 500 с. 2. Работа И. С. Тургенева над языком «Записок охотни­ ка». Автореферат кандидатской диссертации. М.: МГУ. 1954.20 с. 3. Рукописи «Записок охотника» в Москве. «Записки охот­ ника» И. С. Тургенева. Статьи и материалы. Орел. 1955. С.405-427. 4. Тургенев о словоупотреблении в художественном произ­ ведении. Ученые записки Таллинского педагогического института им. Э. Вилъде. Том 1. Серия общественных наук. Вып. 1. Таллин. 1957. С. 130-158. 5. Полногласные и неполногласные формы в современном русском языке. Материалы по курсу «История русского языка». Таллин. 1958. 40 с. 6. И. С. Тургенев о народности русского литературного языка. Материалы по курсу «История русского литера­ турного языка». Таллин, 1958. 42 с. 7. Рецензия: H. М. Шанский. Очерки по русскому словооб­ разованию и лексикологии. М., 1959. Русский язык в школе. 1960, 3. С. 99-103. 8. Письмо (совместно с Вал. В. Ивановым) в редакцию журнала «Филологические науки» НДВШ по поводу книги И. В. Устинова «Очерки по русскому языку». Ч. 1. Филологические науки. НДВШ. 1960, 3. С. 170-175. 9. Стилистические функции народно-разговорной лексики в «Записках охотника» И. С. Тургенева. Труды кафедр русского языка и литературы Новосибирского государ­ Основные научные труды 359 ственного педагогического института. Вопросы языка и творчества русских писателей. Вып. 1. Новосибирск, 1960. С. 71-109. 10. Отражение влияния j на согласные в русском языке. Учебное пособие по курсу «Историческая грамматика русского языка». Новосибирск. 1961. 29 с. 11. Принципы отбора диалектных и просторечных слов в «Записках охотника» И. С. Тургенева. Труды кафедр русского языка и литературы Новосибирского государ­ ственного педагогического института. Вопросы твор­ чества и языка русских писателей. Вып. 3. Новосибирск, 1962. С. 2-25. 12. Наблюдения над лексико-грамматическими особенно­ стями глаголов звучания в русском языке. Филологиче­ ские науки. НДВШ. 1962, 4. С. 49-53. 13. Работа Тургенева над частицами и союзами в «Записках охотника». Труды кафедр русского языка и литературы Новосибирского государственного педагогического ин­ ститута. Вопросы творчества и языка русских писа­ телей. Вып. 4. Новосибирск, 1962. С. 3-14. 14. Рецензия: В. А. Звегинцев. Очерки по общему языкозна­ нию. МГУ, 1960. Филологические науки. НДВШ. 1963. С. 211-217. 15. Историко-семантическая структура образований с при­ ставкой пре-. Ученые записки Новосибирского государ­ ственного педагогического института. Вып. 19. Линг­ вистический сборник. Новосибирск, 1963. С. 3-50. 16. Длительно-комитативное значение русских глаголов. Вестник МГУ. Серия: филология, журналистика. 1964, 2. С. 78-88. 17. Комплетивное значение приставочных глаголов в рус­ ском языке. Филологические науки. НДВШ. 1965. С. 11-19. 18. К вопросу о понятиях морфемы и основы слова. Вопро­ сы морфологии и синтаксиса современного русского языка. Новосибирск. 1966. С. 3-14. 19. Морфологические чередования «беглых» о, е в формах существительных и прилагательных в современном рус­ 350 M A. Шелякин ском языке. Тезисы докладов к X научной конференции, посвященной 215-летию Новосибирского государствен­ ного педагогического института. Новосибирск. 1966. С. 41-43. 20. Приставочные глаголы с аттенуативным значением в рус­ ском языке. Филологические науки. НДВШ. 1966, 4. С.110-121. 21. Функции и словообразовательные связи детерминатив- но-временных приставок в русском языке. Филологиче­ ские науки. НДВШ. 1969. С. 100-112. 22. Функции и словообразовательные связи начинательных приставок в русском языке. Лексико-грамматические проблемы русского глагола. Новосибирск. 1969. С. 3-33. 23. О значениях и образовании невозвратных глаголов с приставкой до- в современном русском языке. Русский язык в национальной школе. 1969, 5. С. 77-80. 24. Употребление вида в повелительном наклонении рус­ ского языка. Fremdsprachenunterricht. 1969, 9. S. 374— 380. 25. О художественной речи И. С. Тургенева. Pädagogische Hochschule Potsdam. Wissenschaftliche Zeitschrift. Jahr­ gang 13. Heft 2/1969. Geseilschafts- und Sprachwissen­ schaftliche Reihe. S. 557-563. 26. Der Gebrauch der Aspekt- und Tempusformen des Indika­ tivs in der russischen Sprache. Versuch einer algorithmi­ schen Beschreibung. Fremdsprachenunterricht. 1969, 3. S. 108-120. 27. Употребление видов глагола в сослагательном наклоне­ нии русского языка. Pädagogische Hochschule Potsdam. Wissenschaftliche Zeitschrift. Jahrgang 14. Heft 3/1970. Ge­ sellschaft s-und Sprachwissenschaftliche Reihe. S. 465-478. 28. Der Gebrauch des russischen Verbalaspekts / Teil 1. Theore­ tische Grundlagen (& H. Schlegel). Pädagogische Hoch­ schule Potsdam. 1970. 280 c. 29. Historische Vokalwechsel in der russischen Sprache der Ge­ genwart. Pädagogische Hochschule Potsdam. 1970. S. 60. Основные научные труды 361 30. Финитивные глаголы русского языка. Pädagogische Hochschule Potsdam. Wissenschaftliche Zeitschrift. Jahr­ gang 15. Heft 2/1971. Geseilschafts- und Sprachwissen­ schaftliche Reihe. S. 289-295. 31. О семантической корреляции совершенного/несовершен­ ного вида в русском языке. Wissenschaftliche Zeitschrift der Pädagogischen Hochschule К . F.W. Wander, Dresden / Heft 1/1972/S. 59-60. 32. Приставочные способы глагольного действия и катего­ рия вида (К теории функционально-семантической кате­ гории аспектуальности). Докторская диссертация. 1972. 580 с. 33. Приставочные способы глагольного действия и катего­ рия вида в современном русском языке (К теории функ­ ционально-семантической категории аспектуальности). Автореферат докторской диссертации. ЛГУ, 1972. 46 с. 34. Лингвистические основы обучения иностранцев упот­ реблению видов глаголов русского языка. Hamburger Beiträge für Russischlehrer. Band 4. Helmut Buske Verlag. Hamburg, 1973. S. 57-76. 35. Основные проблемы современной русской аспектоло- гии. Известия Воронежского государственного педаго­ гического института. Т. 146. Вопросы русской аспекто- логии. Вып. 1. Воронеж, 1975. С. 5-27. 36. К вопросу о сущности структурно-словообразователь­ ного анализа. Ученые записки Ташкентского государст­ венного педагогического института имени Низами, том 143. Тезисы 2- Республиканской конференции «Ак­ туальные проблемы русского словообразования». Самар­ канд, 1975. С. 30-33. 37. Задачи организации учебного процесса на филологиче­ ских факультетах в современных условиях. Всесоюзное совещание-семинар по совершенствованию качества подготовки учителей русского языка для средней шко­ лы. Тезисы. Иваново, 1975. С. 38-39. 46 362 M. A. Шемякин 38. Аспектуальное употребление глаголов сообщения в рус­ ском языке (К проблеме синонимии видов). Филологиче­ ские науки. НДВШ. 1976, 3. С. 56-64. 39. Лингвистические основы обучения иностранцев упот­ реблению видов русского глагола. Die russischen Verbal­ aspekte in Forschung und Unterricht. Verlag Lambert Len- sing. Dortmund, 1976. S. 21-Ж). 40. Об особенностях семантики и употребления местоиме­ ний все, каждый, всякий, любой в русском языке. Уче­ ные записки Тартуского государственного университе­ та. 405. Русский язык в эстонской школе, IV. Тарту, 1976. С. 47-54. 41. Об особенностях семантики и употребления местоиме­ ний все, каждый, всякий, любой в русском языке. Рус­ ский язык за рубежом. 1977, 3. С. 86-89. 42. Основные проблемы современной русской аспектоло- гии (2). Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 434. Вопросы русской аспектоло- гии. Вып. II. Тарту, 1977. С. 3-22. 43. Об одном значении приставки про- в русском языке. Ученые записки Тартуского государственного универ­ ситета. Вып. 434. Вопросы русской аспектологии. Вып. II. Тарту, 1977. С. 142-145. 44. К вопросу о методологических основах системно-струк- турного описания грамматических категорий. Статья первая. Ученые записки Тартуского государственного университета. 425. Труды по русской и славянской фи­ лологии. Серия лингвистическая. Проблемы языковой системы и ее функционирования. Тарту, 1977. С. 3-23. 45. О лингвистических основах преподавания русского язы­ ка в эстонской школе (К постановке проблемы). Nõuko­ gude kool. 1977, 7. С. 598-607. 46. Объем и содержание курса «Морфология русского язы­ ка» для студентов-русистов в национальных вузах. Ме­ тоды и формы обучения русскому языку в национальной аудитории. Межреспубликанская 5-я зональная научно- Основные научные труды 363 методическая конференция. Тезисы докладов. Вильнюс, 1977. С.136-138. 47. Рецензия: J1. JT. Буланин «Трудные вопросы морфоло­ гии». М., 1976. Русский язык в школе. 1977, 4. С. 114- 117 (совместно с П. С. Сигаловым). 48. О семантике и употреблении неопределенных местоиме­ ний в русском языке. Ученые записки Тартуского госу­ дарственного университета. 442. Семантика номина­ ции и семиотика устной речи. Тарту, 1978. С. 3-22. 49. О предельных и непредельных глаголах несовершенного вида. Ученые записки Тартуского государственного уни­ верситета. 439. Семантика и функционирование кате­ гории вида русского языка. Вопросы русской аспектоло- гии III. Тарту, 1978. С. 43-63. 50. О значении и образовании кумулятивного (накопитель­ ного) способа действия. Ученые записки Тартуского го­ сударственного университета. 439. Семантика и функ­ ционирование категории вида русского языка. Вопросы русской аспектологии III. Тарту, 1978. С. 136-141. 51. Об общих и частных значениях категории вида русского языка. 3- М еждународный симпозиум по преподаванию русского языка в финно-угорских школах. Тезисы докла­ дов. Таллин, 1978. С. 66-68. 52. О лингвистической подготовке учителей русского языка национальных школ. Актуальные проблемы подготовки учителя русского языка для национальной школы. Меж­ вузовская научная конференция. Тезисы докладов. Тарту, 1978 (совместно с Б. М. Гаспаровым и П. С. Сигаловым). С. 42-45. 53. Ситуативность устной речи как фактор нейтрализации грамматических значений. Ученые записки Тартуского государственного университета. 481. Семиотика уст­ ной речи. Тарту, 1979. С. 3-24. 54. К вопросу о методологических основах системно-струк­ турного описания грамматических категорий. Статья вто­ рая. Ученые записки Тартуского государственного уни­ 364 M. А. Шемякин верситета. 486. Проблемы описания системы языка и ее функционирования. Тарту, 1979. С. 3-22. 55. О причинах устойчивости двувидовых глаголов в совре­ менном русском языке. Ученые записки Тартуского го­ сударственного университета. 482. Категория вида и ее функциональные связи. Вопросы аспектологии IV. Тарту, 1979. С. 3-17. 56. Терминативно-продолжительные и терминативно-интен- сивные способы действия в современном русском языке. Ученые записки Тартуского государственного универ­ ситета. 482. Категория вида и ее функциональные свя­ зи. Вопросы аспектологии IV. Тарту, 1979. С. 64-74. 57. Acerca de los fundamentos linguisticos de la ensnanza de la lengua rusa como extranjera. Resumenes 2 evento cientifico de la Habana. Habana, 1979. P. 8. 58. О спорных вопросах видо-временной системы современ­ ного русского глагола. Ученые записки Тартуского го­ сударственного университета. 524. Проблемы внутри- структурного и функционального описания языка. Тар­ ту, 1980. С. 3-23. 59. Дистрибутивно-суммарный способ действия русского глагола. Ученые записки Тартуского государственного университета. 524. Проблемы внутриструктурного и функционального описания языка. Тарту, 1980. С. 43-53. 60. Acerca de la semantica de los pronombres negatives. Il Reu­ nion cientifica profesoral (тезисы). Insîiîuto superor peda- gogico de lenguas extranjeras. Habana, 1980. P. 4—5. 61. El sistema de significados espaciales de los prefijos verbales en el idioma ruso. Il Reunion cientifica profesoral (тезисы). Instituto superor pedagogico de lenguas extranjeras. Haba­ na, 1980. P. 6. 62. Предисловие к Antologia de linguistica general. Universi- dad de La Habana. 1980. P. 1-2. 63. Русский язык на Кубе. Русский язык за рубежом. 1981, 4 (совместно с А. Барсена). С. 114-115. 64. О семантической структуре отрицательных местоиме­ ний и происхождении конструкций с непарным отрица­ Основные научные труды 365 нием. Ученые записки Тартуского государственного уни­ верситета. 579. Вопросы становления и развития язы­ ковой системы. Труды по русской и славянской филоло­ гии. Тарту, 1981. С. 71-80. 65. Об аспектуальном понимании способа, характера и типа действия. Ученые записки Тартуского государственного университета. 625. Семантика аспектуальности в рус­ ском языке. Вопросы русской аспектологии V. Тарту, 1982. С. 21-31. 66. О моделировании функционально-семантической кате­ гории аспектуальности. Ученые записки Тартуского го­ сударственного университета. 625. Семантика аспек­ туальности в русском языке. Вопросы русской аспекто­ логии V. Тарту, 1982. С. 32-39. 67. Принципы построения функциональной морфологии русского языка. Филологические науки в Тартуском уни­ верситете (Тезисы конференции). Тарту, 1982. С. 122— 124. 68. Категория рода существительных русского языка. Рус­ ский язык в эстонской школе. 1983, 1. С. 12-20. 69. Категория рода существительных русского языка (окон­ чание). Русский язык в эстонской школе. 1983, 2. С. 9-14. 70. Категория вида и способы действия русского глаго­ ла (Теоретические основы). Таллин, 1983. 216 с. 71. О единстве функционального и системного описания грамматических форм в функциональной грамматике. Проблемы функциональной грамматики (Тезисы докла­ дов Всесоюзной конференции). М., 1983. С. 52-54. 72. Опыт семантико-синтаксического описания дательного падежа русского языка. Ученые записки Тартуского уни­ верситета. 651. Грамматические и лексико-семантиче- ские проблемы описания языка. Тарту, 1983. С. 43-57. 73. О семантической структуре категории степеней сравне­ ния прилагательных, ее частных значениях и морфоло­ гических формах. Ученые записки Тартуского универси- 366 M A. Шемякин mema. 651. Грамматические и лексико-семантические проблемы описания языка. Тарту, 1983. С. 70-74. 74. О задачах и принципах теоретического описания грам­ матической системы русского языка в учебных целях. Описание языковой системы и методика преподавания русского языка в вузах республики. Тезисы докладов Межвузовской научно-методической конференции. Тал­ лин, 1984. С. 110-112. 75. Аспектуальность и акциональность как объекты сопос­ тавительного изучения. Типы языковых общностей и ме­ тоды их изучения. Тезисы докладов III Всесоюзной кон­ ференции по теоретическим вопросам языкознания. М., 1984. С. 165-166. 76. Нормативная грамматика русского языка для нерус­ ских (Проспект ИРЯ РАН). Принципы описания и пост­ роение раздела морфологии. М., 1984. С. 63-110. 77. On the essence of the category aspectuality and its lexical- semantic level in Russian. Casper de Groot and Hannu Tommola (eds.). Aspekt Bound. A voyage into the realm of Germanic, Slavonic and Finno-Ugrian aspectology. Dord- recht-Holland/Cinnaminson-U.S.A., 1984. P. 39-52. 78. О единстве функционального и системного описания грамматических форм в функциональной грамматике. Проблемы функциональной грамматики. М., 1985. С. 37- 49. 79. Употребление видов в причастиях. Русский язык в эс­ тонской школе. 1985, 2. С. 7-10. 80. Употребление форм вида в деепричастиях. Русский язык в эстонской школе. 1985, 3. С. 4-7. 81. Употребление видов в формах повелительного наклоне­ ния. Русский язык в эстонской школе. 1985, 6. С. 16-19. 82. О функциональной модели форм числа существитель­ ных в русском языке. Ученые записки Тартуского госу­ дарственного университета. 719. Функциональные ас­ пекты грамматики русского языка. Тарту, 1985. С. 3-22. 83. О функциях видовых форм русского глагола при отри­ цании действия. Ученые записки Тартуского государст­ Основные научные труды 367 венного университета. 719. Функциональные аспекты грамматики русского языка. Тарту, 1985. С. 109-114. 84. О сопоставительном изучении грамматических катего­ рий разных языков. Сопоставление языков как средство выявления особенностей их структуры. Тезисы семина­ ра АН Эстонской ССР. Таллин, 1985. С. 1-5. 85. К основам сопоставительного изучения падежных форм разных языков. Сопоставление языков как средство вы­ явления особенностей их структуры. Тезисы семинара АН Эстонской ССР. Таллин, 1985. С. 23-25. 86. О специфике грамматической семантики словесных форм. Семантические категории языка и методы их изучения. Тезисы докладов Всесоюзной научной конференции. Уфа, 1985. С. 75-89. 87. Русские местоимения (Значение, грамматические фор­ мы, употребление). Материалы по спецкурсу «Функцио­ нальная грамматика русского языка». Тарту, 1986. 91 с. 88. Аспектуальность и акциональность русского глагола как объекты сопоставительного изучения. Функционирова­ ние языковых единиц и категорий. Таллин, 1986. С. 3-6. 89. Выходить замуж, жениться на ... Русская речь, 1986, 2. С. 136-139. 90. Принципы составления справочников по русской грам­ матике для национальных школ. Проблемы коммуника­ тивно ориентированного учебника русского языка. Тези­ сы докладов межвузовской научно-методической конфе­ ренции. Тарту, 1986. С. 140-141. 91. О принципах функционально-грамматических описаний «от формы к содержанию». Тезисы Научно-практиче­ ской конференции ЛО ИЯ АН СССР, Вологод. гос. пед. ин-та «Функциональное и типологическое направление в грамматике и их использование в преподавании тео­ ретических дисциплин в вузе». Часть 2. Вологда, 1986. С. 152-153. 92. Функциональная грамматика и обучение русскому язы­ ку. Шестой Международный конгресс преподавателей русского языка и литературы. Научные традиции и но­ 368 M. A. Шемякин вые направления в преподавании русского языка и лите­ ратуры. Доклады советской делегации. М., 1986. С. 268- 275. 93. О лексико-семантическом уровне категории аспектуаль­ ности в русском языке. Русский язык. Языковые значе­ ния в функциональном и эстетическом аспектах. Вино- градовские чтения XIV-XV. М., 1987. С. 3-22. 94. К основаниям сопоставительного изучения падежной системы русского языка в учебных целях. Сопостави­ тельная лингвистика и обучение неродному языку. М., 1987, С. 200-208. 95. Опыт семантического описания творительного падежа русского языка. Ученые записки Тартуского государст­ венного университета. 760. Грамматическая семанти­ ка слова и предложения. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1987. С. 108-119. 96. Способы действия в поле лимитативности. Теория функ­ циональной грамматики. Введение. Аспектуальность. Временная локализованность. Таксис. Л., 1987, С. 63-84. 97. О системном моделировании функций грамматических форм. Abstracts der Sektionsvorträge und Rundtischgesprä­ che. XIV Internationales Linguistenkongress. Berlin, 1987. 98. Категория вида и модальность. Ученые записки Тарту­ ского государственного университета. 825. Системные и функциональные аспекты языка. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1988. С. 8-23. 99. Об историзме в описании падежной системы современ­ ного русского языка. Всесоюзная конференция «Мето­ дология и методика историко-словарных исследований, историческое изучение славянских языков, славянской письменности и культуры». Тезисы докладов. Л., 1988. С. 147-149. 100. О репрезентации русских предложений в коммуника­ тивно ориентированных учебниках. МАПРЯЛ. Теория и практика создания коммуникативно ориентированных индивидуо птированных учебников русского языка. Тези­ Основные научные труды 369 сы докладов и сообщений международной конференции. Таллин,1988. С.271-272. 101. Морфология современного русского языка (Введение в морфологию. Имя существительное. Имя числитель­ ное). Учебное пособие. Тарту, 1989. С. 121. 102. Имя прилагательное. Современный русский язык. Теоре­ тический курс. Словообразование. Морфология. Учебник для студентов-иностранцев. М., 1989. С. 84-101. 103. Местоимение. Там же. С. 108-128. 104. Глагол. Там же. С. 131-210, 221-236. 105. Наречие. Там же. С. 236-239. 106. Служебные части речи. Там же. С. 239-247. 107. Междометие. Там же. С. 247-24. 108. Категория вида и императив русского языка. Функцио­ нально-типологические аспекты анализа императива. Часть 1. Грамматика и типология повелительных предложений. М., 1990. С. 59-64. 109. Опыт семантического описания родительного падежа русского языка. Ученые записки Тартуского государст­ венного университета. 896. Функциональные и семан­ тические проблемы описания русского языка. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1990. С. 31-46. 110. Опыт семантического описания винительного падежа русского языка. Ученые записки Тартуского государст­ венного университета. 896. Функциональные и семан­ тические проблемы описания русского языка. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1990. С. 31-46. 111. Модально-аспектуальные связи. Теория функциональной грамматики. Темпоральность. Модальность. J1., 1990. С. 110-122. 112. О семантике неопределенно-личных предложений. Тео­ рия функциональной грамматики. Персональность. За- логовость. СПб., 1991. С. 62-72. 113. Русские возвратные глаголы в общей системе отноше­ ний залоговости. Теория функциональной грамматики. Персональность. Залоговость. СПб., 1991. С. 312-326. 47 370 M A. Шемякин 114. О функциональной сущности русского инфинитива и его системных связях. Категории грамматики в их сис­ темных связях. Тезисы докладов конференции ЛО ИЯ АН СССР, Вологод. гос. пед. ин-та. Вологда, 1991. С.112-113. 115. О системных связях грамматических единиц в высказы­ вании. Тезисы 2- ш колы-семинара «Синтагматические и парадигматические связи языковых единиц и катего­ рий». Таллин, 1991. С. 66-67. 116. О семантике и прагматике неопределенно-личных пред­ ложений русского языка. Ученые записки Тартуского государственного университета. 882. Культура. Текст. Нарратив. Труды по знаковым системам. XXIV. Тарту, 1992. С. 78-88. 117. О функциональном описании грамматики славянских языков. Jornadas Andaluzas de Eslavistica. La eslavistica Europea: problemas y perspectivas. Resumen de ponencias y comunicaciones. 1992. P. 111. 1 18. Справочник по русской грамматике. M.: Русский язык. 1993.356 c. 119. Лингвистические заметки: О понятии структурно-факто- вых и событийных членов предложения. О функциях, употреблении и субъектно-предикатной структуре пред­ ложения тождества. К вопросу об историческом станов­ лении инфинитива в системе глагольных форм русского языка. Acta Universitatis scientiarum socialium et artis edu- candi Tallinnensis. Tallinna Pedagoogikaülikooli Toimeti­ sed. Humaniora A2. Contrastive linguistics. Tallinn, 1994. С. 11-18. 120. Опыт описания предложного падежа русского языка. Acta Universitatis scientiarum socialium et artis educandi Tallinnensis. Tallinna Pedagoogikaülikooli Toimetised. Hu­ maniora A2. Contrastive linguistics. Tallinn, 1994. С. 38-48. 121. О спорных вопросах видо-временной системы русского языка. Глагол и его категории. Международный семи­ нар в Твярминне. Тезисы докладов. Хельсинки, 1995. С. 34-39. Основные научные труды 371 122. О типах употребления формы 2-го лица ед. ч. изъяв, накл. в русском языке. Международная юбилейная сес­ сия, посвященная 100-летию со дня рождения В. В. Ви­ ноградова. Тезисы докладов. М., 1995. С. 126-127. 123. Рецензия: Йожеф Крекич. Побудительные перформа- тивные высказывания. Сегед, 1993. 241 с. Studia Slavica Hung. 41. 1996. С. 337-379. 124. О соотношении видо-временных форм глагола как спо­ собе выражения итеративности взаимосвязанных собы­ тий в кратно-соотносительных конструкциях русского языка. Взаимодействие грамматических категорий в языке и речи. Тезисы докладов конференции Инсти­ тута ЛИ РАН и Вологодского государственного педаго­ гического университета. Вологда, 1996. С. 42-43 (со­ вместно с И. П. Кюльмоя). 125. О функциональной сущности русского инфинитива. Сло­ варь. Грамматика. Текст. РАН, ОЛЯ, ИРЯ им. В. В. Ви­ ноградова. М., 1996. С. 288-302. 126. Язык как феномен культуры. Emakeel ja teised keeled II. Tartu. 1996. С. 31. 127. Аспектология. Русский язык. Энциклопедия. 2- изд. М.: Большая Российская энциклопедия. 1997. С. 38-40. 128. Вид. Там же. С. 65-67. 129. Несовершенный вид. Там же. С. 268. 130. Совершенный вид. Там же. С. 518. 131. О сущности и функциях грамматической семантики. Те­ зисы докладов Международной конференции «Функцио­ нальная семантика языка, семиотика знаковых систем и методы их изучения». Часть I. Российский универси­ тет Дружбы народов. М., 1997. С. 37-39. 132. О спорных вопросах русской аспектологии. Труды ас- пектологического семинара филологического ф-та МГУ им. М. В. Ломоносова. Т. I. М, 1997. С. 210-219. 133. О значениях приставки пред- в русском языке. Типоло­ гия. Грамматика. Семантика. К 65-летию Виктора Са­ муиловича Храковского. СПб. С. 230-234. 372 M. A. Шемякин 134. Об инвариантном значении и функциях субстантивного именительного падежа в русском языке. Общее языко­ знание и теория грамматики. Материалы чтений, по­ священных 90-летию со дня рождения С. Д. Кацнельсо- на. СПб., 1998. С. 105-111. 135. О знаковых функциях порядка следования значимых единиц языка (К семиотике начальной позиции). Univer­ sity of Tartu. Sign Systems Studies. V. 26. Tartu, 1998. C. 319-330. 136. Опыт функционального описания субстантивного име­ нительного падежа русского языка. Тартуский универ­ ситет. Труды по русской и славянской филологии. Линг­ вистика. Новая серия. I. Тарту, 1997. С. 9-37. 137. Об инвариантном значении и функциях сослагательного наклонения в русском языке. Вопросы языкознания. 1999, 4. С. 124-136. 138. Мысли о прагматике. Труды по русской и славянской фи­ лологии. Лингвистика. Новая серия II. Прагматический аспект исследования языка. Тарту, 1999. С. 255-265. 139. Имя прилагательное. Современный русский язык. Фоне­ тика. Лексикология. Словообразование. Морфология. Синтаксис. 2- изд. Учебник. СПб., 1999. С. 414^-32. 140. Местоимение. Там же. С. 440-462, 141. Глагол. Там же. С. 463-554, 556-571. 142. Наречие. Там же. С. 571-573. 143. Служебные части речи. Там же. С. 575-581. 144. Междометие. Там же. С. 583-584. 145. Справочник по русской грамматике. 2- изд. М.: Рус­ ский язык, 2000. 356 с. 146. К проблеме изучения перформативных высказываний. Nyelv. Aspektus. Irodalom. Köszöntö Krékits Jôzsef 70. sz.ü- letésnapjâra. Szeged, 2000, С. 213-219 (совместно с И. П. Кюльмоя). 147. 1 екстовые функции пространственных местоимений в русском языке. Исследования по языкознанию. К 70-ле­ тию члена.-корреспондента РАН Александра Владими­ ровича Бондарко. СПбГУ, 2000. С. 321-326. Основные научные труды 373 148. О функциях грамматики в языке и речи (объяснитель­ ный аспект). Русский язык: исторические судьбы и со­ временность. Международный конгресс. Труды и мате­ риалы. МГУ, 2001. С. 21. 149. О понятии и функционально-семантической типологии дополнения объекта в русском языке. Теоретические проблемы функциональной грамматики. Материалы Всероссийской научной конференции. СПб. С. 22-24. 150. Конструктивно-синтаксические функции инфинитива в русском предложении. Международная конференция «Категории глагола и структура предложения». Тезисы докладов. СПб., 2001. С. 93-95. 151. Употребление видовых форм в инфинитиве русского языка. Труды по русской и славянской филологии. Новая серия. V. Русский язык: система и функционирование. Тарту, 2001. С. 110-141. 152. Функциональная грамматика русского языка. М.: Рус­ ский язык. 288 с. 153. Знаковые функции умолчания синтаксем в простых предложениях русского языка. РАН Институт русского языка им. В. В. Виноградова. Коммуникативно-смысло- вые параметры грамматики и текста. К юбилею Гали­ ны Александровны Золотовой. М., 2002. С. 190-197. 154. Русский язык (Справочник). Таллинн: Колибри, 2002. 334 с. 155. К проблеме «язык и культура». Acta Universitatis Scienti- arum Socialium et Artis Educandi Tallinnensis. Ученые за­ писки Таллинского педагогического университета. А 21 Humaniora. Семантические проблемы русского языка. Таллинн, 2002. С. 9-13. 156. Язык и человек. Труды по русской и славянской филоло­ гии. Лингвистика. Новая серия. VII. Тарту, 2002. 280 с. 157. О факторах, влияющих на употребление видовых форм в инфинитиве (в печати). 158. О понятии и типах функциональной грамматики (в печати). 159. О семантических и анафоричесих функциях частиц вот/вон, это/то в русском языке (в печати). 48 374 M. A. Шемякин РЕДАКТИРОВАНИЕ 1. Ученые записки Таллинского государственного педагоги­ ческого института. Серия общественных наук. Вып. 1. Таллин. 1957. 2. Вопросы языка и творчества русских писателей. Вып. 1. Новосибирский государственный педагогический инсти­ тут. Новосибирск. 1960. 3. Вопросы языка и творчества русских писателей. Вып. 2. Новосибирский государственный педагогический инсти­ тут. Новосибирск. 1960. 4. Вопросы языка и творчества русских писателей. Вып. 4. Новосибирский государственный педагогический инсти­ тут. Новосибирск. 1962. 5. Лексико-грамматические проблемы русского глагола. Но­ восибирский государственный педагогический институт. Новосибирск. 1969. 6. Известия Воронежского государственного педагогическо­ го института. Т. 146. Вопросы русской аспектологии. Вып. 1. Воронеж. 1975. 7. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 425. Труды по русской и славянской филологии. Се­ рия лингвистическая. Проблемы языковой системы и ее функционирования. Тарту. 1977. 8. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. Вып. 434. Труды по русской и славянской филоло­ гии. Серия лингвистическая. Вопросы русской аспектоло­ гии. Вып. II. Тарту. 1977. 9. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 442. Труды по русской и славянской филологии. Се­ рия лингвистическая. Семантика номинации и семиотика устной речи. Тарту. 1978. 10. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 439. Семантика и функционирование категории вида русского языка. Вопросы русской аспектологии III. Тарту. 1978. Основные научные труды 375 11. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 481. Семиотика устной речи. Тарту. 1979. 12. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 482. Категория вида и ее функциональные связи. Вопросы аспектологии IV. Тарту. 1979. 13. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 486. Проблемы описания системы языка и ее функ­ ционирования. Тарту. 1979. 14. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 524. Проблемы внутриструктурного и функциональ­ ного описания языка. Тарту. 1980. 15. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 579. Вопросы становления и развития языковой сис­ темы. Труды по русской и славянской филологии. Тарту. 1981. 16. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 625. Семантика аспектуальности в русском языке. Вопросы русской аспектологии V. Тарту. 1982. 17. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 719. Функциональные аспекты грамматики русского языка. Тарту. 1985. 18. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 760. Грамматическая семантика слова л предложе­ ния. Труды по русской и славянской филологии. Тарту. 1987. 19. Ученые записки Тартуского государственного универси­ тета. 896. Функциональные и семантические проблемы описания русского языка. Труды по русской и славянской филологии. Тарту. 1990. 20. П. Эслон, А. Пихлак. Вид и время (Сопоставительный очерк). Таллинн. 1993. 21. Е.И.Гурьева, С. Б. Мельцер, А. В. Селезнева. Учебно- методическое пособие по развитию речи. Часть 1. Тарту­ ский государственный университет. Кафедра русского языка. Тарту. 1983. 22. Е.И.Гурьева, И. П. Кюльмоя, А. В. Селезнева. Учебно- методическое пособие по развитию речи. Часть 2. Тарту­ 376 M. A. Шелякин ский государственный университет. Кафедра русского языка. Тарту. 1983. 23. Е. И. Гурьева, С. Б. Мельцер, А. В. Селезнева. Учебно-ме- тодическое пособие по развитию речи. Часть 3. Тартуский государственный университет. Кафедра русского языка. Тарту. 1987. 24. Е. И. Гурьева, И. П. Кюльмоя, А. В. Селезнева. Учебно- методическое пособие по развитию речи. Часть 4. Тарту­ ский государственный университет. Кафедра русского языка. Тарту. 1987. 25. Е. А. Нелисов. Сослагательное наклонение в русском язы­ ке (Значение и употребление). Таллин. 1989. АСПИРАНТЫ, ДОКТОРАНТЫ И МАГИСТРАНТЫ М. А. ШЕЛЯКИНА КАНДИДАТСКИЕ И ДОКТОРСКИЕ ДИССЕРТАЦИИ Игнатьева М. В. Система пространственных значений гла­ гольных приставок и их функции в современном русском языке. Новосибирск. 1968. Zinecker R. Die Struktur des russishen Fragesatzes. Potsdam. 1970. Till R. Transformationsanalyse des russischen adnominalen Ge- netivs. Potsdam 1970. 4. Hoffmann H. Semantische und syntaktische Strukturen russi­ scher Sätze mit Verben vzjat', dat'. Potsdam. 1972. 5. Lamprecht R. Zum Einfluss der Verneinung auf den Aspekt­ gebrauch präteritaler Verbformen in der russischen Sprache der Gegenwarts. Potsdam. 1973. 6. Witt W. Zu den Aspekt-, Tempus- und Modalbedeutungen des unäbhangigprädikativen Infinitivs im Altrussischen. Potsdam. 1970. 7. Никонова H. А. Грамматический статус конструкций «быть + причастие» в русском языке. Воронеж. 1975. 8. Ушакова JI. И. Употребление видов глагола в независи­ мом предикативном инфинитиве. Воронеж. 1975. 9. Witt W. Aspektuale, temporale, personale und modale Bedeu­ tungen des unabhängigen prädikativen Infinitivs in der russi­ schen Gegenwartssprache. Potsdam. 1975. (Dr. hab.) 10. Авдеев Ф. Ф. Историческое настоящее в современном рус­ ском языке. Воронеж. 1977. 11. НичманЗ. В. Глаголы говорения (устной речи) в совре­ менном русском языке. Новосибирск. 1980. 12. Пихлак А. И. Принципы составления русско-эстонских словарей активной направленности (на примере конструк­ тивных глаголов). Тарту. 1982. 378 M. A. Шелякин 13. Луценко H. A. Категория вида в русских причастиях (зна­ чение и употребление). Тарту. 1982. 14. ВиссакХ. Ю. Научно-методические основы изучения ка­ тегории вида на уроках русского языка в эстонской шко­ ле. Тарту. 1982. 15. Поташкина Ю. А. Категория временной соотносительнос­ ти действий в современном русском языке. Воронеж. 1985. 16. Кюльмоя И. П. Структура и функционирование кратно- соотносительных конструкций в современном русском языке. Тарту. 1985. 17. Эслон П. А. Модальное значение возможности/невозмож­ ности в русском языке. Тарту. 1987. 18. Костанди Е. И. Языковые средства выражения прагмати­ ческой направленности газетного текста. Тарту. 1988. 19. Казавчинская Н. А. Функции кратких и полных форм при­ лагательных в позиции предиката в современном русском языке. Тарту. 1989. 20. Петухов А. С. Предложно-падежная сочетаемость глаго­ лов на -ся в современном русском языке. Тарту. 1992. 21. Туровская С. Н. Проблемы изучения модальных смыслов: теоретический аспект. Тарту. 1997 (PhD). 22. ХаагЭ.-О. Типы и средства выражения причинно-следствен- ных отношений в современном русском языке. Тарту (PhD). 23. Быстрика Е. А. Прагматические функции форм лица в со­ временном русском языке. Таллинн (PhD). МАГИСТЕРСКИЕ ДИССЕРТАЦИИ 1. Туровская С. Н. Семантическая типология и средства выра­ жения модальности необходимости в русском языке. Тарту 1992. 2. Сивенкова Е. А. Функционирование видов в русском импе­ ративе (прагматический подход). Тарту. 1993. 3. Быстрика Е. А. Прагматические функции обобщенно-адре- сатных предложений в современном русском языке. Тал­ лин. 2000. Аспиранты, докторанты и магистранты 379 НАУЧНЫЙ КОНСУЛЬТАНТ КАНДИДАТСКИХ ДИССЕРТАЦИЙ 1. Kuhnert H. Untersuchung zur Verwendung von Distributions­ modellen und Übungen zu verbalen Präfixen lokaler Bedeutung der russischen Sprache der Gegenwart in Ausbildung Russisch­ lehrern. Potsdam. 1971. 2. Wenige U. Untersuchungen zur Notwendigkeit und Wirksam­ keit eines neuartigen Nachschlägewerkes zur russischen Mor­ phologie als Hilfsmittel beim Lesen russischesprachiger Fachli­ teratur sowie Prinzipien für die Gestaltung eines derartigen Nachschlägewerkes. Potsdam. 1971. 3. RinckB. Untersuchung der orthoepischen Aussprache palatali- sierter und nicht-palatalisierter russischer Konsonanten sowie Entwicklung von Prinzipien und Übungmaterialien zu deren Lautdahnung bei deutschsprachigen Russischlehrerstudenten. Potsdam. 1971. 4. Schlegel H. Der 'Bezugmoment' als linguistisch-methodische Grundlage für die systematische Vermittlung des russischen Ver­ balaspektes in der Russischlehrerausbildung. Potsdam. 1971. ISSN 1406-0019 ISBN 9985-56-705-6